И все же в этой крошечной державе на шоссе, ведущем в Пулавы, фольксдойче, кажется, собрались сколотить четвертое, наряду с русскими, поляками и имперскими немцами, сословие, только нового типа, а именно — господствующее. Они пролезли всюду, завладели кухней, оккупировали прачечную и, главное, поставили у ворот своего раздатчика. Не сказать, чтоб от него зависела наша жизнь или смерть, но вот достанется ли тебе чуть больше хлеба, а то еще помидор или огурец, очень и очень даже зависело от человека, который играл роль посредника между горожанами, бравшими помощников иной раз на почасовую работу, а иной раз и на целый день, и нами, голодными работягами.
Не прошло и двух-трех дней, как раздатчики, уже сколотившие свою группку, заставили одну из рабочих команд построить им некое подобие судейской вышки, какие бывают на теннисных кортах. Четыре ее опорных столба обили внизу досками, так что получился большой ящик, и все, кто возвращался с работы, где давали поесть, обязаны были положить в этот ящик свой взнос. А кто забывал сделать взнос, того очень скоро забывали и раздатчики.
Нельзя было не признать, что сидящий на вышке должен говорить по-польски, но «десятину» у подножия вышки мы признавать не желали, и однажды каждый из нашей группы в пятьдесят человек, занятой на дорожных работах, возвратившись вечером, швырнул в это «хранилище процентов» по увесистому булыжнику, забросав помидоры, огурцы, яблоки и даже хлеб; а раздатчик, следивший за сдачей взносов, оказался таким дуралеем, что поднял дикий шум. Так был положен конец налоговой системе, что быстро подорвало и господство фольксдойче, эти люди разом потеряли оборотные средства, а без них не очень-то повластвуешь.
Кое-что я и по сей день нахожу весьма забавным: лишенные могущества властители поддерживали свой дух неким музыкальным упражнением — каждое утро и каждый вечер они собирались и хором пели церковный гимн, всегда один и тот же.
Мужской хор, поющий по-польски, ничего не говорит ни уму моему, ни сердцу, я даже не поинтересовался, что именно они пели. Но вот сейчас, мысленно переносясь вперед, в ту часть своего повествования, которую мне еще предстоит рассказать, я вижу, что в Пулавах только лето прошло в сопровождении песен, последующие этапы не отмечены более музыкой, что, впрочем, если вспомнить условия нашего существования, меня ничуть не удивляет. Правда, впоследствии немалую роль сыграло соло на трубе, повторявшееся все снова и снова, но тогда, в маленьком польском лагере в Пулавах, до тех событий было еще очень далеко.
Для моего дальнейшего жизненного пути этот лагерь особого значения не имеет, а потому я покажу еще всего два-три его моментальных снимка. Кстати, у меня ничего, кроме них, нет, а найдется что-нибудь существенное, так в надлежащем месте я о том расскажу. По-иному не поступал я до сих пор и с другими эпизодами моей жизни; я хочу сказать, что, воспроизводя их, я вовсе не создавал законченные полотна, а позднее всегда сообщал в дополнение то, что считал нужным упомянуть. Итак, назад в малый лагерь на шоссе между станцией и городом Пулавы.
Если иметь в виду все, что случилось со мной до него, и все, что случилось после, не удивительно, что этот краткий период представляется мне теперь не только по-летнему светлым, но даже овеянным какой-то сердечностью — это было едва ли не идиллическое существование, хотя с летом оно не имело ровным счетом ничего общего.
Ведь лето было и там, где были клопы; оно было и там, где я, лежа на песке, горячо верил, что стоит мне зажмуриться, а потом быстро открыть глаза, как тень на солнечных часах сделает мощный рывок к заветному часу раздачи пищи, спасительный шаг к следующей кормежке; лето было и тогда, когда сорняки за оградой лагеря так вымахали, что заслонили от меня переплетением своих вонючих стеблей горизонт, где в дальней дали остался городок Марне; лето было и тогда, когда воды едва хватало, чтоб напиться, и вовсе не хватало, чтоб умыться, когда от нас несло как из сортира, а из сортира — как от нас; лето было и тогда, когда мы едва все не погибли, когда многие умерли и когда мастер Эдвин из Коло погиб как по своей вине, так и по нашей.
Но сегодня мне видится, что в том маленьком лагере наш плен словно прерывается, и хоть это не соответствует действительности, но и не очень преувеличено.
Там мы часто оставались без конвоиров, возвращались с того или иного места работы в лагерь одни, а пересекая Рыночную площадь — пели. И за песню нам давали кое-чего поесть. Да, жители соседних домов, торговки на рынке, крестьяне.
А однажды, когда мы копали какую-то гнилую канаву и варили себе картошку, я просто зашел в чей-то садик и попросил лук. И получил, три луковицы.
Когда же у вокзала мы нашли дохлую лошадь, лагерное начальство разрешило нам притащить ее в лагерь; мы сварили что-то вроде гуляша.
А молодая женщина из рабочих, прокладывающих телеграфную линию, осчастливила меня кружкой молока, и на какой-то миг я вспомнил, чем только они не могут нас осчастливить.
Да, конечно, Брецина, с которым мы играли там в шахматы и который добровольно вызвался в отряд минеров, потому что там полагался двойной паек, взлетел на воздух, а ведь в солдатах был с тридцать восьмого и не потерял человеческий облик.
