— Нам придется уйти, автобусная станция на ночь закрывается и нас выгонят, — слышу я голос своего мужа, смотрю на его несчастное сонное лицо и поднимаюсь. На улице темно, холодно, и все во мне противится тому, чтобы куда-то тащиться, но дверь за нами уже запирается на цепочку, вдалеке я вижу теплый свет окон, мысленно представляю себе мягкие удобные кровати и спрашиваю мужа: «Что же теперь будет?»
Он не отвечает. Я понимаю, что ему неловко и стыдно, потому что сказать ему нечего, наверное, он клянет себя за легкомыслие и беспечность, не мог предусмотреть, какой холодной может оказаться летняя ночь… Может быть, он посоветует пойти быстрее. Побежать, чтобы согреться, скажет — подумаешь, устали ноги, ну и что, найдем какой-нибудь стог сена или отправимся на пляж и заберемся в спасательную шлюпку под брезент. Но он молчит, а солнце прогреет песок на пляже лишь через много-много часов.
Но, возможно, мне следует винить во всем себя — доверилась такому беспомощному человеку, надо было самой искать ночлег, пока еще было время, а не идти вместе с ним на автобусную станцию. И внезапно меня наполняет презрение, на память приходят дни, когда ему надо было заняться каким-то делом, позаботиться о чем-то, уладить что-то; нет, он будет ходить из угла в угол, стонать, часами раскачиваться; такое впечатление, что он боится разговаривать с людьми, попросить их о какой-то услуге, когда же, например, надо дать рабочему на чай, он теряется, и все падает на меня. Как будто это в порядке вещей, что мой муж ничего не может, что он не приспособлен к будничной жизни, и мне вдруг становится непонятно, как я до сих пор не задумывалась об этом, и начинает казаться, что все это время я была замужем за кем-то другим, за человеком, которого я сама придумала, и мне хочется плакать.
— Пойдем, — тянет меня муж. Бульвар. С двух сторон деревья, освещенные фонарями. Дома. Во многих окнах еще горит свет. Веселая толпа молодежи. Влюбленные парочки. Кто-то играет на рояле: слабые несвязные звуки. Звуки без мелодии. Муж обнимает меня за плечи, и я не отталкиваю его руку, так теплее. Мы похожи на влюбленных, которые не в силах расстаться. Никто не догадывается, что этой ночью нам некуда идти. Никто не догадывается, что мы больше не любим друг друга.
Понимание этого пришло ко мне постепенно — правда, которой я боялась, которую скрывала, пыталась спрятать за слова и чувства; я жила верой, что люблю его, и вдруг увидела, что осталась одна. Мы так далеко отошли друг от друга, что уже не услышим, если один из нас окликнет другого.
Я бы хотела сейчас, чтобы ветер стал гнуть деревья, срывать листья, чтобы я услышала его завывание, шум моря, стоны стволов … Вокруг так тихо. В холодном небе мерцают холодные звезды. Будут идти годы, мы по-прежнему вместе — втайне презирая, ненавидя друг друга, обманывая… Я понимаю, что нам надо сию же минуту поговорить, решить, сказать откровенно, что мы друг о друге думаем. Мне противно смотреть на себя, идущую как ни в чем не бывало, под руку со своим мужем, терпеть фальшь и ложь.
— Послушай, — неожиданно говорит мой муж, — давай повернем обратно. — В его голосе дрожь, волнение, страх, мне кажется, я слышу, как колотится его сердце, вижу в свете фонаря его лицо со сжатыми губами, затем перевожу взгляд дальше и замечаю в нескольких десятках метров приближающихся к нам мужчин, до меня доносятся их пьяные голоса, особенно громкие и жуткие на пустынной дорожке парка.
— Что — испугался? — вызывающе спрашиваю я и иду дальше.
— Подожди, — восклицает он, затем хватает меня за рукав. — Конечно, испугался, — произносит он тихо.
Я резко вырываюсь. Он идет рядом со мной, и я думаю: ах вот ты, значит, какой трус. С радостью бросился бы наутек и оставил меня одну, но ты даже бежать боишься. А послать меня на аборт ты не побоялся, потому что еще страшнее для тебя было бы воспитывать второго ребенка. Ты потратил тысячи слов, убеждал, призывал меня быть благоразумной и согласиться на это простое дело. Простое дело — всего-навсего три дня в больнице. Простое дело, чтобы потом спать со мной до следующего простого дела. Конечно, для тебя умертвить нашего неродившегося ребенка было пустяком. Кажется, ты назвал это «умерщвлением предрассудков», но ты не подумал, что одновременно заставил меня умертвить что-то и в себе. Что-то, чего для тебя никогда не существовало…
Я слежу за тем, как трое мужчин окружают нас, один из них обращается к нам по-литовски, вежливо, почтительно, мой муж бормочет в ответ что-то нечленораздельное, затем его рука скользит в карман, дрожащими пальцами он достает из пачки сигареты и протягивает им — он был бы счастлив сейчас отдать все, что у него есть, лишь бы избежать боли, ожидаемого удара, однако все, что от него хотят — это несколько сигарет, после чего его долго благодарят, и я вдруг ощущаю огромное разочарование: ничего не произошло.
Мне жаль, что они его не ударили.
