Крошка Вилли — вот потеха! —
Бабку застрелил для смеха.
Мама ласково сказала:
«Пуль и так у папы мало!»
Положительная эмоция. Юмор — это мостик между тем, что мы называем абсурдом, и реальным абсурдом жизни.
«Вот такой словесной эквилибристикой он и морочит голову Лене. А женщины все такие же. Хотя и шумят об эмансипации и даже «презирают» мужчин. А если и презирают, то не того, кого надо…»
— Но, как я понимаю, дачная жизнь вам абсурдной не кажется?
— Ловите на слове? Ладно. Есть преимущества. Воздух. Время свободное. Слыхали поговорку: с утра выпил, день свободен? А у меня еще лучше — с утра свободен, выпить могу.
— Часто пользуетесь?
— Ну, ну! В алкаши меня не записывайте. Не надо.
«Сколько их так говорит на полпути…»
— Я не за тем пришел.
— Я тоже. Ближе к делу. Итак, я дачник. Что об этом думают, мне плевать. Лично я доволен. Что мне ваша «жизни мышья беготня»?.. Но у меня жена. Ей нужно жить «как люди». Возможность такая есть. В чем же загвоздка?
— Полина Антоновна предпочитает жить одна.
— Сколько? Кто ей хлеба купит или молока, когда свалится?
— Она собирается в дом престарелых.
— В богадельню?
— Есть люди, которые выбирают и такой путь.
— А квартирой какой-нибудь взяточник завладеет? Что, вы не знаете, как вымороченной площадью торгуют? Это справедливо, по-вашему?
Я приподнял руку.
— Вадим! Вы на меня производите двойственное впечатление. Нужду в жилье я и сам пережил. Но закон на стороне Полины Антоновны. Принудить ее никто не может.
— Вы уверены?
«Вот сейчас нужно разобраться».
— Послушайте! Вы не в первый раз намекаете на какие-то возможности оказать давление на Полину Антоновну. Это серьезно или блеф?
— Я слов на ветер не бросаю.
— Что вы в виду имеете?
— Это мое дело.
— Тогда придется ее защищать. Я не позволю… Это и мое дело.
Он вдруг приподнял кружку на уровень глаз и посмотрел на меня через стекло.
— Ха-ха-ха!.. На вид вы такой благообразный, а присмотришься… страшный.
— Это глупо.
— Не скажите. В этом что-то есть. Иногда стоит присмотреться через… магический кристалл. Ладно…
«Ладно», как я заметил, было его любимым словом.
— Но я вас предупредил.
Вадим пренебрежительно махнул рукой.
— Бросьте. Ловите лучше бархатный сезон. Не ваше это дело.
Я приподнялся невольно. Хотелось выплеснуть пиво прямо в физиономию наглецу. Он отклонился торопливо.
— Вы что? Сердце поберегите. Что вы взъерепенились?
— Я вам не позволю…
— И не надо. Не позволяйте. Я вам только сказал, не ваше это дело. И не мое, если вы уж так хотите.
«Что он? Струсил? Уступает?»
Но нет…
— Лена к ней пойдет. Их это дело! Ясно?
Совсем мне не было ясно. Но сердце колотилось под сорочкой, а я знал, что мне такого допускать нельзя.
— Вы, кажется, не хотели жену впутывать, — сказал я, немного задыхаясь.
— Не беспокойтесь. Она распутает. Они вместе распутают. Дышите глубже.
Я послушался и вздохнул. Полегчало.
«Ну что за истерия!.. Угораздило. А ведь этот негодяй в чем-то прав. У Полины Антоновны с Леной какие-то отношения особые. Какие?»
И тут меня будто стукнуло. Как говорится, искры из глаз, и осветило неожиданное.
«Бог ты мой! А что, если эту молодую женщину с Сергеем не одна диссертация связывала?!»
Я прямо-таки уставился на Вадима. А он уже вполне спокойно дохлебывал свое пиво.
«Нет. Это уж слишком. Он муж. Нельзя же до такой степени цинизма докатиться. Нельзя».
— Ну, как? Отошли? Не стоит так волноваться. Знаете, моя супруга фотографию притащила. Старушка ей на память о любимом учителе презентовала. И вы там есть.
— Я знаю.
— Помоложе выглядите, между прочим.
Снова я уловил издевку.
— Вы тоже не юноша, Вадим.
Он машинально провел рукой по лысеющей голове.
— Заметно? Глупый волос покидает умную голову.
Это была первая фраза, которую он произнес без самодовольства. Я не стал поддразнивать. Выпил пива.
— Ладно. А этот, третий ваш друг, погиб, кажется?
— Миша?
— Его Михаилом звали? — почему-то переспросил Вадим.
— Михаил.
— Уголовник, я слышал, его зарезал?
— Не зарезал. Ударил чем-то.
— И не поймали его?
— Нет. Да зачем это вам?
— Так просто. Размышляю.
— О чем?
— О судьбах людских. Жили-были три друга. Один в молодости… ушел. Другой в среднем возрасте. Значит, вам жить долго, — добавил он почти без насмешки.
«Может быть, я несправедлив к нему?.. Такое в голову пришло!..» Стало как-то неловко.
Тут он и исчез. Стремительно, как и вчера. Правда, на этот раз буркнул:
— Чао!
И я остался один со своей недопитой кружкой пива, допивать которое не хотелось. А мысли сразу же побежали снова.
