Иначе бы у меня нервы не сдали. Когда автоинспектора позвали, и он с моими правами пошел и говорит «подожди», я и сам не знаю, как газанул. Нет, Толик, не от страха, хотя было чего бояться, просто сам не знаю, смотрю, дорога, как черная стрела, среди снега прямо, прямо и неизвестно куда, прямая-прямая черная, и никого на дороге, кроме того, что рядом с мотоциклом стоял, и белое все, и никого — одна судьба…
Она меня и толкнула вперед, и я помчался… Казалось, до горизонта, а там вверх, и с землей этой навек…
Ты пойми меня, Толик!
Хоть и нет мне прощения. Но больше всего твоего суда боюсь. Потому что перед кем я еще виноват?
На суде скажут — перед государством. Ну, это, конечно, хотя дядь Сань точно мне технологию разъяснил, ничего у государства не пропадало. Просто дураков у нас, Толик, много, и они так планируют. А дядь Сань, хоть и жулик, а умнее их в сто раз».
И этот листок не был дописан.
С нового:
«Все равно, Толик, виноват. Пусть дураки и лопухи, а все равно — чужое нельзя… Сам видишь, что вышло. Это только удавы могут. Удав, Толик, может целого барана проглотить и целый месяц его переваривает, лежит, дремит.
А дядь Сань не дремит, ему все мало.
Этим он от удава отличается.
Я злой на него, Толик. Хотя в основном я сам во всем виноват, но злой. И я ему отмочу штуку…
Они говорят, ложись на дно, а сами за деньгами.
Значит, не уверены, что на дне безопасно. И в самом деле, «Титаник» сколько на дне пролежал, а теперь добрались. Пожалуйте денежки!
Я им не «Титаник».
Ах, Толик, Толик… Как мне перед тобой стыдно. Но на тебе пятна не будет… Слово!
Бойтесь удава!
Толик! Маму ему не отдавай. Он вас обоих погубит, это точно…»
Читать при свете несильной лампочки было довольно затруднительно. Но я не прерывался, пока не дочитал до последнего слова. Дядя Гриша терпеливо ждал, молча дымил «Нашей маркой», но теперь я на дым и внимания не обращал, к тому же он отгонял назойливых комаров.
Наконец я положил листки на клеенку и снял очки, чтобы протереть уставшие глаза.
— Ну и как? — спросил дядя Гриша.
— И представить себе ничего подобного не мог.
— А я думал, вы что-нибудь знаете.
— Почему?
— Ну, совсем бы чужой не приехал. Я вас, откровенно говоря, сначала за дядь Саню заподозрил.
«Вот оно что!..»
— Дядь Сань утонул.
— А говорите, ничего не знаете!
— Это случайно мне известно стало, мать под следствием, подозревается. Важно, чтобы Толя не знал об этом.
— Ого! Неужели убила?
Я рассказал в общих чертах.
Дядя Гриша вздохнул.
— Ну, дела! Выходит, эту бумагу по правилам нужно было сразу в милицию?
— В милицию?
Об этом я пока подумать не успел, меня сама драма потрясла.
— Или прокурору. Кто там с этим жуликом разбирается? Тут же ясно, что Сань этот жулик. Эх, мальчишку жалко! Он же сюда удрал от всего этого. Отца лишился. А отец обещал — пятна не будет… Трудный вопрос получается. Он ко мне с надеждой, а я… Бумагу отдать, пятно и проявится. Тонкий вопрос. Что делать? Давайте советоваться, раз приехали.
Я подумал.
— С одной стороны, удав захлебнулся…
— Туда и дорога!
— …но с матерью еще не совсем ясно. Надежда, правда, большая…
— Оправдают? Но не факт?
— Не факт. Потому она и рада, что он здесь.
Дядя Гриша в раздумье покачал головой.
— Говорите, Толик не знает?
— В этом все дело.
— А если знает?
— Откуда?
— Я знаю? Сорока на хвосте занесла.
— Сюда?
— Может, и чуток раньше.
И хотя такое уже мелькало и в моей голове, я все-таки возразил:
— Не должен он знать.
— Это вещи разные — не должен и не знает.
— Тоже верно. Но спрашивать прямо рискованно.
— Что ж делать? Что мы ему скажем?
И тут мне пришло в голову:
— Если разрешите, я возьму эти записи с собой.
Он загасил сигаретку, прижав окурок к пепельнице.
— Без него?
— Без него.
— Вроде украдем!
— Я понимаю. Но думаю, бумаги необходимо, сначала показать моему другу, Игорю Николаевичу. Он лучше нас сообразит, как поступить правильно. Я уверен, он прочитает, и я через день-два вернусь, привезу. Мальчик не узнает. Но это необходимо. И для следствия необходимо, и для Анатолия. О его матери речь идет. Понимаете, мало с отцом беды, а еще с матерью? Нужно мне взять эти бумаги. Мы ему поможем, а не украдем.
Говорил я, кажется, излишне горячась и даже повысил голос, так что дядя Гриша вынужден был молча указать мне на открытые окна дома, и я резко перешел на полушепот.
Дядя Гриша все понял.
— Согласен я. Главное, чтобы он без вас не хватился. Но я придумал. Работы сейчас много. Он со мной в бригаде поночует. Три дня его оттуда домой не выпущу. Обернетесь за три дня?
— Обязательно. Может быть, раньше.