И еще дизентерия, от нее не уберечься, а первым от нее умер фельдфебель, который любил командовать, у которого был багаж, которому я влепил оплеуху, потому что он требовал, чтобы я приветствовал его даже в плену.
Несчастные случаи тоже, понятно, бывали. Так, на маленькой верфи один из наших попал под железную плиту, а двое наших сварили себе грибов и умерли, совсем как на гражданке, а одному из-за чесотки отняли руку, но уж очень он был грязен, а потому сам виноват.
Но веселых эпизодов, сдается мне, случалось куда больше. Однажды я даже напился — конвоир нашей команды, работавшей на стройке кинотеатра, настоял, чтобы я угостился его самогоном.
Разумеется, сразу можно было понять, что мы находимся в польском лагере и что наши конвоиры — поляки, как и люди на улицах. Конвоиры иной раз посредничали между теми и нами, и различие между лагерем и нелагерем потеряло в какой-то мере свою остроту.
Кроме того, нас не называли больше «спецами», нас называли fachowzi, но, по сути, дело сводилось к тому же, что и раньше; мы считались обученными специалистами, а посылали нас туда, где в нас была нужда.
Возможно, что тот, кто, перевел меня из русского лагеря в польский, потому что у моей фамилии в списке стояла пометка «полиграфист», и впрямь думал, что в Пулавах уже требуются полиграфисты; не знаю, я того человека в глаза не видел.
Я же, печатник ли, полиграфист ли, делал в плену то, что делают пленные повсюду: выполнял ту работу, для которой у свободнорожденных, оставшихся свободными, не хватает сознательности или нет охоты.
А стало быть, я чистил выгребные ямы и перемещал горы песку, корчевал пни и перетаскивал стволы, извлекал обломки мостов из воды и грузил мокрую гальку и груды картофеля, служил битюгом, подменял грузовики, силу пара, энергию дизеля, замещал подъемный кран и экскаватор, демонстрировал, как люди работали при фараонах, и доказывал, что фараоновский метод все может одолеть даже через три тысячи лет. Лагерь в Пулавах был таким, каким представляешь себе лагерь, представляя себе там обстановку человечной, а что я там однажды точно провалился в пропасть, где чуть не умер от ужаса, так к самому лагерю это, пожалуй, никакого отношения не имеет.
Как-то утром я начисто позабыл, кто я есть.
Я проснулся, и все вокруг меня предстало без имени, без качества, все было налицо, но не имело связи — никакой связи со мной или с кем-либо третьим. Я видел все не менее ясно, чем в любой другой день, я видел щетину на головах и щетину на щеках, слишком большие уши и шеи в коросте, я видел обломанные ногти и синеватые локти, я видел вялую злобу в глазах. Но все это не создавало целостной картины, все это были частности, из которых я не в состоянии был ничего узнать. То, что не должно было протекать одновременно, протекало одновременно; я все видел и все слышал, точно впервые, я на все смотрел и ко всему прислушивался, словно бы на свете до этого никогда ничего не существовало. Я поднялся, сунул ноги в деревяшки, умылся, натянул куртку, на которой спал, нахлобучил шапку, которая служила мне подушкой. Мною руководила сила привычки — я сам не знал, как долго я уже руководствуюсь ею — эта сила точно протаскивала меня сквозь гладкостенный канал куда-то в наступающий день. Все предметы вокруг меня и все люди казались полыми, сохранившими, правда, внешний облик, но без внутреннего содержания; я утерял одно измерение, я видел, но я не знал, что́ я вижу.
Однако же я почувствовал, что со мной творится неладное. В ужасе, который сродни ужасу падающего в бездну, я попытался найти опору, найти ее там, где она казалась мне ближе всего — в моем имени, но имени моего я не нашел. Мое имя исчезло, я оторвался от своего имени, я не знал более, кто я, я едва ли еще существовал.
Но кое-что другое я все-таки понял: значит, дело дрянь. Как человек, который умер и знает, что он умер. Как человек, которого не существует.
Об ужасе говорят как о каком-то злополучии, которого следует опасаться. Это верно, но ужас может быть и целителем. Если, низвергаясь в пропасть, ты почувствуешь, что оторвался от самого себя, то ужас перевернет тебя в падении, и ты пролетишь мимо острых скал, мимо корней и нависающих трав, мимо всего, за что можно зацепиться на земле, с которой летишь в безмерные глубины, если уж ты сорвался в пропасть.
Я догадывался, я чувствовал, я понимал, что я, если хочу сохранить свою жизнь, должен вновь обрести свое имя, и опыт моей далекой прежней жизни подсказал мне ловкий ход: начать откуда-то издалека, с малого, с наименования окружающих предметов и тем самым как бы неумышленно наладить то, что зовется памятью.
Вон та штриховка, снизу вверх штрихи видятся четко, но, разбегаясь в стороны, они путаются, переплетаются, сливаются — ага, это наша ограда. А водяное пятно на дворе — лужа. Еще мы знаем пруды, озера, моря. Мы знаем также ручьи и реки. Мы знаем болота, и канавы, и океаны, и дельты. Мы знаем искусственные моря, колодцы и тр