— Вы так думаете?
— Игорь Николаевич тоже…
Со мной он таким предположением не делился.
— Толя у вас?
— Да.
— Здорово нервничает?
— Держится молодцом.
— Передайте, пусть так и держится.
— Обязательно, — ответил я.
Конечно, Сосновский сказал так не просто из желания поддержать мальчишку, наверно, они с Мазиным говорили о чем-то, чего по телефону, да еще лицу случайному, не скажешь. От надежды на лучшее мне стало легче.
— Привет тебе от следователя.
— Ого! Уже и следователь есть! Заработала машина?
— У меня впечатление, что еще мотор прогревают.
— Зачем им спешить! Куда я денусь…
Тут я себя по лбу ладонью хлопнул. Главного-то, ради чего звонил, не сказал. Отвлек меня Юрий своим оптимизмом, а я обрадовался и забыл.
Пришлось снова набирать номер.
— Юрий Борисович! Склероз! Я, собственно, хотел сказать, у мальчика сложилось впечатление, что похитители руководствовались явным озлоблением против матери.
— Игорь Николаевич из этого и исходит.
— Ах, так! Ну, простите еще раз.
«В самом деле! Разве мы не говорили об этом…»
Я еще стоял у телефона, когда раздался звонок в дверь. Было это неожиданно и в общем-то не вовремя. Между прочим, тоже одна из примет нынешней цивилизации: на дверные звонки люди стали реагировать нервно. Раньше было не так. Случалось, радовались неожиданному «вторжению». Теперь принято договариваться, оповещать заранее. Что-то полезное при нашей занятости в этом, конечно, есть. Но и потери налицо. С одной стороны, телефон позволяет визиты регулировать, целесообразнее организовывать время, с другой, вроде бы и не вперед ушли, а к тем временам, когда незваный гость считался хуже врага. Короче, гостеприимства поубавилось. Вот и я отправился в прихожую, подавляя неудовольствие.
Впрочем, если бы я знал, кто ждет меня за дверью, я бы вообще не пошел открывать, попытался бы спрятаться, подобно гоголевскому герою.
Я до сих пор не привык спрашивать, кто звонит, за что не раз подвергался внушениям со стороны жены. И вот оказалось, что зря жену не слушался. Все-таки хоть несколько мгновений было бы на подготовку, психопрофилактику, чтобы не выглядеть по-дурацки. А именно таким, беспомощно-растерянным, я не только выглядел, но и ощущал себя.
Явилась «милая Мариночка».
В руке она держала папку, схваченную с трех сторон змейкой-молнией. Но папка мне ничего не сказала. История с письмом сдвинулась в моем сознании за эти дни, особенно за последние часы в отдаленное прошлое, и я теперь увязывал Марину исключительно с негодяем братом и с Толей, который сидел сейчас в моем кабинете. Глупо, но мне в первую минуту в ее приходе померещилась непосредственная угроза мальчику. Я испугался, отсюда и вид соответствующий.
Марина между тем смотрела на меня с недоумением.
— Что с вами, Николай Сергеевич? Нездоровы? Слава богу, на жару сослаться можно было, что я и сделал.
— Погода, сами видите… Сердце пошаливает.
— Сердце нужно беречь, — сказала она назидательно, с учительской интонацией.
— Да, да, конечно, — согласился я, стараясь собраться и сообразить, как повести себя, а главное — не допустить их встречи с Толей.
— Я вам не помешаю? Я на секундочку, Николай Сергеевич.
И не проходя в квартиру, куда я, впрочем, и не удосужился ее пригласить, прямо у полуприкрытых входных дверей она быстро дернула молнию, раскрывая папку с бумагами.
«Хоть бы Толя не высунулся», — все еще думал я о главном, не понимая, что она, собственно, от меня хочет.
— Вы же обещали… Вы не переменили своего мнения?
— Что это?
— Письмо. Вы обещали подписать. Помните?
«Так вот зачем она здесь!»
— Конечно, конечно, помню.
Опасения за Толю сразу поубавилось, но другая трудность возникла. Велик был соблазн подмахнуть не глядя и избавиться от посетительницы одним росчерком пера. Однако как же не глядя? Не много ли уже не глядя сделано! Тем более что лист с текстом был другой, я по бумаге видел, не тот, что я у нее дома читал. Да и вот так, в прихожей, не пуская в квартиру, все-таки неудобно, смешно даже. Сочтет, из ума старик выжил.
Это «пожалуйста» я добавил после мимолетной паузы, колебания, но какая-то вина в нем прозвучала, уступка, и Марина ее очень чутко уловила.
— Спасибо. А то смотрите на меня, как на медузу Горгону. Я даже глазам не поверила, вы ли это?
Тут она ошиблась, перегнула. Не нужно было про Медузу, невежество всегда меня раздражает.
— Не медуза Горгона, а горгона Медуза.
— Что?
— В этом словосочетании имя собственное не горгона, а Медуза. Одну из горгон звали Медузой. Ее и должен был убить Персей. А нынешние медузы — совсем другое, не горгоны.
Вот тут она в самом деле глянула на меня как на выживающего из ума.
— Да какая разница, Николай Сергеевич!
