Женщина сделала несколько шагов вперед.
— Послушайте, я не позволю издеваться над собой, вам известно, с кем вы имеете дело? Я главный режиссер телевидения, и подобные жалкие подозрения позорят честь всего эстонского телевидения!
— Главного режиссера телевидения я знаю, это мужчина высокого роста, и уж он-то не станет воровать лебедей, а чтобы доказать ваше преступление, мне стоит лишь пройти в комнату вашей так называемой соседки, — сурово произнес Эльмер и поднялся. Женщина бросилась ему наперерез и пронзительно закричала:
— Вы сумасшедший! Я позову милицию!
Эльмер легко оттолкнул ее в сторону и открыл дверь. Женщина уткнулась лицом в дверной косяк и заплакала. Эльмер вошел в комнату.
В лицо ему пахнуло теплой сыростью и каким-то особым запахом, который мы часто встречаем в теплицах. По полу стлалась зеленая трава, а в ней пестрели цветы. Темная зелень пальм и фикусов смешивалась с яркой зеленью вьющихся по стене растений. Посреди газона, меж нескольких карликовых кустов, поблескивал пруд. Над водой порхали бабочки и стрекозы, на траве лежал белый пух, но самого лебедя не было.
Справа у стены стояла настоящая парковая скамейка, Эльмер сел на нее и еще раз скользнул взглядом по комнате, и тут его глаза в восхищении остановились на потолке, представлявшем собой небосвод — это была натянутая на потолок синяя ткань, за которой горели светильники, заставляя эту ткань сверкать синевой. Женщина всхлипывала у двери. Совсем близко от лица Эльмера пролетела стрекоза, задев крылышками его нос. Остался щекочущий след. Эльмер встал, он был удручен и уже не испытывал злости, скорее, ему было грустно. Он прошел мимо женщины и уже совсем было хотел уйти, но неожиданно представил себе, что вместо погибшего лебедя на кадриоргском пруду могла бы теперь плавать она, такое наказание, хоть и позаимствованное из сказки, было бы единственно правильным для нее.
— Я надеюсь, — пробормотал Эльмер, — что уже сегодня вечером в Кадриорге будет четыре лебедя, а если нет, то, думаю, вам понятно, какие это может иметь последствия.
Женщина повернула к нему заплаканное лицо, у нее был такой несчастный вид, что Эльмеру, несмотря ни на что, стало жаль ее.
— Я обещаю вам, — сказала женщина. Все в ней, казалось, молило, чтобы Эльмер и весь свет сжалились над ней.
— Понимаете, — сквозь всхлипывания проговорила женщина, — у меня ужасно много работы и нет времени каждый день ходить в парк, я уже давно подумывала о том, чтобы превратить эту комнату… но без лебедя здесь было как-то мертво… Я понимаю, что поступила дурно, что у меня не было на это никакого права… но, клянусь вам, уже сегодня вечером я отнесу лебедя обратно к пруду… — Она опустилась на диван, плача так, что от ее рыданий диван сотрясался.
— А где лебедь сейчас? — спросил Эльмер, с трудом подавляя волнение.
— Я одолжила его на сегодняшний день подруге… — не переставая плакать, ответила женщина. — Она тоже сделала себе такую комнату и попросила… — Слезы заглушали ее слова. Эльмер набрался духу, решительным тоном повторил свое требование, вышел из квартиры, спустился по лестнице, прошел мимо детей, которые позвали его лягушку поиграть с ними в «классики», но возле трамвайной остановки повернул назад, подошел к детям и подарил им свою зеленую лягушку.
Встреча
Утром, как только я сел за стол, ко мне подошел начальник отдела. Обычно, когда ему надо увидеть кого-то из своих подчиненных, он звонит или просит передать, что ждет их. А сейчас он стоял, смущенно потирая руки и просяще заглядывая мне в глаза, причем вид у него был отнюдь не начальственный. Меня, разумеется, испугало его поведение, я оторопело встал — внезапно мне пришло в голову, что он хочет выразить мне сочувствие, хотя я был абсолютно уверен, что не нуждаюсь в этом.
— Гость, — произнес начальник, и этим словом стер с моего лица выражение растерянности. — Надо же, гость и в такое время! — Он вздохнул. — Будьте так добры, уведите его, делайте с ним, что хотите, но только чтобы сегодня он здесь больше не появлялся.
Я скорчил гримасу: неужели никак нельзя отбояриться? И затем: ну, что ж, если это так необходимо, я обязан вас выручить — последняя фраза была сказана на всякий случай, чтобы он вдруг не передумал и не навязал гостя кому-то другому, впрочем это опасение было излишним, поскольку дела с проектом бензостанции обстояли из рук вон плохо, и весь отдел, напоминающий сейчас сборище суматошных и страдающих бессоницей старушек, лихорадило. Меня все это не касалось, я был одним из немногих счастливчиков, которые никогда не имели дела с бензостанциями, однако, согласившись взять гостя под свою опеку, я почувствовал, что попал из огня в полымя.
Гость должен был вскоре прибыть. Я не без злорадства смотрел, как мой начальник вышел из комнаты — это был еще молодой человек, самое большее лет на пять старше меня, но сегодня он казался, по меньшей мере, одного возраста со своим отцом. Затем подумал, что гостеприимство все же прекрасная штука. Приезжает человек за несколько тысяч километров в командировку, чтобы поднабраться необходимого опыта, а радушные хозяева таскают его по кабакам и пляжам, главное, чтобы своим присутствием он не мешал работе.
