Но не мне говорить о его корысти; у меня аппетит разыгрался похлеще, чем у него. Я, надо сказать, высматривал на своей верхотуре клады. Я ждал, что вот-вот наткнусь на стенной сейф и, не зная его устройства, очень беспокоился, как же я вскрою сие хранилище, если уж я его найду. Быть может, эти тайники представляют собой лишь стальные рамы со стальной дверцей, которые вмуровали в стену и обклеили для маскировки обоями, — ну, тогда мне бояться нечего. Тогда мне остается только наткнуться на такой закуток, и, выполняя, как обычно, свою работу, я получу к нему доступ. Опустошить его труда не составит: мои грязно-белые штаны обладали достаточной вместимостью, чтобы скрыть сокровище, если уж я на него наткнусь; затянутые на щиколотках, эти штаны удержат все, что я им доверю. К тому же внутрь можно проникнуть через карманы и дыры в подкладке; мне оставалось только обогатиться, а вместительное хранилище у меня имелось.
Не найду же я в стене, как назло, пачку акций. Акции меня никак не устраивали. Я не знал в них толку, да и в глаза их не видел; я не знал, как распознать их ценность, но знал, что ценность их колеблется. Жуткая мысль: я наткнусь на залежи ценных бумаг, ценности которых я не знаю. Может статься, я рискую жизнью из-за пая обанкротившейся кондитерской фабрики; может статься, я за кусок хлеба отдам бумаги, которыми мог бы обеспечить себя на всю жизнь. Нет, акции меня не устраивают, хотя мать относилась к ним весьма доброжелательно. Еще когда войны не было, она охотно читала извещения о смерти и, прочитав их, всегда говорила:
— Вот акции «Санкт-Аншара» надо бы иметь!
Почему и вышло, что гробовщика Шюнке, возглавлявшего наш городской филиал «Санкт-Аншара», я долгое время почитал сказочным богачом.
Но в настоящий момент акции меня бы не устроили — ни акции «Санкт-Аншара», ни даже металлургических заводов «Добрая надежда». Ведь и то достаточно плохо, что я в них ничего не понимаю, но еще хуже: мне нужно найти человека понимающего, если я надеюсь, что он отдаст мне кусок хлеба за клочок бумаги.
Нет, акции исключаются; я не хотел находить акции. Самое лучшее, если я найду драгоценности и парочку-другую старинных монет, золотых, тогда дело будет не в достоинстве. Так думал я, понимая в монетах не больше, чем в акциях. Парочка дукатов или дублонов, что ж, с ними можно кое-что предпринять. О верном исчислении эквивалента думать нечего, но порядочным-то куском хлеба можно разжиться, если ты в состоянии заплатить золотыми монетами.
Я решил весьма осмотрительно расходовать мои сокровища; с умом пуская их в ход, можно довольно долго жить чуть сытнее. Порой, стоило мне дать себе потачку, я начинал мечтать о несгораемом шкафе, в котором наряду с весьма практичными жемчугами и каменьями нашлась бы банка-другая свинины и два-три круга сухой колбасы. В книгах можно прочесть, что люди иной раз прятали любимые кушанья самыми хитроумными способами, так почему бы мне не наткнуться на такой склад? Если я способен отыскать золото и драгоценные камни, так наверняка я тот герой, который найдет клад деликатесов.
Тему эту, однако, я считал недозволенной и потому в дальнейшем возлагал все надежды на иные, несъедобные ценности и размышлял над тем, как укрыть бриллианты и талеры Саксонского курфюршества, не пробуждая интереса моего персонального конвоира.
А еще будет лучше, если я натолкнусь на связку секретных документов, которые уже много лет разыскивает вся Польша. На первых порах я оставлю их в тайнике и попрошу приема у naczelnik’а, а там, вытянувшись по стойке «смирно», я доложу:
— Panie naczelniku, starszy celi melduje, я нашел документы, из которых следует, что Соединенные Штаты Америки первоначально были владением польской короны. Я счастлив, что могу предоставить в ваше распоряжение всю документацию!
Селедку я получил бы наверняка, настолько-то я об этом человеке судить могу, и вполне может быть, что он спросил бы, не пожелаю ли я еще чего-нибудь; он получил бы честный ответ.
— Пан naczelnik, — сказал бы ему, — прежде всего это долг чести, но раз уж мы заговорили о моих пожеланиях, так выскажу вам свою единственную просьбу: откажитесь от дальнейших допросов, выставьте меня за все ваши двери и позвольте мне отправиться восвояси. Я охотно снесу до самого конца ту стену, раз уж я ее начал и раз я самый молодой, но, если говорить начистоту, я никак не привыкну к местным свычаям-обычаям.
Я считал, что начальнику не нужно быть сверхвеликодушным, чтобы исполнить мою просьбу, — в конце-то концов благодаря мне у Польши появились кое-какие виды на Америку.
Но… ни документов я не нашел, ни бриллиантов, ни консервов; в моей стене я вообще не нашел ничего значительного и достойного упоминания, кроме одного предмета, но этот предмет был весьма достоин упоминания и имел величайшее значение.
Я нашел выдвижную крышку от ящичка с грифелями. От непогоды дерево стало ломким, покрылось трещинами и набухло, но можно было еще различить виньетку из розочек, а на нижней стороне размытую надпись: Jadwiga Sierp, Wielkanoc, 34.
Видимо, имя и адрес. Имя девочки: Ядвига. Имя это особенное, это имя польских королев. Однажды кто-то целыми днями приставал ко мне, чтобы я в следующий кроссворд вставил имя «Ядвига», а вопрос задал о супруге Владислава Ягелло; имя польских королев — это слишком легко отгадать, а супруга Владислава Ягелло, вот тут им пришлось бы попыхтеть.
