— Я вижу, ты в хорошем настроении.
— Что, не по зубам? Девять букв. Предпоследняя — ц.
— Игорь, мне не до шуток.
— А все-таки?
— Ты где живешь?
— В отеле. Не подходит… Постой, постой, неужели гостиница?
Мазин совершенно серьезно пересчитал буквы и вписал слово в клетки.
— Вот теперь другое дело. Приятно чувствовать себя эрудитом. Ну, с чем пришел? Вижу, не с пустыми руками. Вечно ты мне работы подбрасываешь. Ну, ладно, делись впечатлениями.
Он неохотно закрыл журнал, полюбовавшись напоследок на жирафа на четвертой странице обложки.
— Жираф Петя — достопримечательность зоопарка города Чимкента. Каков? Такой важный, а позволяет себя называть запросто — Петя!
— Жираф большой, ему видней.
— А тебе что открылось?
— Ее нужно лечить.
— Не преувеличиваешь?
— Нет, это серьезно.
И я рассказал, что услышал.
Пока я говорил, Мазин постукивал пальцами по журналу.
— Итак, ты ей не поверил и считаешь больной?
— Что значит — считаю? Это же, извини меня, бред. Разве у нас похищают детей? Да и зачем? Кровная месть? Вендетта? Сицилия или Корсика?
— По-твоему, мальчику ничего не угрожает?
— Наоборот! Состояние матери — вот реальная угроза. Ей нужно как-то помочь… Это сплошь запутавшийся человек.
— В чем запутавшийся?
— В жизни. Я слушал ее и чувствовал собственную вину. Факт, что между воспитанием и реальностью у нас образовался зазор — ой-е-ей! Молодежь вступает в жизнь незакаленной, если хочешь, даже дезориентированной…
Мазин приподнял руку, останавливая мою речь.
— Все правильно. Школьная реформа в центре внимания общественности. Но боюсь, мы сейчас всех проблем не решим. Давай возьмем поуже. Одного человека. Ирину. Запуталась она в жизни, безусловно. Но нужно отделить путаницу в мыслях от путаницы в поступках.
— Легко сказать. Мысли такие, что не поймешь поступков.
— Ничего. Поступки все-таки штука реальная.
— Откуда нам знать, что она говорила реального, а что больное воображение?
— Ну, начнем с малого. Она сказала, ей звонят в полночь?
— Ровно.
— Вот и проверим, позвонят ли сегодня.
Мазин протянул руку к часам, лежавшим на тумбочке у дивана.
— Сейчас я этим займусь, а ты иди домой, а то всю ночь продискутируем. Утром решим, от какой печки танцевать.
Я послушался Мазина, но спал в ту ночь неважно, мерещилось во сне нелепое: люди, которых я никогда не видел и уже не увижу, потому что оба они погибли, — Черновол и Михалев. Оба совершенно взрослые сидели за партой, Черновол в сером — почему-то запомнилось! — костюме и белой водолазке, а Михалев в японской черной куртке на «молнии». А у доски «милая Мариночка» диктует тщательно, почти скандируя, не только слова, но и слог от слога отделяя, помахивая в такт указкой.
Мчатся тучи, вьются тучи.
Невидимкою луна
Освещает снег летучий,
Мутно небо, ночь мутна…
Тут прозвенел звонок, и Мариночка положила указку.
— Урок окончен.
Все куда-то исчезли, а звонок продолжался, пока я не сообразил, что это не с урока звонок, а телефон мой надрывается междугородным прерывистым звоном.
В комнате было совсем темно, никакого звонка в такой час я не ждал.
«Ошибся кто-то», — подумал я с досадой.
И ошибся сам.
— Алле, алле, Николай Сергеевич, вы?
Голос показался мне незнакомым.
— Кто это?
— Слышите меня? Это Григорий Тимофеевич. Слышите?
— Да, слышу, — сказал я, стараясь прогнать сон и сообразить, кто такой Григорий Тимофеевич.
— Из Кузовлевки я. Слышите?
«Да это же дядя Гриша!» — наконец дошло до меня, и теперь уже увереннее я крикнул:
— Слышу, Григорий Тимофеевич, слышу!
— Вы спите небось, а тут у нас такая связь, что днем ни за что не дозвонишься, начальство с начальством душу изливает… Так что вы уж извините, а дело не ждет…
Я спросонья подумал, что он это о жатве, но тут тревога кольнула в сердце, и я проснулся окончательно.
— Что случилось?
— Малец пропал, Николай Сергеевич. Не то сам сбежал, не то приехал за ним кто-то…
— Что вы говорите?
— Толька сбежал.
— Куда? Как?
— Не знаю. Не сказал ничего. И вещи не взял. Ничего понять не могу.
— Как это произошло?
— Сам не знаю. Был со мной в бригаде, а потом нету, говорят, в сторону шоссе пошел, а не сказал никому и дома не был… Он что, в город подался?
— Вчера вечером его дома не было.
— А должен бы быть. Он сорвался еще с утра.
— Сорвался? Куда?
— Не знаю. Ребята из бригады говорят, на шоссе «Волга» была. Не то он сам остановил, не то позвали его. Да никто ведь не думал, что он так…
Голос в трубке прервался.
— Григорий Тимофеевич! Это важно…
За окном вдруг громыхнуло. Зной наконец разразился грозой. При свете молнии я увидел тучи, низко ползущие над крышами, тяжелые, налитые давно назревавшим дождем.