Для меня разница была, потому что лишний раз по носу щелкнуло — плохо учил, плохо, хотя и не мифологию античную читал вовсе. В данную минуту, однако, мы не на острове горгон находились, а в моей прихожей стояли, и я не в зеркальный щит Персея посматривал, а в настоящее зеркало на стенке, в которое видел дверь в кабинет, и соображал, сумею ли провести свою горгону мимо Анатолия незаметно. Было, в общем, крайне неприятно.
Не знаю, слышал ли разговор Толя, но пока он свое присутствие обнаруживать не стал, и я провел гостью в гостиную без помех.
— Вот, — протянула она бумагу. — Вы уже читали…
Заметно было, что Марине не хочется, чтобы я перечитывал письмо, но раз уж не подмахнул его сразу, следовало прочитать.
Я надел очки.
Текст письма я прочитал дважды. Первый раз просто читая и сравнивая с черновиком, который в общих чертах помнил неплохо. Второй раз я читал, чтобы выиграть время, проклиная собственную слабохарактерность.
Нет, мне не подсунули нечто противоположное тому, что было написано прежде. В общем и целом все соответствовало. Заведомую ложь подписать не предлагали. И все-таки нынешний вариант был другим. В нюансах, в отдельных формулировках. Трудно даже сказать, в каких. Но теперь текст стал напористее, требовательнее, он уже не столько защищал, сколько настаивал. Вместо «пожалейте хорошего человека!» звучало «не сметь!». А факты те же — зафиксированные официально заслуги и достижения. Однако призваны они были перекрыть все остальное, не защитить, а оградить. Раньше те же факты как смягчающие обстоятельства выглядели, а теперь как индульгенция, на все времена отпускающая грехи.
Я положил письмо на подоконник — читал у окна, потому что комната не очень светлая, затененная, — и невольно совсем по-мазински пробарабанил пальцами по гладкой доске.
— Вот у меня ручка.
Марина предусмотрительно протягивала заранее припасенный фломастер.
«Хочет, чтобы подпись солиднее выглядела».
И почему даже в простых вещах так трудно дается принципиальность!
Я взял фломастер и этим снова уступил немного.
«Не давит ли на меня братец-мафиози? Она же о его выходках наверняка не знает. Это же из разных опер — письмо и семейство Михалевых. Нет, не разные… Разные. Все можно связать длинными нитками! Мазин бы подошел юридически. Разве, подписывая, я делаю незаконное? А совесть? Но буква закона… Какая буква? Я не юрист. Разве я ее сужу? Себя ты судишь, Николай Сергеевич! В свою защиту письмо подписываешь, вот как! Выходит, одной рукой мальчика в кабинете укрыл, а в соседней комнате другой рукой сестру его похитителя, темного дельца, выручаешь? И не ведаешь, что творишь?!»
— Извините, Марина, я не могу подписать.
Не преувеличивая, скажу, у нее во взгляде что-то гневное сверкнуло. Не учитель сейчас перед ней стоял, а нашкодивший и трусливый хулиганишка.
Но гневу волю она не дала. Напротив, процедила холодно и презрительно, будто и бунт мой предвидела.
— Кажется, я вас понимаю, Николай Сергеевич.
«Да ничего вы не понимаете!». — хотелось мне крикнуть. Протянув назад фломастер вместе с бумагой, я будто вышел из гипнотического состояния, почувствовал не только облегчение, но и прилив сил. Однако и я постарался сдержать себя. Слишком широкая пропасть между нами уже обозначилась, через нее никакой крик не долетит, ясно было.
— Я рад, если вы понимаете.
— Но я не так понимаю, как вы представить хотели бы.
Бумага и фломастер зависли в воздухе. Марина не спешила брать их, наверно, ей доставлял удовольствие этот мой жест, по правде говоря, не столько решительный, сколько просительный, — возьми, мол, и разойдемся по-хорошему. Но так я внешне выглядел, по инерции, а чувствовал уже иначе.
— Ничего я представить не хочу. Возьмите письмо.
Марина рывком дернула бумагу и начала засовывать в папку. Теперь было видно, что и она нервничает.
— Вы хотите представить себя принципиальным человеком, а на самом деле испугались. Ветер, видите ли, не с той стороны подул.
— Да чего же мне бояться?
— А чего премудрый пескарь боялся? Только не помогла ему премудрость.
«Интересно, про пескаря заранее она заготовила? Скорее всего. Все-таки мозг учительский, на подготовку рассчитан, не на экспромт. Хорошо же я в ее глазах выглядел…» Обидно было. Пусть по-глупому, но я ей искренне всегда симпатизировал, а она меня вот как видела! Даже это, сегодняшнее, учла и подготовилась напоследок, как говорится, не в бровь, а в глаз выдать. Только немного ошиблась. Не премудрый я пескарь, другая рыба — карась-идеалист. Но достаточно, однако…
— Я прошу вас в таком тоне со мной не разговаривать.
Сказал, услышал себя и снова осудил — ну что за книжная фраза, вычитанная, заученная… Марина задернула молнию.
— Поговорили уже, прощайте. Пусть ваше дезертирство на вашей совести останется. Да вряд ли вы отсидитесь.
Ну это слишком!
— Неужели вы, Марина, и в самом деле никакой вины за собой не чувствуете?
— Мне рефлексировать некогда. Мне нужно дело спасать.
— Дело?
— Да, дело. Потому что не лиц отдельных атакуют, как это газеты представить стараются, а принципы, платформу.