Я чувствую, как его жадная рука обхватывает меня, прижимает к земле, начинает поспешно стягивать с меня купальный костюм, ощущаю на своем теле его горячее от страсти дыхание, пальцы, которые сжимают мне грудь, ладони, скользящие по животу; я столько раз уже в следующий миг испытывала счастье, ощущала себя как бы частицей его силы, весь мир становился светлым и надежным: прекрасные цветы, деревья, птицы, облака, небо, солнце, море…
Я чувствую, как его жадная рука обхватывает меня, прижимает к земле, но мое тело словно из камня, неподвижное, тяжелое, словно из булыжника, и мое сердце и мысли тоже из камня.
Затем остается пустота, я сажусь и натягиваю на плечи лямки от купального костюма. Зарываю руки в нагретый солнцем песок и говорю: «Я не хочу».
— Почему? — словно обиженный ребенок, спрашивает муж. Плаксиво, словно ребенок, у которого отняли игрушку. Требовательно, словно его лишили того, что принадлежит ему по праву.
Я захожу в воду и плыву. Проплываю несколько метров и снова выхожу на берег. Вода теплая, слишком теплая, чтобы получить от нее удовольствие.
— Может быть, ты все-таки объяснишь, чем я тебя так рассердил? — спрашивает мой муж, мой оскорбленный, незаслуженно наказанный, оставленный без привычного удовольствия муж. Мой муж.
Я делаю вид, что не слышу, снимаю мокрый купальный костюм и надеваю другой. Выжимаю купальник и кладу на ивовый куст сушиться; я могла бы сказать ему, что по горло сыта его фокусами и ложью, что в тот вечер вернулась домой случайно и все видела. И посоветовать в следующий раз аккуратнее задергивать шторы.
Могла бы сказать, видишь ли, дорогой, я влюбилась и теперь мне противно спать с тобой.
Я еще не решила, что скажу ему, знаю только, что рано или поздно мне придется что-то сказать, но пока этот разговор можно отложить, и меня охватывает желание чуть помучить его, рассчитаться с долгом, который накапливался годами, и я говорю:
— Ты даже представить себе не можешь, какой изумительный восход был сегодня утром.
Он удивлен, что я не спала в поезде, и спрашивает, почему я не разбудила его, но я не отвечаю и продолжаю рассказывать, что пейзаж был голубовато-серым с редкими призрачными деревьями и кустарником, небо бесцветное и вдруг, совершенно неожиданно, на горизонте заиграли краски. Я рассказываю о том, с каким усилием полыхающее зарево принялось отвоевывать себе все больше пространства на небосклоне, как обновился и ожил мертвый до этого момента ландшафт, как помешала мне увидеть миг восхода петлявшая железная дорога, но затем солнце появилось в моем окне, причудливое, пламенеющее, почти оторвавшееся от горизонта, и небо внезапно стало желтым, и эта желтизна как бы тянула солнце ввысь, и тогда мне показалось, что поезд стоит на месте, и что это солнце с бешеной скоростью проносится над землей, а потом ему вздумалось поиграть со мной в прятки: оно то исчезнет за поездом, побудет там, спрятавшись какое-то время, и появится в окне уже с другой стороны, как огромный шар …
— Почему ты меня не разбудила? — повторяет муж.
— Не хотела, — дерзко отвечаю я.
Я, конечно, могла бы сказать, что пыталась его разбудить, потрясла его за плечо, но потом пожалела — зачем тревожить его покой, прерывать приятный сон, проснувшись, он почувствовал бы себя неуютно и ему было бы трудно снова заснуть. Я могла бы солгать и продлить милую идиллию и взаимопонимание в семье; я бы солгала ему и себе, скрепила бы ниточки лжи, и мы, наконец, оказались бы так связаны, что оба поверили бы в свое счастье.
— Не хотела, — дерзко отвечаю я и вызывающе смотрю на него. Какое-то мгновение он внимательно разглядывает меня, затем потягивается, распрямляет свое худое тело и длинные руки, громко зевает и говорит, что пора собираться, похолодало, а нам далеко идти. Я с испугом понимаю, что он уже забыл, как я ответила ему. Просто не обратил внимания на то, что я хотела разозлить его, дать понять, что между нами что-то произошло, как забыл и о том, что минуту назад я отказала ему в своей любви.
Это кара. Равнодушие — это кара, равнодушие хуже, чем пощечина;
кара за то, что я его любила;
что от нашей любви родился ребенок;
что из-за моей любви ему пришлось на мне жениться;
что я до сих пор хочу, чтобы он любил нас;
чтобы мы трое были счастливы.
— Интересно, что сейчас делает наша малышка? — спрашиваю я, оглядываясь по сторонам, и вижу красивый берег, пляж с высокими дюнами и безбрежное море.
(А что ей делать, пробегала весь день, теперь тетя укладывает ее спать.)
— Ты только представь себе, все дни она носится по этому пыльному двору!
(Во-первых, двор не пыльный, и я полагаю, что ей весело играть с другими детьми.)
— Скажи, но почему мы не могли взять ее с собой, здесь столько семей с детьми, мы просто бессердечные люди, сбываем ребенка с рук и сами едем развлекаться. Неужели ты не считаешь это бессердечным?
(Дорогая, нам тоже необходим отдых и, кроме того — как ты представляешь себе наше путешествие, если б мы взяли с собой ребенка?)
— Мы могли с таким же успехом поехать прямо сюда, ты подумай, как малышка была бы счастлива и как полезен был бы ей морской воздух.
