— На круг тридцать шесть.
— Техника не подводит?
— В хороших руках не подведет. Дядя Гриша машину на зиму у себя во дворе держит.
— А это разрешается?
— Ему разрешают.
— Такой работник?
— Человек такой, — сказал мальчик с гордостью.
— Я вижу, вы подружились.
Толя кивнул сдержанно.
Я ждал большего в адрес дяди Гриши, но мальчик был явно не расположен к разговору.
— Тебе, кажется, мой приезд не по душе?
— Почему? Я рад.
Рад, он сказал искренне, но я не почувствовал, что радость эта имеет непосредственное отношение ко мне лично.
— И я рад, — тем не менее откликнулся я.
— Вы? Почему?
— Ты сначала спроси, почему я приехал.
Вот это было необдуманно, потому что задай он мне такой вопрос, ответить на него было бы трудно. Но, к счастью, он его не задал.
— Попутно, наверно…
Конечно, по пути я должен был наметить какой-то план нашего разговора. Но я же не Мазин, у меня в привычке полагаться на непосредственные чувства в непосредственной ситуации.
— Нет, специально.
— Я не знал, что вы с мамой знакомы.
Я пояснил:
— Видишь ли, если по большому счету, мы почти не знакомы, но так получилось. Я с вашей школой давно связан, ваша директриса у меня училась.
И тут он, наконец, проявил себя.
— Значит, это вы ее выучили, что Онегин хороший человек?
Нужно было вести себя честно.
— Я учил ее, что Онегин передовой человек.
— Разве передовой и хороший не одно и то же?
— Ну, как тебе сказать. Это не всегда совпадает. Не все наши великие писатели были людьми передовыми, с нашей точки зрения. Ты же знаешь, например, о письме Белинского к Гоголю?
— При чем тут Гоголь? Передовой он или не передовой, это Белинского волновало, в свою эпоху. А нам книги остались, мы по наследию судим. А от Онегина что осталось? Взять хоть дядю Гришу. Дядя Гриша трудяга, а Онегину труд упорный был тошен…
— Да, я знаю твою точку зрения.
— И еще передовой человек жуликом быть не может, — бросил он с вызовом.
— Разве Онегин воровал?
— Не про Онегина я, а про тех жуликов, что чужое присваивают, а о передовом распинаются. Да и Онегин оброком пользовался.
— У Пушкина, между прочим, тоже крепостные были.
— Пушкин свое отработал. Вот и получил по способностям.
Я невольно улыбнулся такому современному взгляду. Мальчик многое упрощал, однако это был честный задор. Пусть наивно, но он связывал литературных героев с окружающей жизнью, видел в них нечто живое, а не пресловутые «образы». Но по преподавательской инерции я заметил:
— Подрастешь, взглянешь на вещи шире.
— Нет, — отрубил он резко.
— Почему нет?
— Знаю эту широту. Слишком широко. Все можно, да?
Я удивился.
— Ты никак читал Достоевского?
— Нет.
— Значит, кино видел? «Братья Карамазовы»?
— И кино не смотрел.
— А говоришь, как Митя Карамазов.
— Что он говорил?
— Широк человек, нужно бы заузить.
— Здорово! А он кто был?
— Митя был запутавшийся человек, и в конце концов в каторгу был осужден.
— Воровал?
— По ложному обвинению.
Толя вдруг сжал острые кулачки.
— А почему вы все-таки приехали?
Теперь вопрос был поставлен ребром.
— Ну, как тебе объяснить… Ты мне на диспуте понравился, а тут такая петрушка, узнал я про твое несчастье…
— Какое?
Прозвучало так, будто несчастий было несколько.
«Неужели знает? А ведь могло дойти как-то, могло».
— Отец погиб у тебя.
— Да…
— Мать считает, что трудно тебе.
— И вы, посторонний человек, поехали?
Мальчишка бил в точку. Но с другой стороны, разве я обманывал его?
— Поехал, как видишь.
— Утешать?
— Ну, нет. Я понимаю, что паренек ты крепкий.
Он скривил губы, не принимая похвалу, сочтя ее, видимо, дешевой приманкой.
— Хотелось убедиться, что ты в порядке, и все.
— Убедились?
— Дядя Гриша сказал, что в порядке.
— Правильно.
На этом он, кажется, решил, что сказано между нами достаточно, и спросил не очень тактично:
— Когда ж поедете?
Я невольно взглянул на солнце, а не на часы. Ведь на часы мы в городе смотрим потому, что солнца не видим.
— Сегодня не успею. С утра пораньше.
Ужинали мы поздно, в темноте, во дворе у дяди Гриши под кряжистой грушей, через ветку которой был переброшен провод с электрической лампочкой. Дневной зной отпустил, с недалекой речки тянуло прохладой, оттуда же небольшими группами тянулись на свет и добычу комары, звонко возвещая об угрозе и накликая собственную гибель. Дядя Гриша время от времени гулко шлепал по темным обнаженным рукам.
— Надоедливая скотина, — говорил с досадой, — но здешний комар что… Вы на Севере бывали? Вот там да… Комар тучей, а за ним гнус, это да…
Хозяйка подоила корову, принесла парного молока. Я с удовольствием отведал этот полузабытый напиток. Разговор шел о том о сем. Потом дядя Гриша заметил, что Толя клюет носом, и сказал:
— Пора на боковую, сынок. Подъем ранний, сам знаешь.
