От усталости ноги у меня сделались как колоды, им хочется покоя, я откидываюсь на спинку сиденья и стараюсь вытянуть их как можно дальше, но это не помогает. Ноги безумно устали все время свешиваться вниз, таскать мое тело, однако они приговорены на всю ночь оставаться втиснутыми в узкое пространство между двух сидений. Я думаю о том, что сиденье здесь как скамья пыток, однако, несмотря на это, мой муж спит — он умеет спать всегда и везде, когда его клонит ко сну или он устал. Его голова в изнеможении склонилась на мое плечо, и я завидую мужу; я ничего не могу поделать с собой, сон не идет ко мне в этом коричневом полумраке вагона с двумя рядами сидений, наполненном стуком колес и храпением спящих.
Я хочу переменить положение ног, поджимаю их под себя, они едва-едва умещаются, и я вынуждена прислонить голову мужа к спинке сиденья, но это ничуть не беспокоит его, он даже не шелохнулся, лишь смешно приоткрыл рот. Теперь мне легче. Я свернулась клубком и стала маленькой, ноги гудят, но это даже приятно.
Я размышляю о том, что нам предстоит ехать еще много часов. Много праздных часов, в течение которых мне едва ли удастся заснуть и единственным моим развлечением будет разглядывать пассажиров, сидящих напротив. Эту женщину, которая сладко спит, опершись на своего, ничего из себя не представляющего, мужа. У него какое-то сморщенное лицо, тонкие губы, полуоткрытый рот, на подбородок струйкой стекает слюна. Мне неприятно и даже противно смотреть на эту струйку слюны, однако мой взгляд снова и снова останавливается на подбородке мужчины, я жду, когда он проснется, мне интересно, вытрет ли он слюну тыльной стороной ладони, рукавом пиджака или же носовым платком, а если жена проснется раньше, разбудит ли она мужа, чтобы тот вытер подбородок, или вытрет сама. И я уже представляю себе, как жена просыпается, взглядывает на мужа, замечает струйку слюны, усмехается и снова закрывает глаза. На длинных пальцах женщины поблескивают кольца, красивые руки покоятся на коленях, одна рука прикрывает другую, но тем не менее я насчитываю пять или шесть колец, такое впечатление, будто пальцы унизаны золотом и камнями, я представляю себе, как ее рука достает носовой платок и проводит им по подбородку мужа, но тут же понимаю всю абсурдность нарисованной моим воображением картины. Женщина, сидящая напротив меня, высокого роста, ее темные пышные волосы свешиваются мужу на грудь, эта женщина красива, какая-то первобытная красота заключена в ее крупном и в то же время тонко очерченном лице, и я думаю о том, как комично, должно быть, выглядит на свадебной фотографии ее маленький, с морщинистым лицом и лысой головой муж. Их союз как-то противоестествен, боюсь, что их счастье подменено ложью, едва превозмогаемой привычкой друг к другу, ядом, который они пьют, как дорогое вино, чокаясь хрустальными бокалами.
Ноги у меня совсем затекли, я меняю позу, болтаю ногами, массирую их, но все равно кажется, будто несметное количество крошечных иголок впивается в них, я вздыхаю, мечтая о мягкой полке спального вагона. За окном ночь, темные леса, темные поля, полыхающий край неба, очертания домов, уже наступил новый день; сутки, число и вчерашний день кажутся неделей. Действительно, у меня впечатление, будто мы путешествуем уже очень давно, и я с грустью думаю, как мало радостного было в этом путешествии, но, может быть, я сама виновата? Веря, что произойдет что-то необычное, я с первого же дня ждала каких-то удивительных переживаний …
Но ведь были пляж, полный снующих людей, зной, море;
маленький несчастный плачущий ребенок, которому я не смогла помочь;
дюны, поросшие кустарником, где мы переодевались и где под кустами было как в общественной уборной;
толчея и давка в электричке, какой-то обливающийся потом мужичок, отирающийся возле меня;
уединенное место в парке неподалеку от вокзала, лебеди в розово-синей воде, отражающей вечернее небо, и тут же неожиданно двое пьянчуг с завернутой в газету бутылкой, их слюнявые пьяные физиономии и насмешки по поводу длинных волос моего мужа;
и снова мне вспоминается пляж с грязным пористым песком, полным битого стекла.
Можно подумать, что против нас действует какой-то заговор и что мы ничего лучшего не заслужили… и, наверное, когда мы приедем в Палангу, на небе соберутся темные тучи, пойдет дождь и будет идти все дни напролет, и без конца будут падать тяжелые холодные капли, нам некуда будет укрыться от холода и сырости, и вот так и закончится наш отпуск.
Проводница громко выкрикивает название какой-то станции, затем идет по проходу, продолжая пронзительным голосом выкрикивать непонятные мне слова, пассажиры просыпаются. Вверенные заботам проводницы, они просыпаются от своего неуютного сна, начинают возиться с чемоданами и узлами, готовясь сойти; сидящая напротив меня женщина поднимает голову с плеча мужа, зевает, прикрывая рот своей красивой рукой, затем оглядывается по сторонам, на мгновение ее глаза останавливаются на подбородке мужа, я вижу ее презрительно-насмешливый взгляд, вижу, как она снова прикрывает свои перламутровые веки и торжествую, что мое представление об этой женщине оказалось верным, но тут она достает из сумочки носовой платок, собирается протянуть руку к лицу мужа, затем передумывает, прячет платок в сумочку, трясет мужа за плечо, говорит что-то, муж просыпается, и на его лице, когда он проводит рукавом пиджака по подбородку, появляется какая-то вымученная гримаса.