И вот он прибыл, этот гость, и начальник отдела передал его мне, как драгоценный подарок: товарищ Сидоров из Мурманска. А затем с любезной улыбкой в сторону Сидорова: мы подумали, что самым целесообразным для вас было бы прежде всего ознакомиться с нашей архитектурой — средневековой и современной, вообще с нашим городом, его бытом и все такое прочее. И он тут же вышел, сославшись на какие-то срочные дела.
— Очень интересно, — сказал Сидоров, и мы отправились знакомиться с городом.
— Если вы не возражаете, начнем со Старого города, — вежливо предложил я.
— Нет, — ответил Сидоров, — зачем, я всего третий год живу в Мурманске, а до этого был таллинцем.
— Весьма любопытно, — заметил я.
— Я не хотел бы отнимать у вас время. Надеюсь, встретимся в понедельник, а пока большое вам спасибо, — добавил он сдержанно и сошел на следующей трамвайной остановке.
Я был ошарашен. По инерции проехал еще одну остановку и только тогда сообразил сойти. Солнце уже припекало, стояла великолепная пляжная погода. Я почувствовал приятное волнение от неожиданно свалившегося на меня свободного дня и радость, что не придется весь день таскать гостя по городу; мне вдруг ужасно захотелось потянуться, однако я сдержался, лишив прохожих такого веселого зрелища, и направился в парк на Морском бульваре, один из уютнейших, на мой взгляд, парков в Таллине, к тому же для меня он какой-то свой, поскольку я часто прихожу сюда после работы отдохнуть и успокоить нервы.
Итак, я бродил по аллее, окаймленной с двух сторон живой изгородью, и искал в тенистом уголке укромную скамейку. Под липой, съежившись, сидела женщина, в ней было что-то беспомощное, и, подойдя ближе, я увидел, что она плачет. Я попытался обойти ее стороной, чтобы не потревожить, но поравнявшись с ней, остановился. Женщина показалась мне поразительно знакомой. Возможно, она почувствовала мой взгляд, потому что подняла глаза, и наше взаимное удивление было поистине велико. Сперва удивление, а потом замешательство. Она быстро вытерла слезы тыльной стороной ладони.
— Прости, не буду тебе мешать, — пробормотал я.
— Да что ты, присядь, — она попыталась улыбнуться. — Мы же целую вечность не виделись.
— Пожалуй. — Я был в нерешительности, не зная, как преодолеть возникшую неловкость.
— Да садись же, — сказала Кристина и потянула меня за руку. — Ну, здравствуй.
Мы заговорили о старых друзьях, вместе с которыми учились в школе, вскользь вспоминали какие-то забавные приключения, удивлялись, что многие из нас совсем исчезли из вида, и наконец решили, что было бы неплохо после стольких лет собраться. Я обратил внимание, что о своей жизни Кристина говорила с какой-то деланной беззаботностью, и подумал, что ее брак, видимо, не из счастливых. Это меня огорчило, она была славной девушкой, и я не хотел, чтобы она страдала.
Мы болтали так уже минут десять, но когда она вдруг с испугом взглянула на часы и сказала, что торопится, я обрадовался, что этот навязанный мне и малоприятный разговор подошел к концу. Я поднялся, чтобы попрощаться с ней, раздумывая, уместно ли попросить Кристину передать привет ее мужу или это будет с моей стороны бестактно. Но я не успел ничего решить, потому что внезапно Кристина с плутовским видом взглянула на меня:
— Знаешь, о чем я вспомнила, — сказала она, и солнце светило прямо в ее покрасневшие от слез глаза. Она больше не прятала их, хотя в течение всего нашего разговора сидела потупясь.
— Ты, наверное, уже и не помнишь, а ведь в первом классе я послала тебе любовную записку и попросила починить карманный фонарик, потом ты со смехом расспрашивал, кто бы это мог быть, но даже на выпускном вечере я не решилась признаться тебе.
Она торопливо пожала мне руку и пошла. Я остался стоять и вдруг почувствовал непреодолимое желание побежать за ней, сказать что-то теплое, поблагодарить за ту давнюю записку — я уверен, что если бы она обернулась, я бы это сделал, но она не обернулась, и я медленно побрел в противоположную сторону.
Конечно, я помнил: это был вырванный из тетради листок в клетку, я обнаружил его дома в своем портфеле. Записка была полна жутчайших ошибок, и я не понимал, как можно было быть такой глупой — позвать меня чинить карманный фонарик и не написать, кто зовет. Позднее я решил, что записку написала Тийю и в последнем классе эта записка послужила как бы поводом для нашей влюбленности. Но сейчас, услышав эту внезапную исповедь, я понял, что, любя меня, Кристина отлюбила свою первую прекрасную детскую любовь. Перед глазами возник выпускной вечер и раннее июньское утро. Небо было голубовато-серым, на Кристине было розовое платье, казавшееся в предрассветных сумерках призрачным, само это воспоминание тоже было чем-то призрачным, оно возникло передо мной с поразительной ясностью, и внезапно меня пронзила сладкая боль, или ощущение промелькнувшего счастья.