Какой простор! Слева и справа, насколько хватает глаз, люди — пестрая снующая толпа! — люди в шезлонгах, под навесами, на песке, люди в воде и на берегу, и мне вдруг кажется, что сюда съехалось полсвета.
— На этом побережье и не растет колосняк, — говорит мой муж, садясь и снимая с себя рубашку. Я размышляю о том, что надо бы подстелить махровое полотенце, песок здесь какой-то зернистый и грязный и лежать на таком песке, приложив ухо к земле и слушая плеск волн, невозможно. Я размышляю о том, что многое на этом свете не так, как мне бы хотелось.
— Невероятно! — восклицает мой муж — он встал и оглядывает окрестности. Я вижу то же самое, что видит он.
— Мы ехали не сюда, — говорю я тихо. — Вечером поедем дальше. Завтра будем в Паланге, там станем ходить по пляжу до тех пор, пока не найдем какое-нибудь укромное местечко.
— Невероятно, — говорит мой муж, — почти у каждого с собой транзистор. — И внезапно начинает смеяться. Солнце припекает. Стоит июль. На море штиль, уже больше недели держится засушливая погода.
Наверное, было бы лучше заснуть, подремать на теплом песке, потом проснуться, услышать, как плещется море, и забыть обо всем — конечно, это было бы правильнее, но уже через несколько мгновений я приоткрываю веки и вижу, что муж испытующе смотрит на меня, он замечает мой взгляд и отводит глаза: наблюдает за красоткой, словно сошедшей с обложки журнала, которая семенит к воде; сделав несколько осторожных шагов, как будто вода обжигает ее, она останавливается, позволяя всем сидящим, разгуливающим и лежащим мужчинам любоваться собой.
Я думаю о том, что мой муж мог бы подойти ко мне и спросить: «Дорогая, что тебя мучает?» Мог бы все равно каким образом поинтересоваться, почему я такая молчаливая, почему замкнулась в себе, но в тот момент, когда его взгляд встретился с моим, он отвел его в сторону и стал следить за красоткой, направляющейся к воде; страшно представить, что наш брак распадется лишь через два-три года, это подобно медленной смерти — ждать дня, когда мы уже больше не в силах будем смотреть друг на друга… А сейчас, может быть, сохранилось бы еще что-то хорошее, пусть хоть какие-то мгновения, воспоминания, и я бы не возненавидела его… разве только обвиняла за то, что он предал нашу любовь.
И все же я испытываю страх перед тем днем, часом, секундой, когда мне не останется никакой другой возможности, и живу нелепой надеждой — а вдруг все снова наладится, у меня такое чувство, будто жизнь, которой я живу, протекает вне меня и давно уже не подчиняется моим желаниям и мечтам, и я, как маленький ребенок, которому читают взрослую книгу, где почти все непонятно ему, однако он не решается вопросами прервать поток слов, боясь, что ему не станут читать вслух. Может быть, мы действительно женились без любви, только потому, что я ждала ребенка и ему захотелось разыграть передо мной порядочного человека … Достойно ли это тогда моих мечтаний любить кого-то, сделать счастливым, быть вдвоем-втроем, быть семьей, делить дни и ночи, вместе гордиться и вместе разочаровываться… Разочаровываться?
Слова: испытывать радость, строить совместное будущее, делить счастье и горе.
В этих словах для меня звук металла, они то и дело заставляют думать о том, что мы несчастливы, в нашей жизни что-то не клеится, уже с самого начала не клеится, и я вынуждена с завистью смотреть, как по воскресным улицам прогуливаются семьи: отец, мать и один или двое ребятишек. Я вижу в их глазах радость и гордость, они прекрасны в своем согласии и единении, а я лишена всего этого и чувствую себя обкраденной, потому что ведь и я имею право на такую семью.
Возможно, что с моей стороны это просто нелепое желание, на которое мой муж отвечает удивленной улыбкой: «Зачем? — спрашивает он, — зачем нам надо гулять втроем, достаточно, если пойдет один, а ты лучше почитай, пока мы гуляем».
«Черт побери, — говорит он, — я понимаю, что наш ребенок хочет поиграть с другими детьми, но я не понимаю, почему я должен идти вместе с вами к Ильмсалам, целый вечер сидеть за столом и болтать о всякой чепухе». Я пытаюсь втолковать ему, — а как же другие ходят семьями, на что он поворачивается ко мне спиной, будто и не слышал.
Затем он приходит среди ночи домой и говорит, что беседовал с тем-то или с тем-то из своих знакомых, и я должна верить ему.
Затем … Он приходит… И говорит… Затем … Он приходит и говорит…
«А я должна сидеть дома? — спрашиваю я мужа. — Я тоже хочу беседовать с твоими друзьями и слушать их умные рассуждения».
«Пожалуйста», — отвечает на это он.
Слова.
Везде и всюду тысячи слов, в которых звучит металл и которые не делают тебя счастливой. А я сижу дома, прислушиваюсь к каждому звуку, жду, нервничаю и представляю себе:
как мой муж нежно прижимает к себе какую-то женщину, говорит ей «дорогая», как он раздевает ее и неловко раздевается сам, и как то, что я представляю себе, происходит сейчас и происходило уже не раз;
как мой муж возвращается домой, гладит ребенка по головке, ложится рядом со мной, бесцеремонно притягивает меня к себе и тут же засыпает, а на следующее утро, выспавшись, говорит мне «дорогая» и хочет, чтобы я спала с ним, была искренней в своей любви, отдавала ему всю свою любовь;
и меня охватывает гнев, когда я думаю об этом — я ненавижу его за ложь, за вымышленных друзей, за то, что после всего этого он еще может обнимать меня, мне кажется, что я для него какая-то домашняя принадлежность: стол, стул, кровать и что отношение его ко мне чисто потребительское: я несчастная дурочка, которую используют лишь по привычке;
и меня охватывает грусть, когда на следующую ночь я не хочу его объятий и под каким-то предлогом отодвигаюсь подальше, плачу в подушку, чтобы умерить презрение к самой себе — ревнивице, потому что я верю, что он действительно был с друзьями и не мог прийти домой раньше, но что я могу поделать с собой, если в эту ночь он мне отвратителен.
Слова…
Я поверила словам мужа, когда пригласила его к моей тете, у которой мы должны были на время нашего путешествия оставить ребенка, и муж сказал, что не хочет ехать к ней, поскольку ему надо еще поработать. Он сказал, что у него нет времени и ни к чему нам ехать туда вдвоем.
Я всегда верила его словам, думала, что если двое людей живут вместе, то им следует доверять друг другу. Обман невозможен. Можно ошибиться, но не солгать.
Я поверила, что он собирается работать, и мы договорились, что я приеду домой на следующий день; мне помнится, будто он еще уговаривал меня вернуться вечером, но я сочла это некрасивым по отношению к тетиной семье. Откуда я могла знать, что у тети окажется полон дом гостей и мне просто-напросто негде будет переночевать. Тогда-то я и вернулась в город последним автобусом, уже в темноте. Был прохладный поздний вечер, я торопилась, чуть ли не бежала домой, навстречу мне, из темноты, поблескивало освещенное окно, я представила себе, как мой муж сидит в накуренной комнате и стучит на пишущей машинке; как, увидев меня, он радостно вскрикнет и кинется мне навстречу, чтобы прерывающимся от волнения голосом рассказать о своей работе, находках и успехах, или, наоборот, понурив голову, пожаловаться, что ничего не получается, и я смогу утешить и ободрить его … Я торопилась домой, к этому освещенному окну, вокруг меня, в домах, царила сонная тишина и темь, я с гордостью думала о своем муже, меня тянуло домой, к нему, и внезапно мне вспомнилось, как я смотрела на него в тот раз.
В тот раз в окно всю ночь падал уличный свет, и когда я внезапно проснулась от короткого, всего лишь, может быть, двадцатиминутного сна, уличный свет померк и на дворе забрезжило утро. Я помню, насколько нереальным было то, что рядом со мной, вернее почти рядом — на раскладушке, придвинутой к моей кровати — спал мужчина. Я приподнялась и стала смотреть на его лицо. Спокойное лицо, казавшееся в синеватом утреннем свете вылепленным из фарфора, было вполоборота обращено ко мне. Я смотрела на него с любопытством, мне казалось, будто он не дышит, и вдруг я почувствовала в себе что-то такое, в чем до сих пор не решалась себе признаться. Я вся пылала от охватившего меня мучительного влечения к этому спящему мужчине; дрожа, как в ознобе, я снова залезла в постель, спрятала голову под подушку, прикрыла изнывавшее от желания тело одеялом, перед глазами все время стояло спокойное и прекрасное для меня в этот миг лицо…
Я торопилась и прохладным поздним вечером оказалась перед окном нашего дома, мне вспомнилось то утро, когда уличный свет, падавший в окно, стал меркнуть, а я украдкой, неведомо для него, смотрела на лицо своего будущего мужа, мучаясь в девственном влечении, и мне захотелось снова, как в тот раз, смотреть на него, наблюдать за тем, как он, с давно потухшей сигаретой во рту, с воодушевлением работает за своим письменным столом, следить за его движениями — быть вместе с ним, не мешая ему, и я подошла поближе к окну, где небрежно задернутые шторы оставили в стекле светлую полоску, чтобы отыскать сидящего за столом мужа, но увидела лишь край кушетки в глубине комнаты и на нем чью-то руку. Женскую руку с длинными тонкими пальцами. На одном из них — кольцо с большим зеленым камнем. Внезапно рука исчезла из моего поля зрения, я стояла, словно парализованная, и чувствовала лишь, как по спине пробегают мурашки, я еще не успела и шага сделать, как снова увидела эту руку. Белоснежную обнаженную руку с красивыми пальцами, бесстыдно обнаженную руку и обнаженное плечо, и я отпрянула от окна, думая только об одном — как можно скорее уйти подальше от этого дома, и внезапно передо мной возникло воспоминание детства: я уже долгое время лежу в высокой, горьковато пахнущей траве, все вокруг залито зеленым светом, перед глазами рыхлая земля, по ней ползет жук в блестящем панцире. Жук уползает, я его больше не вижу, мне кажется, будто его и не было, и я прижимаюсь лицом к земле. Ее сырое дыхание проникает мне в кожу, я боюсь, что в любую минуту ко мне в уши залезут отвратительные усатые уховертки, грязные навозные черви, сороконожки, а я не могу пошевелиться, я уже никогда больше не смогу двигаться, я должна стать землей, плющом, спорышем, лебедой, репейником, чертополохом… Пусть они тогда соберутся вокруг меня, склонятся надо мной с испуганными лицами, умоляют меня, ждут, все еще не решаясь дотронуться до меня, не решаясь заговорить, не решаясь смотреть друг другу в глаза. Я хочу умереть…