«Конечно, мое предположение — чушь. Права на вселение предъявляет «невестка» с новым мужем, он же старый. Бред. Да и почему это должно связывать Полину Антоновну? Однако о каких-то правах говорилось… что же, если не это?.. А… К лешему! Сегодня же возьму билет».
Я отодвинул кружку, но встать мне не удалось.
— Вот не ожидал!
По крутым ступенькам спуска скатился Женька Перепахин и тут же приблизился.
— Не ожидал, брат, не ожидал, — повторил он и уселся напротив.
«Из огня да в полымя!»
— Я тоже.
Сказано было без энтузиазма, но Женьку это не смутило.
— И зря не ожидал! Я тут частенько бываю.
— Пивком балуешься?
Он захохотал.
— Посадочные места использую.
До меня смысл этих слов дошел не сразу. Я смотрел на Перепахина. Передо мною сидел тот же, несомненно, пожилой человек, которого я искал несколько дней назад и встретил при необычных обстоятельствах, и все-таки иначе чем Женькой я его про себя именовать не мог. Ничего взрослого этот коротышка с брюшком за жизнь не приобрел. В лице его так и играла полудетская простота, называемая теперь по-научному инфантилизмом, и она обезоруживала, пожалуй, не меньше, чем наглость Вадима.
— А ты по пиву?
— Я, собственно, случайно здесь.
Женька продолжал смеяться.
— Случайность есть осознанная необходимость.
«Неужели и этот философ? Впрочем, у нас доморощенных мудрецов хоть пруд пруди».
— Ты думаешь, что случайность, а таинственная рука вела нас закономерно и неуклонно, как в алгебре. Один вышел из точки A, другой из точки C, а встретились в пивной точке B, читай, в баре. Каков Киселев! Алгебра на все времена!
— Ну, если алгебра, — невольно и я улыбнулся.
— Признаешь? Закономерно?
— Предположим.
— И отметим.
Он запустил руку куда-то в глубины своего потрепанного пальто и извлек бутылку белой.
Я прикрылся обеими руками.
— Ради бога! Ты же видишь, я пиво пил.
— Ну и что? Как батюшка на вопрос ответил? «Вы что будете пить, отец? Вино или водку?» — «И пиво, сын мой, и пиво».
И, повернувшись к стойке, крикнул:
— Веруня! Мое почтение! Сполосни нам стаканчики, не откажи.
Неопрятная женщина ответила ленивым голосом:
— Вы же знаете, Евгений Иванович, у нас не положено.
Засиженное мухами соответствующее предписание действительно украшало стену: «Приносить и распивать… запрещено».
— Ну и что? — активно возразил оживленный предвкушением Женька. — А ты положи. На тарелочку огурчик. Или сырок.
— Не положено… — Он снова развернулся в мою сторону. — Знаешь анекдот? Встретились двое. Один говорит: «Давай выпьем». А другой: «Мне врачи запретили». А тот: «Ну и что? Мне тоже запретили. А я дал четвертак — разрешили!» Слыхал? Ха-ха-ха!
— Я не хочу пить, Женя.
— Обижаешь! Обижаешь. Я ведь из училища чудом спасен. И Веруню обижаешь. Она женщина славная. Видимо, уже стеклотару приготовила. Правила нарушает, а дело доброе делает. Ради нас. Такого человека обижать нельзя.
Через минуту стаканы были у него в руках.
— Так и быть. На донышко, каплю. Символическую.
Действовал он, однако, вполне реалистично, и я едва успел удержать его руку над стаканом.
— Я не буду пить, Женя.
— Ну, смотри. Была бы честь предложена, — уступил он ворчливо. — Дело хозяйское. Хозяин — барин… Надеюсь, мне позволишь?
— Хозяин — барин, — повторил я его слова.
— Вот-вот, — тут же снова приободрился Женька. — Я сегодня в барыше. Шедевр настенный завершил. В детском садике. Так сказать, Дионисий двадцатого века. И потому имею право.
И Перепахин с удовольствием проглотил свою отнюдь не символическую дозу.
«Имею право…» Ведь так и Вадим говорил. Да что они, с ума посходили? Один на полпути, другой явно у финиша…»
Я отчетливо видел склеротические жилки на Женькином лице, издали создающие обманчивое впечатление бодрого румянца.
— Хорошо пошла, — сказал он, закусывая плавленым сырком. Огурчика у Веруни не нашлось. — Ты не представляешь, брат, как хорошо на воле. Когда на меня оковы надели, свет в овчинку показался. Песня вспомнилась: «В тюрьме он за правду страдал». Вот так поем, а не вникаем. А на собственной шкуре другой переплет.
— Вряд ли тебе грозило что-то серьезное.
— Ха-ха! Не скажи!
— Ты же не был виноват.
— Это игра судьбы. Граф Монте-Кристо тоже не был…
— Графа враги погубили. А у тебя…
— Графа друзья погубили, — перебил он.
— Разве у тебя есть такие коварные друзья? — спросил я в шутку, но вообще-то шутить не хотелось… Хотелось распрощаться побыстрее.
— А про это никому не дано знать. Что ж с милиции спрашивать? У них служба. Улики, отпечатки всякие. Вот и доказывай, что ты не верблюд. Кто тебя услышит, разве жена, да и то если не на базаре, а близко.
— Однако услышали.
— Потому и пью.
И он быстро плеснул в стакан новую порцию.
— Да, брат, перетрусил я. Не скрою. А как не струсить? У меня дети. Сам видел.
Я вспомнил, что дома он храбрился. Ради детей, наверно. А Перепахин все продолжал свое: