— Да, большая я была идеалистка, Николай Сергеевич, — повторила Марина с заметным сожалением.
— Но к литературе вы, по-моему, отношения не изменили?
Она затянулась и выпустила дым, снова разогнав его рукой.
— Нет, пожалуй. По сути нет.
— Что вы хотите сказать?
— Я теперь многое лучше понимаю.
— Еще бы! Опыт.
Марина кивнула согласно.
— Да, опыт вносит коррективы. Простите меня, Николай Сергеевич, вы нам преподавали немного романтично, в отрыве от жизни… Я вас не обижаю?
— Нет, нет… что вы…
Я, однако, не совсем понимал, в чем ушла она вперед от моего курса. Я хотел спросить тактично, но она не стала ждать вопроса. Видно, и это как-то по-своему ложилось на ее нынешнее умонастроение.
— Вы, Николай Сергеевич, видели в литературе главным образом личное воздействие на каждого человека, в первую очередь для души… А это, хотя и так, но не для школы… Школа воспитывает принципы.
— Ну, разумеется.
— Основы фундамент. Ученик должен понимать главное.
— Например?
— Например, то, что Пушкин — это незыблемо.
— Пушкин? Безусловно.
По выражению ее лица я видел, что понимаю ее не так, хотя что уж тут непонятного — Пушкин!..
— Но ведь дурную голову и Пушкин может сбить с толку. Вот сейчас в ходу провокационный вопрос: а разве он не писал «наполним бокалы» или «выпьем, бедная старушка»?
— В самом деле, — улыбнулся я, — что же вы отвечаете?
— Отвечаем что надо. И пресекаем. Ученик не должен умствовать. Учению должен знать, как понимаем мы Пушкина, и так же понимать сам.
— Позвольте…
Но она увлеклась. В лице появилось директорское и директивное. Как она была не похожа сейчас на «милую Мариночку», склонившую головку над конспектом.
— Раз мы говорим, Онегин передовой человек, значит, так и есть. Разве иначе? Разве мог Пушкин выбрать своим героем человека не передового?
«Неужели я так говорил? Нет, это уже развитие, то, что она из «опыта» вынесла, однако на моем фундаменте возвела! Но в общем-то черт-те что! Откуда такая абсолютизация? Разве я учил не мыслить, а штамповать? Но, наверное, все-таки мыслить в рамках, которые ей, однако, слишком широкими показались…»
— Короче, Пушкина и другое начальство не трогать?
Я сказал это, вспомнив знаменитое предупреждение полицейского чина футуристам, с иронией, но не враждебно, стремясь погасить полемику. Какая тут полемика!.. Но Мариночка иронию не приняла, а прямой смысл слов поддержала.
— Да, и Пушкина и Онегина тоже. Иначе далеко можно зайти.
— Далеко?
— Уже зашли!
И Марина указала сигаретой на пачку газет на журнальном столике, видимо, имея в виду столь часто печатающиеся в последнее время разоблачительные материалы. Но ведь там жуликов обличают, бюрократов, людей, занимающих не свои места!
— Онегин-то при чем тут? Левую продукцию не сбывал, оброком легким довольствовался.
— Шутите вы, Николай Сергеевич, а мне не до шуток.
— Ну да разъяснятся ваши недоразумения, — сказал я, все еще надеясь, что об ошибках речь идет, а не о преступлении.
— Надеюсь, — подтвердила она, глядя мимо меня. — Только тут не недоразумения, тут линия, тут люди действуют, которым нельзя дать разгуляться! Все на ветер пустят, что годами, десятилетиями создавалось.
Невольно я скользнул взглядом по опустевшим стенам.
Вышел я в довольно подавленном расположении духа, виня, как и во всех своих неурядицах, в первую очередь самого себя.
«Так тебе и надо, старый, осел! За все рано или поздно платить приходится!..»
Я спустился и сел в свой старенький «Москвич», давно вышедший из моды. Но мы с ним дружны. Он не увлекает меня в опасные гонки, а я не пришпориваю его понапрасну. Мы довольны друг другом, чего не скажешь о наших коллегах на дорогах. Не раз приходилось слышать разное, наиболее мягкое:
— Боишься ездить, не садись за руль!
Это-то на положенной в городе скорости шестьдесят километров! Между прочим, первому автомобилисту Карлу Бенцу не разрешали ездить по улицам быстрее шести. Но то было сто лет назад. С тех пор народ заспешил. Правда, не все. Иногда я замечаю признательность на лицах пешеходов, когда, следуя правилам, пропускаю их на поворотах. Это единственное утешение. Интересно, как Мазин мой темп примет? Сколько выдержит?
Я собирался повезти Мазина на свою дачу и должен был заехать за ним в гостиницу. Признаться, сейчас меня эта встреча не радовала. Не хотелось говорить о Мариночке. Ведь он спросит. Но, как говорится, давши слово… А впрочем, почему обязательно о Мариночке? Может быть, о другой женщине разговор пойдет? Если удастся перехватить инициативу.
— Игорь! Расскажи, пожалуйста, еще о мальчике. Чем занимается его мать? — спросил я, едва Мазин сел рядом.
— Мать по образованию инженер-технолог, но давно уже с индустрией покончила. Перебивалась то здесь, то там на полставках. А сейчас она под следствием.
— В тюрьме?
