Наконец война кончилась и мужчины вернулись домой. В длинной колонне, шагающей через мост, девушка увидела своего любимого. Юноша остался жив. Они встретились в старом кафе, с которым были связаны их воспоминания. Девушка была одновременно и счастлива и несчастна, ее мучило сознание, что она не сумела остаться верной любимому, и боялась признаться ему в этом. Юноша сделал ей предложение, однако девушка стала избегать встреч с ним. Однажды они все-таки случайно встретились на мосту, но девушка, не в силах вынести боль свидания, бросилась под проезжавшую мимо машину. Когда юноша подбежал к ней, она была мертва.
… На следующий день юноша в тоске бродит по тому самому мосту и смотрит на темнеющую внизу воду. Он не хочет жить без любви и кидается с моста вниз.
Нам предстоит малоприятный переход по вагонам. Мой муж открывает двери, а я закрываю их, поезд мотает из стороны в сторону, и мы пытаемся удержать равновесие. Миновав множество читающих, беседующих, дремлющих людей, мы, наконец, усаживаемся на мягких коричневых стульях вагона-ресторана. Внезапно становится очень светло, пейзаж раздвигается, по одну сторону окон все залито солнцем, по другую — остро очерченная тень вагона. И я снова с удивительной ясностью ощущаю, что мы едем. Меня охватывает блаженное чувство, наверное, нечто подобное испытывают цыгане, когда слышат скрип тележных колес и одна деревня сменяет другую, и возле домов лают собаки.
Я с улыбкой смотрю на мужа, хочу поделиться с ним пришедшим мне в голову сравнением, но встречаю его мрачный, погруженный в себя взгляд, в котором не вижу радости — радости, что мы, наконец, едем, что впереди нас ждет отдых, взгляд у него скорее озабоченный и я боюсь, что в эту минуту он переживает, как могли мы пуститься в путешествие, словно божьи птахи, просто потому, что неделю назад нам взбрело это в голову, и мы даже не успели подготовиться к поездке, связаться с нашими литовскими друзьями и подумать, куда точно едем и надолго ли. Он считает, что мы уже слишком стары, чтобы путешествовать, не ведая, где проведем ночь, где остановимся, он, словно руководитель экспедиции, который боится ответственности, зная, что снаряжение оставляет желать лучшего.
— Прости, — говорит он после того, как официантка приносит нам пиво. — Мне ужасно жаль, что вчера я столько выпил на этом дне рождения. Сейчас я туп, как только что окончивший институт инженер, в голове ни единой мысли, которая сделала бы меня счастливым, и когда я увидел твои сияющие глаза, то понял, как ты рада, что мы, наконец, едем, у меня же такое ощущение, будто я всегда был начисто лишен каких бы то ни было эмоций. Попытайся понять, вчера я не мог иначе, я должен был освободиться от депрессии…
Мне становится стыдно за свои недавние мысли, ведь на самом деле я приписала собственные подозрения и опасения ему. Возможно, что именно я боюсь приключений, которые не связаны с удобствами, с чувством надежности, однако в то же самое время муж думает о чем-то совершенно ином и ему даже не приходит в голову задуматься о завтрашнем дне.
— Ты мог бы не придавать всему такого значения, поехал бы себе просто к морю, валялся на песке, смотрел на звезды. — Произнося это, я слышу в своем голосе упрек, мне становится вдвойне стыдно и я не могу сама понять, почему так сказала.
Но мой муж не замечает моего тона, он делает вдох, словно собирается сказать речь, и начинает:
— Конечно, мы должны были просто поздравить его и через полчаса уехать, а вместо этого ушли последними и тебе было неловко, что я вел себя, как несдержанный мальчишка… Но ведь надо же было хоть раз увидеть, какими мы станем через тридцать, а может и через двадцать лет, — всего вероятнее — даже раньше, — горячится он. — Эта картина возникла передо мной, как только мы вошли к ним на дачу и увидели гостей, сидящих за длинным, заставленным всякой всячиной столом, и кто-то из них отпустил примитивную и даже пошлую шутку, и вместо того, чтобы от неловкости опустить глаза, все засмеялись. Заржали, испытывая истинное удовольствие от этой шутки. Я бы еще понял, если б они были пьяны, но они вовсе не были так пьяны, чтобы не контролировать свои мысли и реакцию. Просто они утратили чувство реальности и уже не в состоянии были взглянуть на себя со стороны. Заметь: все они — преуспевающие в жизни люди, достигшие своих целей. Борьба для них уже кончилась и, возможно, единственным критерием стало личное благополучие.
Разумеется, они еще и сейчас в своей сфере авторитетны и приносят обществу пользу, может быть, даже наибольшую пользу. Это практики и реалисты, я сидел с этими деловыми людьми за одним столом, и мне все время хотелось отколоть что-нибудь такое, что шокировало бы их. Но в то же самое время я понимал: что бы я ни сказал — до них это попросту не дойдет. Никто из них не оценил бы остроты моих высказываний и все было бы отнесено на счет моей молодости или выпитого спиртного, никому даже в голову бы не пришло, что мною могли двигать эмоции.
— И поэтому тебе надо было напиться?