Поезд замедляет ход, и вот он уже со скрипом останавливается перед ярко освещенным зданием вокзала, мой муж открывает глаза, растерянно смотрит по сторонам, но уже в следующую минуту лицо его застывает, он снова спит, не успев за этот короткий миг сообразить, где спит, не ощущая неудобства от того, что спит сидя, однако я поймала момент, когда он открыл глаза, и с нежностью думаю о том, как часто я видела их, каждый раз иными и в ином освещении, и внезапно меня охватывает щемящий страх: ведь может настать время, когда мы станем друг другу чужими, как большинство людей на улице, нет, мы все же скажем друг другу — «здравствуй», он спросит, как поживает наш ребенок, как я… Я вдруг очень ясно осознаю: близость или дальность этого момента зависит сейчас от меня, а я вовсе не уверена, являются ли мои подозрения и то, что он предал нашу любовь, такой уж серьезной причиной, ведь ничтожно мало мужчин верны своим женам, в их жизни бывают и приключения, и развлечения, и мимолетные влюбленности — поверхностное чувство, от которого сами же они испытывают позднее неловкость… да и имею ли я вообще право оставлять нашего ребенка без отца?
Но почему он мне врет?
Кто врет, тот крадет и в ад попадет …
Эта когда-то услышанная в детстве фраза начинает стучать в моем мозгу — монотонно, мучительно, злорадно, угрожающе, предостерегающе, и я снова ощущаю беспомощность, а может быть безнадежность, во мне снова пробуждаются сомнения: кто он на самом деле? Что он делает, когда я не вижу его? Каков истинный характер моего мужа?.. Я думаю о том, как больно было бы внезапно узнать, что отец твоего ребенка подлец. Эта мысль не укладывается в моем сознании. Я не верю, что мое чувство к нему настолько велико, чтобы я стала носить подонку в тюрьму передачи. Он бы перестал существовать для меня, я просто забыла бы его и постаралась сделать так, чтобы и ребенок забыл и… Но, может быть, моя любовь к нему — это не любовь, а просто привычка. Привычка к добропорядочному отцу семейства, к удобной и благополучной жизни?
Может быть, любовь только тогда любовь, когда в человеке любят и хорошее и плохое одновременно, любят жертвенно, наперекор убеждениям и морали.
Слова, слова… слова стучат в висках: кто врет, тот крадет и в ад попадет; напрасно ты сетуешь и заламываешь руки: если любовь начнет угасать, пусть лучше сгинет навсегда; любовь, враг, перегрызи свой корень, он горек; от всего, что прекрасно, в тебе есть по частичке, но то, чем владеешь ты и только ты — это твое верное сердце; мы держимся вместе, как потревоженный пчелиный рой; коль придешь, приди с цветами, я люблю цветы …
Совершенно неожиданно передо мной встает летний день, дождливый день и двор, утопающий в грязи… Я сидела в комнате одна, мне было в ту пору тринадцать лет, а может и меньше, я сидела на диване и держала на коленях подушечку, вышитую красными цветами, и думала о мальчишке из соседнего дома. О самом плохом и грубом мальчишке нашей улицы, и в глазах у меня стояли слезы. Я плакала из-за него, потому что ему приходилось мерзнуть в этот дождь в лесу и никто не хотел помочь ему. У его матери появился новый муж, и вся улица знала, что отчим бьет парня, но все только радовались этому. Злорадствовали. Говорили — нашла коса на камень. Наверное, он и в самом деле был плохой, потому что все его терпеть не могли, и вот он убежал из дома и уже много дней жил за городом в лесу. Какие-то мальчишки видели его там, стали швырять в него камнями, но он удрал, и вот я сидела в этот дождливый день одна в комнате и мне было ужасно жаль его. Я ясно представляла себе, как он, насквозь промокший, пытается укрыться под каким-нибудь деревом. И как ему приходится воровать, чтобы добыть еду, и как он становится все хуже и хуже.
Помню, как звала его в мокром лесу, где с деревьев беспрерывно капало, в руках у меня был завернутый в газету пакетик со съестным, как я увидела, что кто-то прошмыгнул за деревьями, а затем побежал, как положила сверток на землю, отошла подальше и из-за деревьев стала наблюдать — у меня было чувство, словно я заманиваю перепуганного ежонка попить молока, мне стало не по себе, и когда парень, наконец, подошел и стал жадно есть, я не смогла сдержать слез, и вечером, лежа в постели, решила, что, когда вырасту, выйду замуж за какого-нибудь негодяя и сделаю из него человека. Я мечтала о том, что из него получится порядочный человек, может быть даже знаменитость, и я буду гордиться им.
Через несколько дней парня отвезли в тюрьму — его поймали на краже — а потом переправили в колонию. Я помню, что как-то раздобыла его адрес и хотела написать ему. Помню, что хотела …