– Ты давай соберись, – посоветовал Птица. – Душ прими, что ли. Чаю крепкого выпей. Ну я не знаю, что там делают в таких случаях. Тебе видней. В три часа нужно, чтоб ты был на Махатмы Ганди.
Зверь провожал до двери. Красавец он все-таки! Шерсть лоснится, еле заметно вздрагивают чуткие уши.
– Ты мне дорогу еще перейди… – сказал ему Михаил.
Не то чтобы похмельный, а все еще будто пьяный, он шел по улице Ганди. На скамейках сидели старушки в цветных платках: зеленых с красными розами, и синих в желтых огурцах, и еще других – разных. Сыпали семечки слетающимся голубям. У голубей были бензиновые радуги на шеях. Откуда-то доносилась музыка. Фредди Меркьюри вскрикивал совсем по-нашему: «Мама!» На распорках был установлен плакат – что на нем написано, Михаил издалека различить не мог, зато видел, как Птица – он был в красной толстовке – вдруг обнял проходящую мимо длинноногую девушку. А вот и еще двое… Да тут все обнимаются! Джемма повисла на шее какого-то верзилы, пухлый Пахомов схватил сразу двух киснувших от смеха старушек. Неукротимая Лидка Капустина облапила отца Игоря. Батюшка, кстати, недовольным не выглядел…
Едва заметив Михаила – это Пахомов его заметил первым и аж подпрыгнул, закричав: «Идет!», – они рванули к нему. Налетели все сразу, обхватили – Михаил пошатнулся, попытался поймать равновесие, не смог, рухнул на газон, где сквозь прошлогоднюю вылинявшую траву пробивалась свежая зеленая щетинка. Солнышки – «Куча мала!» – радостно повалились сверху. Кричали что-то, смеялись.
Все-таки они были детьми.
– «День объятий!» Это я плакат рисовал!
– Помните, вы рассказывали? В каком-то городе американском так было.
– Поднимайтесь, Михал Ильич… Дайте я вам спину отряхну.
– Для тех, у кого ВИЧ, чтоб они себя изгоями не считали!
– Но мы про ВИЧ не стали писать – что, у людей других проблем нет?
– У кого-то рак, может. Это еще хуже!
– Да мало ли! Горе там…
– Поэтому вот: «Если кому-то плохо».
– Ну скажите, круто ведь?
Михаил не отвечал. Он увидел Вику. Светлый плащ, тонкие каблуки, волосы убраны в хвост, розовые маленькие уши, сережки-гвоздики – все увидел в одну секунду. А когда Вика прошла по его взгляду (будто эквилибрист по канату: когда вокруг пустой воздух и нет другого пути), он, словно всю жизнь только это и делал, обнял ее и прижал к себе.
– Оу-у-у! – взвыли солнышки.
Поверх Викиной головы он подмигнул им.
Светило солнце. Над широкой улицей Махатмы Ганди разносился бессмертный голос Фредди.
– Is this the real life? Is this just fantasy?[3]
…Нет выхода из реальности, но открой глаза, посмотри в небо…
– I'm just a poor boy, I need no sympathy[4].
…Мама, жизнь только началась…
Варварушка приходит на помощь
Сын спал, тяжело храпел. «Отечное личико-то у него, – подумала Варварушка, – под глазами вон как набрякло. Встанет – поправиться захочет…» Она взяла санки и вышла из дому.
Санки ей были ни для чего не нужны. Но как-то оно солиднее, когда в руках что-то есть: вроде при деле.
Шел снег. Легкий, свежий, он очищал, обелял пространство, смягчал острые грани; прохожие смотрели добрее, и даже декабрьский холод отступил и стал выносим.
По дороге Варварушка заглядывала в урны. Так, на всякий случай – мало ли… Из сорока необходимых рублей – столько старуха из белого дома брала за бутылку – имелось только десять. Ничего. Белый-то дом далеко, минут сорок еще идти. Сама придет – и денежки придут. Деньги Варварушки были легкие, наживные, всегда появлялись в нужный момент.
Пройдя полдороги, она спустилась погреться в подвал-магазинчик: обметенные от снега ступеньки, дверь с яркой хохломской вывеской. На полках шкатулки, деревянные ложки; белые, словно молоком облитые, котята; белые дети с крылышками. Тьфу, баловство…
За кассой стояла молоденькая продавщица, глядела рассеянно. Эх, милая, так будешь глядеть – у тебя весь магазин обнесут… А людей двое: мадама в песцовой шапке и с ней ребенок-девочка.
Варварушка ткнулась в витрину. За ее спиной детский голос просил:
– Мама, купи мне ангела!
– Да зачем тебе?
– Он красивый…
– Ну так что? Играть ты с ним не сможешь, он же фарфоровый, разобьется.
– Ну купи… Чтоб я всегда помнила, что ты меня любишь!
Мама-мадама разжалобилась, подошла к прилавку. Девушка-продавщица упаковала покупку, положила в мешочек, протянула девочке. Та его сразу – цап! – и к двери.
– Что надо сказать? – возвысила голос мадама.
– Спасибо за покупку, приходите еще! – торопливо откликнулась девушка за прилавком.
Когда люди ушли, Варварушка шмыгнула носом и приблизилась.
– Милая… Вот, сына я схоронила…
У девушки стало испуганное лицо.
