Я понимаю — я презираю эту женщину потому, что хотела бы, как она, как можно быстрее забыть о своих чувствах, подменить их, сделать несуществующими, и это было бы правильнее, разумнее, но я бессильна бороться с собой, и беспокойство, охватившее меня в первые же минуты нашего путешествия, перерастает в панику, в исступление; я не знаю, как назвать свои чувства, знаю только, что должна сейчас же с кем-то поговорить, все равно о чем, главное — услышать голос другого человека, знать, что мои слова дошли до его сознания и отозвались в нем, мне было бы достаточно даже кивка, наклона головы … «Знаешь», — говорю я тихо, чтобы не разбудить мужа, и злюсь, что на язык мне не приходит ничего значительного, безотлагательного, что вокруг ничего не происходит и даже пейзаж самый обычный, и мне становится стыдно, что я хочу разбудить его ради какой-то пустой болтовни. Я смотрю на спящего мужа, на его спокойное лицо, щетину на подбородке, опухшие от бессоницы или выпивки веки, широкие дуги бровей, крупные ноздри торчащего над запрокинутой головой носа, которые едва заметно шевелятся, словно он к чему-то принюхивается. Я могла бы все же разбудить его и рассказать, что видела за окном вагона мужчину и женщину, видела, как шевелились их губы, но не слышала, о чем они говорили… Я показала бы ему сидящую в нашем вагоне женщину, читающую журнал, тонкие губы сжаты, глаза жадно глотают страницы, но я уже не вижу на ее лице и тени недавней трагедии. Теперь это гордая и равнодушная женщина, и я понимаю, как бессмысленно было бы будить мужа, чтобы показать ему это бесцветное существо.
Однако откуда у меня вообще берется смелость судить о другом человеке? Конечно, если подходить поверхностно, по каким-то внешним признакам, то всегда можно что-то сказать; наблюдая за ней, я, например, могу заключить — эта женщина смотрит в окно и видит синее безоблачное небо, где светит яркое солнце… но, возможно, на самом деле необычная яркость этой картины природы всколыхнула ей душу и от этого мысли, терзавшие ее, улеглись, она превозмогла свою гордость, увидела новые возможности и на следующей станции сойдет с поезда, чтобы вернуться к мужу и стать счастливой …
… Но я тут же понимаю нелепость своей фантазии (непрекращающийся дождь, с карнизов крыш ручьями льется вода, траву затопило, неба из-за дождя не видно). В тот короткий миг, когда на глаза женщины навернулись слезы, она успела подумать и о своих накрашенных ресницах и о своей безукоризненно-представительной внешности, возможно даже о том, какое впечатление она производит на попутчиков. Вероятно, сейчас она все обдумывает — спокойно, трезво, хладнокровно, рационально, и, безусловно, что-то придумает.
— Послушай, — говорю я мужу, встряхивая его за плечо. Я считаю, что все же вправе разбудить его, вправе с нетерпением ждать, совпадает ли его мнение об этой женщине с моими предположениями, получить и от него набросок к портрету другого человека на основе моего беспристрастного рассказа, чтобы мы смогли сопоставить наши точки зрения и создать близкое к истине представление об этой женщине, но мой муж безмятежно спит, не открывает глаз и даже ничего не бормочет во сне, и тогда я беру сумочку и осторожно пробираюсь между его торчащими коленями и передним сидением, потому что мне ничего другого не остается, как пойти к проводнице или все равно к кому, чтобы немного поболтать, совсем немного и безразлично о чем.
Курильщиков в тамбуре нет, они только что разошлись, оставив после себя в воздухе синие клубы, от которых щиплет глаза и начинает мутить и кажется, будто уже нечем дышать. Я пытаюсь открыть окно, но мне не удается, затем появляется проводница, и я говорю ей, что окно не открывается. Она не отвечает, однако с помощью какого-то, очевидно только проводникам известного ухищрения, открывает окно. Я благодарю, она пропускает мои слова мимо ушей и молча уходит. Дым рассеивается, дует приятный прохладный ветер, я приникаю к окну, волосы мои развеваются. Я откидываю упавшие на глаза пряди и вижу поля, зреющий хлеб, нежно-зеленые колоски наливаются золотом, на переезде мужик с телегой, кепка надвинута на глаза, лошадь вороная, лоснится, в телеге молочные бидоны, облако пыли над белой дорогой, вдалеке синяя полоска леса, редкие, словно заблудившиеся, комки облаков; и сегодня, впервые за многие годы, месяцы, недели и дни я чувствую, что еду куда-то… Уезжаю прочь, далеко, далеко… Ветер треплет волосы, я откидываю их с лица и вдруг растроганно думаю о том, что в нескольких метрах от меня, за стеклянной дверью, на серо-синем сидении, спит он.
В тот раз. На верхней полке общего вагона, в полутьме, средь стука колес и храпа, в спертом воздухе, в спертом от битком набившихся в вагон людей воздухе, мне почудилось, что я слышу его дыхание, но самого его я увидеть не смогла, потому что даже если б я, рискуя упасть, перегнулась через край полки, то увидела бы лишь его ноги. Укрытые одеялом ноги. Правую больную ногу. В тот раз мы возвращались из Ленинграда и нам сказали — вы должны быть счастливы, что получили билеты, народу едет столько, что вам придется довольствоваться общим вагоном, и я подумала, что за билетами можно было бы пойти на полчаса, возможно, даже минут на десять позже и тогда бы мы остались в Ленинграде. Все это было очень давно. Пять лет тому назад, а может и больше. Стояла ранняя пасмурная весна — слякоть, в ресторане, оформленном в «югендстиле», мы ели ананас. Я впервые в жизни ела ананас, но, как ни странно, вкуса его не запомнила.
