Так живут по книжкам, а иначе долго не живут. Никто не кидается под кровать, когда барабанят в дверь. Твой первый долг — наблюдать, а не кидаться в укрытие. Как ты будешь наблюдать, лежа под кроватью? Там у тебя остаются только ощущения, там никакой войны нет.
А если в дверь забарабанят, так в этакой ситуации нахлобучивай каску, вскидывай автомат и рявкай, как бравый клейстовский воин: «Входи, коль ты не дьявол!» И если там не дьявол, если там солдат, так начинай палить сталью и свинцом, и если там много солдат, то и ты соответственно выпали много свинца и стали и рявкай, как шиллевский[5] гусар: «Меня вам не сцапать, собаки подлые!» И еще считай выстрелы, думая при этом: «Последняя пуля — мне, ахтыдевчоночкамоячернобровая».
Но уж никак не кидайся под кровать. А я вот кинулся.
Мне бы, понятно, их, врагов этих, еще прежде изловить, а не здесь, у кровати, чуть южнее Коло, и отбросить бы мне их прежде еще, от Клодавы отбросить и для начала за Урал. Но к тому времени, когда я кинулся под кровать, я уже давно не следовал книжным правилам.
Мне бы врага отбросить, а я удрал; ведь враг стрелял в меня. Мне бы охватить всю картину в целом, а я воспринимал все с собственной точки зрения. Я заботился о своей шкуре, я прислушивался к своему желудку, разглядывал свои ноги, только потому, что они закоченели. А убил я того кашевара только потому, что иначе он убил бы меня. Я, своей, свои, меня. Я слишком хлопотал о себе и за хлопотами позабыл, что врагу место за Уралом, а мне не место под польской кроватью.
Однако я лежал там, вытянув вперед руки, прижав ладони к полу, слегка раздвинув ноги, рантами сапог касаясь пола. Глаза я не закрывал; хорошо помню, что в притушенном свете керосиновой лампы видел висящую надо мной пружину матраца; я помню пружину, и сало, и пыль в уголках рта, и пряжку, впившуюся в пах. И еще я помню, что очень хорошо все слышал. Хотя ухо, которое слышало лучше, левое, лежало на подворотничке, но я и другим очень, очень хорошо теперь слышал. Крестьянка кричала, она кричала без передышки, без передышки, и все по-польски; а когда я еще сидел за столом, то думал, что она немая. Крестьянин кричал в сторону двери, он кричал по-польски, а потом он что-то кричал мне под кровать, это он уже кричал по-немецки. Я чтоб вылезал, кричал он мне, ужасно, видимо, торопясь, а в дверь он кричал, думается мне, что я уже вылезаю, чтоб они чуточку подождали стрелять, он точно видит, что я уже вылез из-под кровати, и это он тоже кричал, ужасно торопясь.
Не стану утверждать, что я различал радостные нотки в его крике, а ведь причина для того была: я вот-вот уйду. Мужчина без всякого удовольствия видит мужчину у себя под кроватью. Мужчина без всякого удовольствия видит мужчину с автоматом у себя на пороге. Он меня впустил, без всякой радости, но убежденный в необходимости.
Я, надо думать, выглядел убедительно; за плечами ночь, детская бороденка в дерьме, а в руках немецкий автомат. Предназначен немецкий автомат для того, чтобы немецкий солдат автоматически палил по врагу. Очень легкий, он прост в обращении и надежен. Надежный солдат быстро начинает из него палить. А ненадежный солдат, у которого все правила вылетели из головы оттого, что ему не давали жрать не только вовремя, но вообще очень долго, такой солдат еще быстрее палит из немецкого автомата; и кто видит его на своем пороге в полночь, да еще в войну, тот знает: впускай его, и поскорей!
Крестьянин, впустивший меня как можно скорее в дом, теперь, надо думать, кричал в дверь, что он как можно скорее меня выпустит, а мне под кровать он кричал объяснения: за дверьми-де стоит толпа, у них тьма винтовок и нужен им не он и не его сало, а я, я, который к тому же лежит под его кроватью.
Он говорил, сдается мне, что они будут стрелять; это они, сдается ему, говорят, что будут стрелять.
Я охотно ему верил. Все мы тогда то и знай говорили, что будем стрелять. Все мы тогда редко довольствовались разговорами. И потеряло силу правило — прежде, чем выстрелить, крикни: Стой, стрелять буду!
Мы стреляли; это сокращало процедуру; и тот, другой, хочешь не хочешь останавливался.
Но целиться нужно было хорошо. Кашевар, которого я убил, плохо целился. Он вылез из окопа, увидел меня, выхватил из-за спины автомат, направил его на меня — левая рука на стволе, правая на шейке приклада — и открыл огонь.
Он стрелял в меня, который стоял в дыму его же, но совсем другого огня и жадно вдыхал запахи, волнами катившие ко мне по ослепительно сверкающему снегу; бобы, ах, лук, сало и чеснок, почуял я, чертовски голодный и холодный, ночи голодавший напролет и дни напролет, десятки километров голодавший, голодавший всю долгую дорогу бегства. Погибая от снегом приправленного голода, я наткнулся на клубы чесночного и бобового аромата, размечтался о горе бобов с луковой башней на вершине, стены которой лоснились от сала. Но тут откуда ни возьмись в спецовке белой кашевар, злой кашевар, в меня он целится, и, что ж, моей мечте цена уж грош.