— Безусловно, ибо после каждой рюмки коньяка они становились все симпатичнее, и вскоре я пришел к выводу, что мое первое впечатление обманчиво, что на самом деле эти люди увлекательно и с азартом говорят о своих «Жигулях», дорожных происшествиях, дачах, заботах, связанных с индивидуальным строительством и обо всем прочем, что для них важно. Я понимал только одно: мое первое впечатление было как будто впечатлением трезвого человека, попавшего в пьяную компанию.
— А что ты думаешь о них сегодня?
— Сегодня я думаю уже о себе… о том, что через пару десятков лет буду точно таким же: буду упиваться своим успехом, потеряю чувство реальности, сменю духовные ценности на благополучие.
Мой муж пьет пиво. Без аппетита жует омлет. Молчит. Возможно, он наслаждается эффектом, произведенным его словами, которые якобы в достаточной мере оправдывают его пристрастие к выпивке. Но, может быть, я ошибаюсь. Считаю его проще, чем он есть, я не способна разделить с ним его тревоги, они вызывают у меня улыбку.
Я смотрю, как он закуривает сигарету, пускает дым в окно, выходящее на теневую сторону железной дороги, и думаю, что за все эти вместе прожитые годы я могла бы, вернее, должна была бы лучше узнать своего мужа. Представляю, как ужасно будет, если в один из дней (непрекращающийся дождь, с карнизов крыш ручьями льется вода, траву затопило, неба из-за дождя не видно), если в один из таких дней кто-то расскажет о нем всю правду. Дождь действует удручающе, и я боюсь, вдруг он окажется алкоголиком или гомосексуалистом или … Возможно, он просто подлый человек и я боюсь каждого намека, слова, воспоминания, боюсь людей, которые знали его раньше; боюсь писем, почтовых открыток, телефонных звонков… Еще несколько лет тому назад у меня не было такого страха, но, наверное, тогда все было по-другому.
Он улыбается:
— Будем надеяться …
Постояв на одной из очередных станций, поезд трогается, дома редеют, замелькали залитые солнцем поля, кустарник, отдельные деревья, поезд набирает скорость, и мой муж говорит:
— Не грусти. Через двадцать лет нам не придется предавать себя и через тридцать лет тоже, если, конечно, за это время мы не растеряем все свои принципы.
Я думаю о том, что все, о чем я думаю, — вздор.
Мои чувства сменяются подобно холодному и теплому течению, моментами я наслаждаюсь стуком колес, представляю себе дни, которые мы проведем у моря, новые ландшафты, любуюсь теми, что проскальзывают за окном … Но в то же самое время вижу шевелящиеся губы мужа, однако не слышу, что он говорит, потому что никак не могу отделаться от мысли, что в этом путешествии есть что-то уродливое, нечестное …
Внезапно я замечаю в своих глазах страх и, словно парализованная, смотрю на свое застывшее лицо, не веря тому, что смотрю на себя, затем отрываюсь от зеркала и вижу бесконечно меняющуюся живую изгородь из елей, где ни одно дерево не похоже на другое, и говорю мужу, что до сих пор как будто не замечала перед собой зеркальной стены. Я почему-то была убеждена, что она стеклянная. И теперь, увидев себя, испугалась.
Я объясняю мужу, что все время смотрела или на него или в окно, и только когда подвинула стул, чтобы разглядеть попутчиков, увидела себя в зеркале …
Муж расплачивается, и мы идем по покачивающимся вагонам. Дойдя до своего, видим, что часть пассажиров за это время сошла, зато прибавилось несколько новых. Сев рядом с мужем, я думаю, что, наверное, все-таки люблю его, и в общем-то неважно, верен он мне или нет, страшно лишь одиночество, которое постигнет меня, если он полюбит другую. Я боюсь, вдруг какая-то случайная встреча или привязанность создаст у него слишком большую иллюзию счастья и я не смогу предложить ему взамен ничего равноценного.
Я боюсь, что я все еще боюсь за свою любовь.
Мой муж покупает мороженое. Тележка с маняще прохладным содержимым красуется посреди зала. Большого, просторного высокого зала; зала ожидающих, отъезжающих, провожающих, входящих, выходящих, стоящих, сидящих и толпящихся в очереди за мороженым. А вот и он, в руках два эскимо в разноцветных обертках — словно цветы. Лицо у него почему-то очень счастливое. Нет, он держит в руке свечи, думаю я, не цветы, а свечи. Мой муж приближается, а в нескольких шагах от меня стоит девчушка, славная малышка в белых гольфах, и с любопытством разглядывает меня. Она ничуть не стесняется, что с таким назойливым любопытством разглядывает постороннего человека. На ней светлое в цветочек платье, головка ее аккуратно подстрижена, темная челка, словно рамка, обрамляет лицо и сияющие глаза. Она и впрямь очаровательный ребенок, но я не понимаю, чем могла так заинтересовать ее, и в растерянности отворачиваюсь.
— Прошу, — говорит мой муж, протягивая мне мороженое, которое я начинаю тут же разворачивать, освобождаю от бумаги шоколадный брикетик, откусываю, и с чувством разочарования ощущаю во рту тающую безвкусную массу.
— У нас почти восемь часов свободного времени, — говорит муж.