— Григорий Тимофеевич!
Но связь оборвалась.
Я подержал в руках замолкшую трубку, думая, что в общем-то главное он успел сказать.
«Вот тебе и Корсика!»
И, пожалев про себя Мазина, которого придется будить раньше времени, набрал, в свою очередь, номер гостиницы.
Мазин проснулся сразу, но удивления не скрыл.
— Николай? Ты что?
— Разбудил?
— Да. Я лег поздновато. Да в чем дело? Сейчас начало пятого только.
В отличие от меня он, видимо, посмотрел не в окно, а на часы.
— Мальчик пропал, Игорь!
— Этого еще не хватало! Говори!
Я передал все, что услышал от дяди Гриши.
— Бред какой-то, Игорь. Ты что-нибудь предполагаешь?
— Пытаюсь, — ответил он озабоченно.
— Но все-таки ж не Корсика…
— Да и не Сицилия. Но Михалевой в полночь звонили.
— Сегодня?
— Да. Потому я и не спал допоздна. Ждал, что ребята сообщат.
— Это не от нее сведения?
— Нет, я просил наших.
— Так вы знаете, откуда звонили?
— Из автомата.
— То есть?..
— Вот именно, — подтвердил он, — кто, не знаем, но степень ее умственного расстройства ты явно преувеличил.
— Вижу. Что же делать?
Я ожидал в ответ что-нибудь вроде «считай себя свободным», но он подумал и сказал:
— Будь дома. Сможешь?
— Конечно.
Появился он часов в десять. Увидел меня, огорченного и озабоченного, и улыбнулся. Но улыбка не подбодрила меня, а раздражала. «Тоже мне, Джоконда в погонах!» По его улыбке нельзя было понять, хорошо идут дела или нет. Самурайская какая-то улыбка.
— Доброе утро!
— Чем же оно доброе?
— Погода чудесная.
Это было правдой. Гроза только что кончилась, и омытый ливнем город изменился на глазах, деревья сбросили пыль и открылись влажной, еще не тронутой осенней желтизной зеленью, в которой переливались, сверкали на солнце капли недавнего дождя.
Я посмотрел сверху на эту красоту и смягчился.
— Доброе…
— Отличная погода, самое время для прогулки, — продолжал Мазин, игнорируя мое волнение.
— Скажи еще, пикник!
— Я еду в Кузовлевку. Составишь компанию?
«Вот оно что! Это другое дело!»
— Еще бы!
В служебной «Волге» мы сели сзади. Водитель в штатском вел машину молча и умело. После недавнего автобуса казалось, что мы парим над асфальтом. Куда и выбоины подевались!
— Почему мы едем в Кузовлевку? Может быть, мальчик уже дома?
Я еще держался за последнюю надежду.
— Дома его нет, — ответил Мазин. — Я сам там был. Только что, — добавил он, хотя и ясно было, когда же еще!
— А если Ирина сказала неправду?
— Она сказала правду.
Мазин помолчал немного и добавил не совсем логично:
— Я не спрашивал… Она полностью угнетена ночным звонком.
Мне, конечно, хотелось знать больше, но смущал молчаливый водитель.
— Смотри! — вдруг показал он.
Вдоль дороги по недавней пашне, давя стерню огромными колесами, двигался мощный трактор. Двигался медленно, как всегда движется работающая машина, но тащил он за собой не привычный плуг. В землю уходили лезвия, похожие на лапы культиватора.
— Это и есть безотвальная вспашка? — спросил Игорь.
— Да, наверно.
— Первый раз вижу.
— У тебя другие дела.
— Дела-то другие, но знать хочется многое… Терпеть не могу, когда чувствую себя ослом. Говорят — ротор, а я думаю, что это такое?
— Ну, я уверен, и ты можешь сказать такое, о чем другие не знают.
— Могу… Слушай, почему человеку все знать хочется?
— Вчера Ирина отстаивала право на незнание.
— Иногда это выгодно. Тебе не показалось?
— Я стараюсь взглянуть шире. Меня эта семья задела.
— Чем?
— Древние говорили — судьба, рок, фатум. Звучало таинственно и снимало вопрос. Мы ищем причины и выводим следствия. Расчленяем и упрощаем проблему. Фатума нет, но вопрос…
— Остается?
— Стушевывается мнимой простотой. В самом деле! Как просто все началось. Школа. Обыкновенный класс. Дети как дети, и треугольник, каких, наверно, в каждой школе не сосчитать. Два мальчика и девочка. Все на виду. Один спортсмен, красив, другой тоже недурен, смышленый, не из середняков. И девочка не дура, одета к тому же. Любимица отца… Кстати, ты веришь в честных торговцев?
Мазин оторвал взгляд от поля, теперь совсем другого, еще не скошенного, по которому ветер гнал пшеничные волны.
— Нечестный торговец — это не торговец, а жулик.
— Ну, предположим. Однако ее папа мог обеспечить семью, ни разу не вступив в конфликт с уголовным кодексом. Все шло хорошо. Кончат школу, будут учиться. Остается выбрать, кто больше по сердцу. И тут случается такое, что влияет на выбор. Если хочешь, деформирует, делает его несвободным.
— Почему же несвободным?
— Ее связала жалость.
— А может быть, другое? Казалось, что жалеет, сочувствует, а было легкомыслие, тщеславие; самоуверенность и просто эгоистический расчет — осчастливлю, и будет мне вечно обязан?