Варварушка и сама испугалась: какое слово-то выскочило! Но тут же повторила увереннее:
– Схоронила! Пенсию во вторник только принесут, на лекарства денег не хватает… Вот, видишь, руки дрожат… – Она протянула в доказательство руки. – Не одолжишь ли, дочка, тридцать один рубль? До вторника…
Из правого глаза у нее выбежала мелкая шустрая слеза. Девушка торопливо достала из кассы полтинник.
«И в аптеку тогда зайду», – решила Варварушка. Она любила аптеки.
В смирной аптечной очереди Варварушка углядела соседку с пятого этажа, Веру Сергеевну. Хорошая женщина, и говорит тихо так, уважительно. Уважительных Варварушка ценила – они редко отказывали.
– Слышь, Сергевна!
Соседка обернулась.
– За адельфаном, поди? Ты и мне возьми адельфану-то! Денег, правда, может не хватить у меня, так не знаю…
– Добавлю я тебе денег! – досадливо отмахнулась Вера Сергеевна.
Досада относилась не к просьбе Варварушки, а только к ее напористому голосу, который тут же привлек к ним общее внимание. Вера Сергеевна наклонила голову, заторопилась, деньги перед окошечком кассы просыпала, пришлось собирать; и, взяв наконец лекарства, поспешила выйти на улицу.
Там уже успело стемнеть. Падающий снег казался белым и черным одновременно.
– Вот твой адельфан, держи.
– Ты домой, Сергевна? – спросила Варварушка, заглядывая в глаза.
– Домой, домой – куда же? Мусорку вот только дождусь, у меня ведро у подъезда стоит…
В поселке – два года назад ему присвоили статус города, но к этому никто еще не привык, по-прежнему говорили «поселок» – во дворах уже появились мусорные баки, к которым можно выйти в любое время, и караулить мусоровозку было не нужно. Но в старой части, на улочках с бугристым асфальтом, баки устанавливать оказалось негде. Обещали построить специальные площадки, мэр говорил, что это в планах. А пока по-старому ездила машина с зеленым кузовом, открывавшим доступ в зловонный зев, куда надо было опростать мусорное ведро. Ведро Вера Сергеевна захватила с собой по дороге в аптеку, чтоб не подниматься лишний раз на пятый этаж.
Варварушка путалась под ногами.
– Возьми девять-то рублей, остальные я потом, с пенсии…
– Да не надо мне твоих рублей, убери!
– Да как же!
– Говорю: не надо!
Так они спорили всю дорогу. Вера Сергеевна – все с той же досадой, Варварушка – с наслаждением.
Мусоровозка попалась им навстречу. С низким гудением она выезжала со двора.
– Пропустила! – Вера Сергеевна всплеснула руками.
– Ой, да ничего; вот сейчас мы мусор-то твой…
Варварушка схватила ведро и опрокинула прямо в снежную колею на дороге. Рассыпались картофельные очистки, какие-то бумажки, серые тряпки, рыбьи потроха. Среди всего этого роскошно и неуместно, будто украденная, светилась кожура мандарина.
– Всего делов! – объявила Варварушка. Ох уж эти мне уважительные, ничего сами не могут… – Ладно, некогда мне тут с тобой…
И она растворилась в темноте под густеющим снегом.
Вера Сергеевна поспешила скрыться в подъезд. Встала у батареи, осторожно прикасаясь голыми руками к обжигающему железу, ругала тихонько беспутную соседку:
– Надо ж ей было подвернуться…
Вздохнула, вышла опять. Оглядевшись, наклонилась и начала складывать мусор, уже присыпанный снежком, обратно в ведро. Варежки надевать не стала, чтоб не запачкать. Сначала-то ничего, а потом пальцы аж заломило от холода. Она сжала руки в кулаки, распрямилась. Ну, Варварушка! Помогла… И лицо сразу такое гордое стало! Внутри шевельнулся смех. Вера Сергеевна улыбнулась, а потом и засмеялась, тихо, но от души. Слава богу, вокруг никого. А то бы решили – с ума сошла тетка. Она оглянулась: да, никого не было рядом.
Варварушка в это время семенила к белому дому, бормотала что-то себе под нос и думала, не проснулся ли без нее сын. Снег все густел. Некоторые снежинки на лету ласково касались лица, Варварушка отмахивалась от них, как от мух.
Гость
– Как же… доча… что же… – Мать Людмилы сидела, не отирая слез, и вдруг вскочила, закричала, затеребила лежавшую в гробу: – Люда! Вставай! Вставай, доча, пойдем, пойдем отсюда! Вставай! Вставай, Люда!
Такая вера была в ее голосе – встанет! – что и в Денисе возникло это, напряженное, бешеное: она должна была встать! Показалось, что жена слышит, что дрогнули веки на мертвом лице.
И вот все кончилось.
Канула в небытие ее мать. Растворились в суете, из которой и возникли, посмертные гости. И сам Денис почти исчез – у него не осталось ни дел, ни мыслей, ни желаний.
Места Денису не было нигде. Некуда приткнуться. Даже на работу он не ходил: позвонил начальник, тактично предложил написать заявление на отпуск за свой счет, и Денис написал, потому что ходить на работу казалось невыносимым. Однако пустое время, как он вскоре понял, было еще хуже. Денис подолгу задерживался на каждом этапе дня, кое-как переваливал за полночь, и тут его уже караулил следующий день, в котором он должен был пребывать и чем-то заниматься: есть, спать, ходить в туалет, принимать душ. Он никогда не мог вспомнить, делал ли что-то из этого.