Мне сразу не удалось использовать это имя, а потом Эдвин затоптал наш кроссворд, и его самого затоптали, после чего я старался оградить себя от каких бы то ни было воспоминаний о той страшной игре и припоминал ее только тогда, когда спрашивал себя, почему же именно я сижу в тюрьме, и мне требовалось всегда усилие, чтобы согласиться с собственным объяснением, что убийство Эдвина и мое заключение едва ли связаны друг, с другом, ведь в той колонне, из которой меня единственного выудили, было довольно много тех, кто, в противоположность мне, в самом деле душил и топтал.
Ядвига, супруга Владислава Ягелло, первая польская королева; можно было догадаться, что это имя стояло на многих грифельных ящичках.
Фамилия Sierp встречалась, надо думать, реже; мне, во всяком случае, такая еще не встречалась.
Jadwiga Sierp, Wielkanoc, 34.
Что значит Wielkanoc, 34? Главная улица, 34, или что-то в этом роде? Но улица по-польски ulica, и на уличных табличках, которые я видел, стояло ul., а потом уже название. Мой теперешний адрес, например: Марк Нибур, Warszawa, ul. Rakowiecka, 37, и на единственной табличке, которую я с трудом разглядел по дороге от товарной станции Прага до этого моего нового адреса, стояло: ul. Waszyngtona, помню, меня удивило, что судьба судила мне идти именно по улице Вашингтона.
Возможно, Ядвига, когда она получила этот ящичек, не знала всего того, что знаю я теперь: ведь ящичком с грифелями пользуются очень маленькие дети.
Но нет, выцветшая надпись сделана не рукой ребенка, и уж тем более не рукой ребенка, который еще писал грифелем. Вероятно, писала мать Ядвиги, а еще вероятнее, бабушка. Бабушки именно так и поступают: они дарят грифельные ящички, украшенные розочками, и тут же надписывают на крышке, кому отныне принадлежит эта красивая коробочка. Моя бабушка постоянно дарила мне рубашки и в левом уголке воротничка всегда вышивала мое имя. Wielkanoc, 34, — загадки подобного рода мучают меня. Я, значит, спустился со стены — капустный суп и так уже распирал мне живот, у меня даже мелькнула мысль, как бы мне у всех на глазах не изринуть его, подобно тому как я у всех на глазах принял его внутрь, — и, перед тем как вновь подняться, я помог Эугениушу взгромоздить очередную глыбу на грузовик. Хоть ему моя близость не была по вкусу, но вежлив он был, как всегда, и, бросив взгляд на крышку, сказал:
— Ядвига Серп, пасха, тридцать четвертый год, давненько дело было, а если тебя зовут Серп, так целую вечность.
— И это значит?..
— Это значит, что sierp — это по-польски «серп», sierp i młot — это серп и молот, или молот и серп, как принято говорить по-немецки. Хедвиг Серп — думаете, в Германии кого-нибудь зовут Хедвиг Серп?
— А почему нет? Хозяина молочной лавки у нас зовут Вильгельм Коса.
— Вильгельм Коса — это совсем не то, что Хедвиг Серп, а Ядвига Серп в Польше — это уж совсем не то, и даже совсем что-то другое, если вы понимаете, о чем я говорю.
— Не очень-то я понимаю.
— Ну, вы вообще ничего не понимаете. Если у вас какую-нибудь девчонку звали Хедвиг Серп или у нас — Ядвига Серп, так, ручаюсь, обе уже витают двумя облачками над Иерусалимом… А посему мой вам совет: не вам разгуливать с предметом, принадлежавшим некой Ядвиге Серп с пасхи тридцать четвертого года, и, кто знает, до какого времени.
Он ушел, и, сдается мне, кто видел, как я карабкался на стену, подумал бы, что я спасаюсь бегством. Два облачка — это мне можно не переводить. Это же строка из Великого Словаря Кричащих Намеков. Не всегда их смысл доходит тотчас, но уж если ты не только слышишь слова, но еще видишь выражение лица, а к тексту улавливаешь интонацию, так ты и без переводчика поймешь, что речь идет об убиении и истреблении.
Сдается мне, в старых историях рассказывают бессмыслицу, будто убийц всегда тянет на место преступления, но известная правда все-таки в этом есть. Убийцы не перестают говорить о своем преступлении.
Меня удивляет, когда я вспоминаю разговоры моих соотечественников, но так оной было: уже после третьей перевязки кое-кого из них прорывало, они начинали расписывать, кому только они не пособили лечь на перевязки, на перевязки и в могилы; когда, где, скольким и каким способом. Правда, ни один человек не сказал, что он кого-то убил, даже о том, что кого-то пристукнул, или заколол, или очередью прошил, не было речи. Излюбленным выражением было: ну и трахнул же я его.
А если: ну и трахнул же я ее — так уж и вовсе не убил.
Как посидишь в огромной палате, битком набитой солдатами, послушаешь их, перестаешь верить, что человек — существо разумное. Ведь я слышал, как эти разумные существа говорили о своем участии в уничтожении других разумных существ: ни одного переднего зуба не осталось, осколок ребром полоснул меж носом и подбородком; лицо обгорелое, точно маска из рубчатой кожи; полруки только осталось, а ног нет; резиновую трубку руками подымал, когда ссать бегал; сам на себя не похож, родная б мать не узнала, а дальше: ну и трахнул же я его. Первый, кого я ка-а-к трахнул. Ну и трах-тарарахнул же я их! Ну и трахнул же я ее, приятель, ну и трахнул, ох и здорово, дружище, ох и сладко. А потом мы в дом, и там я их всех трах-тарарахнул. И сразу подкатился к бабенке, и разок-другой трахнул. Ох, приятель, дружище, ох, ох.