Помню, мы стояли на кухне той квартиры, где ночевали, и кого-то ждали. До поезда у нас еще оставалось довольно много времени, мы стояли у покрытого клетчатой клеенкой стола, я выглянула в окно и в глубине дворового колодца, опоясанного окнами, увидела, как в одной из ярко освещенных кухонь молодая женщина моет ноги. Когда в следующий момент я обернулась и мой взгляд поочередно скользнул по стоящим в ожидании друзьям, по царившему в кухне беспорядку, газовой плите, кастрюлям, сковородам, мусорному ведру и раковине, я заметила, что он тоже смотрит в окно, в том самом направлении, откуда льется свет и где в какой-то чужой кухне чужая женщина моет ноги, и я подумала, что по дороге на вокзал я могу поскользнуться, упасть, покалечиться, и тогда мы неминуемо опоздаем на поезд. Мы сделаем огорченные лица, проведем еще одну ночь в этом городе, в этой комнате, заставленной иконами, на постелях, стоящих рядом.
От чувства умиления, вызванного этим воспоминанием, мое лицо начинает гореть, а может это от ветра, врывающегося в окно, я не знаю, да и не хочу знать; мимо проносятся поля, леса, реки, озера, сёла, я еду с мужем к открытому морю, к морю, где большие волны, где вдоль берега тянутся огромные дюны, и совсем ни к чему думать о чем-то ином, мне надо бы сделать вид, что все в порядке, однако я знаю, что не могу быть уверенной в себе.
Я отхожу от окна и замечаю молодую женщину, которая вышла покурить. Она прислоняется к стене и следит за проплывающим мимо пейзажем, похоже, она довольна, что я отошла от окна, на вид ей лет двадцать или чуть больше, у нее короткие каштановые волосы и очки, которые ей очень идут. Я редко встречала женщин с по-настоящему умными лицами, и никак не могу решить, как выгляжу сама, но, во всяком случае, я, конечно, не обладаю такой запоминающейся внешностью, как эта женщина, и завидую ей. Искренне и по-доброму, и тут вспоминаю, что хотела поговорить, поговорить все равно с кем, поэтому и вышла покурить. Я в замешательстве, недавнее мое желание угасло, мне хочется просто стоять и смотреть на свою попутчицу, чьи глаза находятся в беспрестанном движении, провожая проносящийся ландшафт, и у меня возникает впечатление, будто все в ней сопереживает тому, что она в данную минуту видит. У нее красивое и нежное лицо.
Я очарована ею, очарована с первых же мгновений, я во власти ее обаяния, и как только мне удастся поймать ее взгляд, я улыбнусь, приведу какое-нибудь красивое сравнение этому летнему утру, спрошу, далеко ли она едет и бывала ли в Паланге, куда мы держим путь, чтобы понаслаждаться высоченными волнами, какие до сих пор видели только в фильмах …
Наконец она отрывает взгляд от окна, чтобы стряхнуть с сигареты пепел, и пробегает по мне глазами, словно я стенная панель, всего-навсего ничтожная частица движущегося вагона, которую бессмысленно одаривать даже мимолетным взглядом. Я с обидой затягиваюсь и, когда, наконец, выбрасываю окурок в окно, спрашиваю:
— Девушка, скажите пожалуйста, где вы достали такую красивую кофточку?
Она смущена бесцеремонностью моего вопроса и не знает, куда деть глаза от неловкости, не знает, отвечать или нет, а я наивно смотрю ей в глаза и жду. Наконец, вспыхнув, она отвечает:
— В Таллине, в магазине «Уку».
— А где это?
Но она уже гасит сигарету, делает вид, будто не слышит, открывает дверь и поспешно возвращается в купе.
Полагаю, она могла бы все-таки объяснить… однако, в действительности, я недовольна своей злой выходкой, ведь женщина не виновата, что я не сумела заслужить у нее ничего, кроме равнодушного взгляда, я снова впадаю в угнетенное состояние, заглядываю в купе и вижу, что муж проснулся и мрачно смотрит в окно. Я понимаю, отчего у него такой несчастный вид: вчерашний день рождения вымотал его, надо было поздравить дядюшку днем, а не оставаться на целый вечер, тогда, отдохнув, мы почувствовали бы радость от нашего путешествия. Теперь же, очнувшись после короткого сна, он ждет лишь одного: выпить в вагоне-ресторане пару бутылок пива и вылечить этим свою хандру, и я сочувствую ему и тут же решаю подкрасить глаза и губы, чтобы хорошо выглядеть, когда поведу его опохмеляться.
Я закрываю дверь туалета на задвижку и оказываюсь в пропахшем хлоркой помещении, похожем на вместительный шкаф; я подмечаю каждое свое движение, и мой двойник в зеркале усердно подражает мне. Поезд покачивает, в матовое оконное стекло ничего не видно, и я могу лишь догадываться, что мы продолжаем ехать. Внезапно я вздрагиваю, мне кажется, будто за мной кто-то наблюдает. Я внимательно оглядываю стены и окружающие меня предметы и лишь после того, как проверяю, надежно ли заперта дверь, подхожу к зеркалу и зеркало долго разглядывает меня — в одной руке губная помада, другая схватилась за край раковины.