— Нет. Взята подписка о невыезде.
— Неужели она могла?..
— Человек широк, как известно.
— Расскажи, пожалуйста, то, что можно.
— Ее первая версия: они ужинали в ресторане «Якорь», потом пошли берегом, остановились на пристани, поссорились, он оскорбил ее, ударил — побои засвидетельствовала экспертиза, она в негодовании толкнула его, Черновол — так его зовут — упал с мостков… Михалева выбежала на шоссе с криком: «Я убила!» Хватит на первый раз?
— Она кричала: «Я убила!»?
— Не только кричала, повторяла неоднократно на допросах и подписала показания в протоколе.
— Ты сказал — первая версия. Есть и другие?
— Ее же. Сейчас она категорически отрицает, что хотя бы пальцем касалась Черновола, утверждает, что он был пьян и сам свалился в воду.
— Ты видишь в этом противоречие?
— Ну, скажем, непоследовательность.
— В чем? Мне кажется, все естественно. Она была в шоке. В двойном шоке — от побоев, от того, что столкнула в воду на смерть человека, и скорее всего вначале показала правду. А когда пришла в себя, успокоилась и поняла, что отказаться от убийства можно… Кстати, свидетелей, как я понял, нет?..
— Свидетелей нет.
— Вот видишь! Что же тебе непонятно? Человека обвиняют в убийстве!..
— Ей ведь почти ничего не грозит — сильное душевное волнение, неосторожное убийство, в крайнем случае, превышение пределов необходимой обороны, весь набор для защиты. Короче, от сто четвертой по сто шестую статью, по которым можно квалифицировать ее поведение, я не вижу больше года исправительных работ. А ведет она себя так, будто речь идет о высшей мере…
— Она представляет себе юридическую сторону?
— Еще бы! Ей следователь каждую статью разжевал.
— И все-таки без статьи жить лучше. Хотя бы ради сына. Считаться убийцей, даже невольной!.. Что он о матери подумает!
— Это, конечно, резонно, — согласился Мазин, — но для меня важна правда, реальный ход событий.
— Ну а если отойти от буквы? Подумать о мальчишке? Ведь так или иначе, злого умысла не было, а побои были. Есть ли тут принципиальная разница? И стоит ли клеймить человека ярлыком убийцы, если его по закону даже посадить, по твоим же словам, нельзя?
Мазин наконец не выдержал, отозвался на мой водительский ритм.
— Слушай, ты меня так везешь, что я успел бы целую доказательную лекцию прочитать. Но я скажу коротко: буква всегда важна, но сейчас не в ней одной дело. Нам обязательно нужно знать подлинные факты, тут важные обстоятельства есть…
Правда, какие обстоятельства, он мне пока не пояснил.
— А сам-то ты, Игорь, с ней говорил?
— Говорил.
— И что?
Выглядело это в его пересказе приблизительно так: она теперь все отрицала.
«Я не убивала Черновола».
«Как же он погиб, по-вашему?»
«Пьяный был, поскользнулся. Там скользко на мостках было. Ну и свалился».
«Сам?»
«Я к нему и пальцем не притронулась».
«Однако он ударил вас…»
«Ну и что? Ударил. Я отступила. Он сильный был, спортивный. Я с ним на драку не решилась бы. Я отступила…»
«А он?»
«Я ж говорила, там скользко, мокро было. Он оступился и упал».
«Значит, несчастный случай?»
«Да».
«А крик: «Я убила!»? Вот показания водителя Онуфриева:
«Около двадцати одного часа я ехал по береговому шоссе, когда прямо перед машиной выскочила на дорогу женщина со стороны пристани с криком: «Я убила!»
«Растерялась, не знала, что кричать…»
— Игорь! — настаивал я. — Ну пусть даже она оттолкнула его. Пусть! Но не хотела же топить… Оттолкнула, и он не сам поскользнулся и свалился. Тем больше шок. В ужасе закричала, кинулась на шоссе просить помощи.
— В том-то и дело, что о помощи Михалева не просила. Об этом в протоколе нет ни слова. Не было таких слов: «Помогите! Упал человек в воду». Будто наверняка знала, что тот погиб. А ведь он мог и жив еще быть… Искусственное дыхание или что другое помочь могло. Однако она о помощи не просила. Это факт.
— А она что по этому поводу говорит? Как объясняет?
— Говорит, ударил меня, в голове закружилось, была не в себе.
— Может быть, сотрясение мозга?
— Сотрясение экспертизой установлено не было.
— А побои?
— Для жизни и здоровья не опасные. По лицу ладонью, а ладонью убить или искалечить нельзя.
— Зато оскорбить смертельно можно.
— Все это учитывается, дорогой Николай. Потому и сочли возможным ограничиться подпиской о невыезде. Ведь и самопризнание еще не доказательство, а теперь она и от признания отказалась. Стоит вопрос о том, чтобы вообще прекратить дело.
— Значит, все-таки не виновата?
— Видишь ли, в УПК есть две статьи, пятая и двести восьмая. По пятой возбужденное дело подлежит прекращению за отсутствием состава преступления. Но это требуется доказать — отсутствие состава в данном случае. А вот двести восьмая определяет ситуацию иначе — дело прекращается при недоказанности участия обвиняемого в совершенном преступлении, если исчерпаны все возможности для собирания дополнительных доказательств. Понятно или не очень?