Он вообще не отвечает, чертит на песке круги, стирает и снова чертит; мои слова летят в воздух, и ветер относит их в море, где не видать ни одной птицы … Мы хотели пойти вдвоем далеко, найти красивое уединенное место, ночевать в стогу сена, проводить все дни у моря, но мы не смогли этого сделать, наш путь преградила табличка: «Конец пляжа, проход воспрещен, штраф…» Нам пришлось остаться вместе с другими отдыхающими, слушать их визг, надеть купальники, следить за тем, чтобы не украли наши вещи, и вот уже вечер. Мы должны возвращаться в город, смотреть на огни, на дома и на людей, ходить по мощеным улицам, хотя туфли давно уже натерли мне ноги.
Он ничего не говорит и продолжает чертить на песке, а ведь я знаю, что он ответил бы, и сознаю, что все сказанное мною мелко, но мне хочется, чтоб он сказал, просто сказал: «Прекрати, наконец, эти сентиментальности, ты ведь и сама понимаешь…» — но он продолжает чертить круги, стирает их, чертит новые, и внезапно я прихожу к выводу, что он здесь, на пляже, только из чувства долга по отношению ко мне. Его удерживают лишь обязанности порядочного человека: жена, ребенок, семья, он охотнее делал бы что-то другое, находился бы где-то в другом месте, и я думаю о том, что должна дать ему эту свободу.
— Хорошо бы подыскать где-нибудь ночлег, — говорит мой муж. — Боюсь, что теперь уже поздно, — и он виновато смотрит на меня. Я пожимаю плечами.
Я пожимаю плечами, стараюсь дать ему понять, что мне совершенно безразлично, будет у нас ночлег или нет. Он может делать все, что хочет, идти куда хочет, спать с кем хочет. Чужой человек, знакомый, в лучшем случае друг, не более.
Передо мной пустынный лиловато-серый пляж. Чувство покинутости. Ах, как это оказалось просто. Остаться одной. Бродить одной. Спать одной. Деревянное сооружение, похожее на мост, запружено крошечными фигурками людей. Море перед заходом полыхает красным. Огромное солнце медленно садится. Кажется, это было так невероятно давно, когда оно вставало. Играло за окном вагона в прятки. Теперь оно спокойное, величавое, усталое. Погружается в море. Внезапно пляж полон людей. Людей, которые ищут в песке янтарь: молодых, старых, детей — они словно курицы, клюющие зерно. Пестрые, отливающие красным курицы. На горизонте окрашенные в коричневые, лиловые и желтые тона ландшафты. Восток. Плоские силуэты кораблей. Замки на воде. Декоративные сады.
Волны равномерно катятся на песок.
Одиночество — это душевный покой, восхитительная уверенность, освобождение от забот, терзаний, страха. Одиночество просто. С одиночеством свыкаешься. Чудовищных размеров клубника тонет в море. Мир становится приторно сладким — миром перезревшей клубники. Все небо в апельсиновых корках. Раскаленный блин. Покой.
Представление окончено. Люди группами покидают пляж. Стало совсем прохладно. Янтарь склеван, лежаки унесены. На курортный городок опускаются сумерки.
Мы стоим перед стеклянной дверью шикарного ресторана. Дверь заперта, по фойе разгуливает швейцар и разводит руками, на лице у него препротивная ухмылка. Наконец он распахивает дверь, грубо отталкивает моего мужа и улыбается элегантному серому костюму. Мой муж оскорблен и разозлен. Клянет швейцаров и рестораны, я бросаю на него взгляд и пугаюсь: перед шикарным, сверкающим разноцветными огнями рестораном курортного города стоит жалкий мужичок. Коричневые сандалии, один из ремешков порван, темно-синие поношенные брюки от костюма, коричневая куртка, клетчатая рубашка, длинные встрепанные волосы. Обыкновенный неудачник, незадачливый человек, к тому же еще оскорбленный тем, что его не пускают. Однако сам он доволен своим видом и не только доволен, каждый раз, когда я тащу его в магазин, он сердится, брюзжит, костюм для него хорош до тех пор, пока не начнет разлезаться по швам.
Мне становится неловко за мужа, я смотрю, как он стоит, держа в одной руке капроновую сетку, из которой торчит махровое полотенце, а в другой сигарету, лицо выражает растерянность, и мне кажется, будто я вижу его спустя много-много лет. Словно мы очень долго были в разлуке и только сейчас свиделись, и я убеждаюсь, что это совсем другой человек: хуже, некрасивее, беспомощнее. И словно меньше ростом. Чужой.
— Пойдем, — говорит он тихо.
— Куда?
— На автобусную станцию, я думаю, мы можем поспать там на скамейке.
Я открываю глаза, мой взгляд медленно скользит по ярко освещенному помещению, останавливается на уборщице в синем халате, которая как раз переставляет ведро на метр дальше, выжимает тряпку и привязывает ее к облезлой половой щетке, затем вижу за большими окнами или стеклянными стенами темную ночь и закрываю глаза, чтобы продолжить прерванный сон или увидеть новый, но меня снова кто-то трясет. Я чувствую в этом принуждение, приказ проснуться, но даже думать не хочу о том, чтобы встать, еще меньше, чтобы куда-то идти, затем начинаю ощущать свою голову, свою неправдоподобно тяжелую голову, шея болит, и я понимаю, что должна переменить позу — тогда я потягиваюсь и просыпаюсь.