Тогда я прицелился в его белую спецовку и прострелил ее. И было мне восемнадцать лет от роду.
Я пустился бежать сквозь зимний лес, я знал: великое множество кашеваров охраняют солдатскую кашу, великое множество кашеваров отомстят за смерть кашевара, великое множество кашеваров побросают черпаки и возьмутся за винтовки, если у их плиты завязалась перестрелка.
Так я бежал сквозь зимний лес, но ни олененочка не видел средь елей, ни единорога, не слышал уханья филина, не внимал пению эльфов.
Я бежал. Как долго — не помню. Куда — не знаю. И как — не знаю. Как бежит человек на седьмой день семи дней бега? Как бежит человек на седьмой день голодовки? Как бежит человек, у которого пальцы ног под черной грязью черны от мороза?
Если есть у него причины, он бежит. А убитый кашевар за спиной — это множество причин. Убитый кашевар подгоняет, и даже очень. Я бежал.
Удавалось ли мне делать передышки? Да, я делал передышки, как положено по правилам; в книгах об этом пишут так: у него подгибались колени. У меня подогнулись колени, и я передохнул в каком-то окопе, где рядом со мной лежало что-то под снегом: надорванный мешок цемента, куча застывшего цемента. Ох, как же мы сюда попали? И еще я передохнул в каком-то курятнике на колесах; по его углам громоздилась солома, ну да, две горстки соломы в курином помете; я забился в одну из них, пусть уж кашевары удовольствуются курами, я был в безопасности. Далее я передохнул, наткнувшись на какую-то проволоку, самую верхнюю в заборе, накрученном из проволоки, но без колючек. Да я и на колючках бы передохнул: у меня больше не было сил. Я бежал по лесу до глубокой ночи. Колени у меня подгибались в глубоком снегу. Я делал передышки, чтобы перевести дух. Но дух переводят недолго. Да долго я и не продержался бы.
Тут я и наткнулся на чью-то хибару, дом, замок, крепость? Наткнулся на крепость, ворвался в крепость, сел к столу, склонился над тарелкой. Кинулся под кровать. И вот я лежу под кроватью, а только-только еще сидел за столом. На табуретке-троне. И вилку держал, словно скипетр. Рыгал, точно король. Позабыл о своей армии, которая и меня совсем позабыла. Позабыл об армии врага, которая меня вовсе не позабыла. Давал ответы в нарушение всех королевских и солдатских правил?
— Немец?
— Да.
— Один?
— Да.
— Давно?
— Кажется, да.
— Почему?
— Пришли они, и мы дунули от них, поначалу нас было много, потом поменьше, потом опять много, а потом все меньше и меньше, под конец я остался один.
— А где остальные?
— Остались в снегу, навсегда остались в снегу: одному прострелили живот, другому — селезенку, третьему — ухо, они стреляли и стреляли.
— А вы разве не стреляли во врага, когда он стрелял?
— Как же, стреляли, по всем правилам. Поначалу вовсю стреляли, а потом все меньше. Однажды, много позже, мы даже так стреляли, что пробили себе дорогу, не все, понятно, но кое-кто.
— Дорогу?
— Да, дорогу, когда они на опушке спрыгивали с грузовика; мы прорвались, а потом я остался один.
— И много раз ты пробивал себе дорогу?
— Случалось, — ответил я и поставил тарелку на ложе моего автомата; в тарелке еще оставалось сало, и еще оставался хлеб, и я ни словечка не сказал хозяину о кашеваре.
Но тут кто-то пришел, чтобы сказать ему о том.
В дверь застучали. Словно конь копытом заколотил. Словно по ней ударили тараном. Словно три сотни кашеваров колотили в дверь скалками. Три сотни монгольских коней били копытами в бревенчатые стены. Три сотни лошадиных сил двинулись против ворот хозяина и против моих ворот. Первый Белорусский фронт барабанил коллективным кулаком в нашу дверь.
Тут я схватил — позже мне о том рассказали — пустую тарелку и полным-полный автомат, бросил тарелку и автомат под хозяйскую кровать, и сам бросился туда же.
Маневр этот был против многих правил: против правил обращения с тарелками, против правил обращения с автоматом, против правил обращения с врагом и против правил обращения со мной.
Ничего удивительного, что лежал я недвижно, сало и пыль смешались у меня во рту, железная пряжка давила в пах, скула прижалась к подворотничку, я лежал сытый, ничего не слыша, под крестьянской кроватью, чуть южнее шоссе от Конина на Кутно, однажды зимней ночью в войну.
Ничего удивительного, что я вылез из-под кровати, когда хозяин крикнул, чтоб я вылезал.
II
Что-то с моей памятью не в порядке, что-то не в порядке с методом моих воспоминаний; я легче вспоминаю то, о чем размышлял когда-то, чем то, что случилось в действительности.
Конечно, я помню, что случилось: меня взяли в плен, и я жутко перепугался и о своем перепуге уведомлял высоко поднятыми вверх руками. Но я помню и другое: как удивился я, что так много народу сбежалось, чтобы забрать меня. Я вспоминаю, какое ощутил невыразимое облегчение, когда попал в гущу орущих людей, а не в руки одного или двух хладнокровных и немых солдат или одного-единственного, который был бы так же перепуган, как я.