Неожиданно я понимаю — что-то все-таки произошло, но что именно, еще толком не знаю и оглядываюсь по сторонам: деревья в свете фонарей ярко-зеленые, по одну сторону дороги высокая ограда, по другую — подстриженные деревья, из которых только ближние освещены, за ними чернеет пустота, за ней светлая дорожка парка, полоска газона, трое удаляющихся мужчин, звезды в небе. Холодная летняя ночь. Но я не чувствую холода … мой муж стоит тут же, да, да, у него попросили сигареты, и он дал, затем… его обступили трое неизвестных, я смотрела на все это со стороны; мой муж пошарил в кармане и достал пачку сигарет, сейчас он смотрит на меня, я вижу на его губах едва заметную легкую улыбку и вскрикиваю от ужаса.
Я вскрикиваю от ужаса, хотя мой рот закрыт и ничто не нарушает тишину парка, перед моими глазами все еще стоит картина: один из мужчин благодарит, мой супруг засовывает пачку сигарет обратно в карман, мои глаза жадно следят за каждым движением незнакомцев, и неожиданно мне становится жаль, что ничего не произошло. Что он не лежит на земле без сознания, и что на дорожке парка нет пятен крови. Я смотрю на своего мужа, вижу едва заметную улыбку на его губах и вскрикиваю от ужаса, понимая, что он прочитал мои мысли; мне хочется сказать, что это был минутный порыв, глупый, вызванный усталостью и нервным напряжением, что я сама перепугалась, что я никогда не желала ему зла, но слова застревают в горле, и хоть губы пытаются что-то прошептать, но этого мало, даже если б слова лились потоком, этого оказалось бы мало, и не в силах вынести затянувшегося молчания, я бегу.
… все вокруг залито зеленоватым светом, перед глазами рыхлая земля, жук в блестящем панцире ползет по земле, сырое дыхание проникает мне в поры, я становлюсь землей, плющом, спорышем, пусть они склонятся надо мной с бледными от страха и ужаса лицами, не решаясь взглянуть друг другу в глаза.
Слышу, как меня окликает муж.
Слышу, как кто-то зовет: «Маарья!» Между деревьями тропинки, переплетающиеся темные тропинки, все бегут по разным тропинкам, и кто-то окликает меня по имени. Голос все дальше и дальше, голос гаснет, замирает, перестает звучать, ночь… я как будто вернулась домой в неурочное время и прокралась к окну, чтобы увидеть своего мужа, ласкающего другую, я чувствую себя отверженной, не знаю, что делать, залезаю на низкую сосну и засыпаю, прижавшись спиной к пахнущему смолой стволу; я не могу идти домой, потому что это уже не мой дом, там живет какой-то мужчина и какая-то незнакомая женщина; когда зардеется край неба и наступит утро, я вернусь домой, войду в комнату, словно ничего не произошло, муж поцелует меня, спросит, как поживает тетина семья, будет приветливо расспрашивать, мне же спросить его не о чем, я думаю о том, что все опять будет как прежде, до следующего раза, а после следующего раза снова как прежде; улыбающийся муж, любящий муж, муж рядом со мной, надо мной, подо мной, повсюду мой муж, и он кричит: «Маарья!», здесь в парке, в этом чужом городе, чужой мужчина, и мне некуда идти, сосны слишком высоки, чтобы спать на них, земля сырая и холодная, перед глазами взрыхленная земля, ее холодное дыхание проникает в меня, мне хочется умереть…
Я боюсь этого темного парка, призрачных деревьев, этой тишины. Я не хочу, не смею, у меня нет права!
Я боюсь…
Улицы перекрещиваются, переплетаются, раздваиваются, одна улица начинается из другой, мои ноги отказываются идти. Они устали, я их окончательно измучила, я не могу попросить у них прощения, не могу положить на скамейку, чтобы дать им хоть несколько минут благословенного отдыха, а самой тем временем постараться собрать свои безнадежно запутавшиеся мысли, однако глаза закрываются, и внезапно мои мысли начинают казаться мне ненужными, глупыми, утомительными, надоедливыми, они не согревают меня, и не дают мне спать. Грустно. Обидно, что муж не сидит рядом со мной, но тут же равнодушие вытесняет и эту мимолетную мысль — по всей вероятности, он наслаждается свободой, сидит с какой-нибудь женщиной в уютной комнате, лежит на мягкой постели, но я даже зависти не чувствую, я знаю одно — мне надо поскорее встать, снова отправиться бродить по улицам, не то я могу замерзнуть и простудиться, а глаза слипаются и ногам хочется еще хоть чуточку подремать.
Кто-то дотрагивается до меня, я на миг открываю глаза, вижу стоящего передо мной мужчину в светлом костюме, затем мои веки снова устало смыкаются, но мне уже не уснуть, я слышу быструю литовскую речь, изредка прерываемую короткими паузами, потом несколько вопросов, заданных по-русски, и когда снова открываю глаза, удивляюсь, сколько заботы и участия в склонившемся надо мной лице, мой взгляд скользит по пиджаку мужчины, я представляю, как было бы приятно набросить сейчас на себя этот пиджак, и внезапно понимаю, что мне ужасно холодно, я стараюсь не дрожать, хочу, чтобы этот мужчина поскорее ушел и не слышал, как стучат у меня зубы. Но мужчина жестикулирует, пытается знаками объяснить мне что-то, я догадываюсь — он принял меня за глухонемую, усмехаясь, собираюсь сказать, что я просто устала и мне все осточертело, спросить, как пройти на автобусную станцию, но он неожиданно снимает с себя пиджак и набрасывает мне на плечи.