Анатолий поднялся и повернулся ко мне.
— До свиданья. Мы рано уедем, я вас не увижу больше. Маме передайте, что меня видели.
— И все?
— А что еще?
— Хорошо, передам.
Признаться, я испытывал чувство неудовлетворенности. Хотелось поговорить основательнее, чувствовал, что и Мазин ждет большего, хотя не упрекнет, конечно. Но вот так получилось. Вроде все в порядке, о чем же еще говорить? Да и мальчишка не стремился. Жаль. Получилось, вроде курьера слетал…
— Писать не будешь?
— Некогда.
— Понятно. Ты сейчас человек занятой.
— Жатва, — подтвердил дядя Гриша.
— Спасибо вам.
— Не за что.
— Есть за что, — сказал мальчик негромко.
— Если так считаешь, я рад. Когда домой собираешься?
Мальчик взглянул на дядю Гришу.
— Куда спешить, — сказал тот. — Еще поработаем.
— Ну, счастливо потрудиться!
Он первым протянул мне руку.
А мы с дядей Гришей остались за столом.
Я, признаться, тоже ожидал приглашения ко сну — и сам умаялся за жаркий день, и он потрудился. Но дядя Гриша почему-то не торопился.
Помолчали. Я допил чай с медом и водил ложкой по пустой чашке. А он вроде бы ждал чего-то, изредка поглядывая на открытые окна дома, где уже потушил свет Толя.
— Покурим?
— Я не курю.
— Да, я вижу. Ну, я покурю, с вашего разрешения. Луна-то какая, видите?
Луна в самом деле была роскошная, полнолунная, щедрая на голубой свет, оттенявший черные вершины деревьев, но, честно говоря, на восторги не тянуло, тянуло ко сну, однако в голосе дяди Гриши я уловил нечто большее, чем дань красотам природы, на которые он насмотрелся с избытком. Что-то другое у него на уме было, даже курить не спешил, чему я был в душе рад, потому что табачный дым не терплю, особенно в такую чистую тихую ночь.
— Я, собственно, сказать хотел вам кое-что.
— Я так и понял. О мальчике?
Дядя Гриша бросил еще один взгляд на окно и понизил немного голос.
— О нем.
— Есть трудности? — спросил я тоже тихо.
— Как сказать… Он тут тайник сделал. Я случайно наткнулся. Конечно, чужие секреты нехорошо… но так уж получилось. Посоветоваться нужно.
— Что же в тайнике?
— Бумага одна. Вы почитайте, ладно?
«Бумага», которую принес дядя Гриша, оказалась пачкой листков, соединенных канцелярской скрепкой. На первый взгляд это были наброски, черновики письма со множеством помарок и поправок. Однако почерк был разборчивый, и это облегчало чтение.
Сначала было написано: «Дорогой Толик!»
Потом «дорогой» зачеркнуто.
Потом вычеркнуто все обращение и сверху написано просто: «Сынок!»
И еще раз исправлено.
«Сын!
Не знаю, как тебе и написать. Лучше бы не писать, чтоб ты не знал ничего, но так может быть, что я жить скоро перестану, а тебе еще предстоит, и я хочу, чтобы ты про отца все знал и моих ошибок не совершил.
Но как писать? Это трудно, Толик. Не получается даже в голове коротко и ясно. Ладно, буду писать, как придется, а потом поправлю, если что не так.
Мне, Толик, жить больше не надо, так или иначе, мне выхода нет. И ты не убивайся, пожалуйста. Все люди умирают, кто раньше, кто позже. Вот пойдешь на кладбище, там сам увидишь — и дети там, и молодые, кому сколько пришлось — кому как положено».
Последняя фраза была зачеркнута.
«Как началась моя беда? Давным-давно. С того дня, как я ростом не вышел. Ты удивишься, конечно, ведь меня высоким считают. Но это с точки зрения нормальных людей. А для баскета я оказался недомерком.
Да, Толик, я был такой же подросток, как ты, и играл в баскетбол. Мне это нравилось, сынок, просто нравилось. Весело было, когда мяч в кольце. Красиво, а у всех лица разные. Свои радуются, обнимают, болельщики хлопают, а у других морды вытянутые… Заметили меня, и сам я не заметил, как попался на удочку. Перспективный спортсмен! Так меня называли, а ведь мальчишка был, как ты, школьник. Мозги куриные. Ты не обижайся, у тебя лучше с мозгами. Ты ученый, может, будешь. И я не дурак был, физику любил, тянулся к машинам. Но они мне не дали. Я это поздно понял, что судьба моя без меня решается.
Конечно, это красиво. Форма спортивная, соревнования, поездки. В гостинице командировочные раскладушки клянчат, а мы в номере, на них свысока смотрим. Мы на соревнования приехали, честь защищать…
И девчонки, конечно, к нам тянулись. Мы ведь рослые, старше выглядели. Твоя мать тоже… Но с ней, Толик, ты должен сам разобраться. Она — мать, и это вопрос сложный. Я с ней и счастливый был и несчастный. Скоро по вас удар большой по моей вине будет, и я ее охаивать права не имею.
Как говорится, в смерти моей прошу никого не винить».
Эта фраза была подчеркнута.
«Короче, я в этот спорт погрузился и не замечал, что отметки мне уже не за знания ставят…