— Тогда берите листочки. Мы до света еще уедем, а вы сразу после нас. Сейчас попутных до автостанции много.
— Не беспокойтесь. Я на всякий случай вам свой телефон оставлю.
В город я въехал пыльный, потный, потрепанный дорожной тряской, но все-таки бодрый, с уверенностью, что делаю дело полезное. Эта уверенность побудила меня не терять времени, и я немедленно, позвонил Сосновскому, потому что искать Мазина в гостинице днем было, конечно, бесполезно.
Правда, новости свои я изложил довольно общо и в то же время длинновато, боюсь, с налетом самодовольства, но он легко выделил суть.
— Вас понял, Николай Сергеевич. Выхожу на поиск Игоря Николаевича. Будьте дома, принимайте душ, отдыхайте с дороги и ждите звонка, а может быть, и машину сразу. Короче, будьте в полной боевой готовности.
Совет был дельный, и я отправился в ванную, поставив телефон у порога, чтобы не прозевать звонок. Впрочем, эта предосторожность оказалась излишней, позвонили, когда я уже успел попить квасу после душа, однако скоро.
— Николай? — спросил Мазин.
То, что он не обозвал меня Перри Мейсоном, уже вселяло надежды. Значит, он отнесся к сообщению всерьез.
— Я, Игорь, я…
— Буду у тебя минут через пятнадцать. Квас есть?
— Для хорошего человека найду.
— Вот и хорошо.
В трубке прозвучали гудки отбоя.
Приехал он через двенадцать. Я, признаться, волновался и все время поглядывал на часы.
— Ну, Мейсон?
Все-таки не удержался! Отшучиваться я не стал.
— Садись, пожалуйста!
Я поставил на стол кувшин с холодным квасом, положил рядом странички. Он сел и начал читать, слегка относя странички от глаз. «И у тебя возраст!» — подумал я.
Мне показалось, а может быть, и в самом деле, Мазин читал медленнее, чем я вчера. Но, как и дядя Гриша, я процессу чтения не мешал. Ждал, пока он закончит и оценит мои заслуги. Он это понял.
— Оваций ждешь?
— Думаю, что тебе это пригодится, — откликнулся я скромно.
Он засмеялся.
— Все вы так! Думаете, милиция только и жаждет тайн и разоблачений. Ты же нам работы подкинул.
— Я думал, наоборот, упростил.
— Ну, упрощать тоже не нужно. — Он посмотрел на листки. — Чтобы оценить весь объем твоих заслуг, бумагу эту нужно читать и перечитывать. Давай вместе почитаем, а?
— Я ее за дорогу пять раз перечитал.
— Хорошо, тогда поговорим.
— Слушаю.
— Первое: что знает этот паренек?
— Как видишь, гораздо больше, чем я знал.
— И я. Но самое главное, о матери знает?
Я ответил то, что думал сам и что дядя Гриша думал.
— Вот видишь! И дядя Гриша предполагает, а он человек, как я понимаю, обстоятельный.
— Безусловно.
Перед чтением я коротко успел рассказать о поездке.
— Однако даже два предположения в сумме еще не факт. Зато об отце он знал много, это факт.
— Еще бы! Сколько здесь написано, — показал я на листки.
— Ну, я думаю, ему известно гораздо больше, — произнес Мазин, постукивая пальцами по столу. Это он делал довольно часто. — Ладно, гадать не будем. Лучше скажи, что ты об этой бумаге думаешь?
Я думал всю дорогу, мыслей было с избытком.
— На первый взгляд предсмертная записка.
— Для записки великовата.
— Письмо.
— Но не предсмертное. Если, конечно, не считать предсмертным каждый человеческий поступок…
— Черный юмор?
— Увы… Однако предсмертным мы обычно называем то, что делается за очень короткое время до смерти, а здесь…
— Здесь нет даты.
— Это я сразу отметил. Между прочим, одной датой тут и не обойдешься. Писалось-то не в один день.
— Но мысль о смерти присутствует постоянно.
— И ты считаешь это доказательством самоубийства?
— Разве оно под сомнением?
— Ты забыл, зафиксирован был несчастный случай.
«В самом деле! Как повлияло на меня письмо…»
— Записка проливает новый свет…
— Ради бога, Николай! Не выражай свои мысли языком старых детективов. Что значит «проливает свет»? Я всегда думал, что пролить значит потерять, молоко например. Даже слезу пролить значит остаться без слезы. Так что со светом этим бабушка надвое сказала. То ли его прибавилось, то ли убыло.
— Что же убыло?
— Ну хотя бы то, что раньше причина смерти не подлежала сомнению, а теперь под вопросом. Уверенности убыло. Вот тебе и дополнительный свет!
— Вы рассматривали вопрос в одном, узконаправленном луче, а теперь возник второй. Они пересеклись, высветили предмет шире.
— Ты, однако, софист. Но не будем спорить. Итак, перед нами предсмертная записка, а вернее, письмо, а еще точнее — целое послание, написанное за продолжительный промежуток времени. Так?
— Да, так…
— С настойчивой мыслью о желательности и даже необходимости лишить себя жизни?
— Так, — повторил я.
— А ты знаешь, что люди, которые часто помышляют о самоубийстве, сплошь и рядом доживают до глубокой старости? Мысль-то становится привычной, притупляется и постепенно перестает стимулировать решимость, становится своеобразной компенсацией поступка. Подумал, подумал, пережил в воображении собственную кончину и дальше живет, до очередного кризиса…