Но тут я на себя разозлился. А на кого они похожи, по-твоему, обезьяна ты несчастная? Раз ты не знаешь, что такое военный преступник, как ты можешь сказать, кто на него похож, а кто не похож? Ты ведь уже имел дело с польскими уголовниками, должен, стало быть, знать, что преступники выглядят по-разному, и говорить: «Этот похож на преступника» или «Этот не похож на преступника» — бессмысленно. Пан Домбровский был похож на одного моего фельдфебеля, кстати необыкновенно тщеславного. Пан Эугениуш — на одного из моих любимейших учителей. Но ведь оба они были преступниками: Эугениуш сам называл себя аферистом. А скотоложец и ортсбауэрнфюрер могли оказаться родственниками по первой линии. А инженера Ганзекеля, с его изможденным старческим лицом, заросшим седой щетиной, можно было свободно принять за укрывателя краденого из первых кинофильмов, однако на самом деле он был звукооператором первых звуковых фильмов, а в его вилле на Ваннзее висела картина Гейнсборо. Когда же все мы собирались в бане — голые и наголо остриженные; места, где были волосы, смазаны чем-то белым, обтянутые кожей скелеты с синими пятнами на бедренных впадинах, — это было зрелище, способное научить страху. Кучка изголодавшихся чертей. Толпа изможденных разбойников. Шайка воров, худых как щепки, со щучьими мордами.
Среди них — Марк Нибур. Вон тот, с крючковатым носом и ушами преступника, все ребра можно пересчитать. На затылке между двумя подозрительными макушками белеет длинный шрам. Над глазом у него еще один шрам, похоже, от удара револьвером, я видел такие, знаю. Типичный преступник. Опасный преступник. Военный преступник. Кто же это может быть?
Опасный преступник тот, кто совершает наиболее опасные преступления. Значит, не брачный аферист, а, скажем, сексуальный маньяк. Профессиональный преступник тот, кто живет преступлением. Есть еще преступники, пользующиеся затемнением. Тогда, выходит, военный преступник тот, кто пользуется войной? Но как? Преступник, пользующийся затемнением, ворует или грабит во время затемнения, а что же делает военный преступник во время войны? Если он в это время ворует, значит ли это, что он военный преступник? Или, например, половые преступления. Половой преступник тот, кто ведет себя непристойно. Можно ли считать военным преступником того, кто ведет себя невоенно, невоинствующе, невоинственно?
Но за это же не сажают. Раньше, верно, сажали. Раньше человека сажали, если он был невоинственный, трусливый и непокорный. А теперь мы сидим как раз за то, что были воинственны. Военнопленные.
Военнопленные. Военные преступники. Morderca. Убийца из Люблина. Но если человек не был в Люблине, он не может быть убийцей из Люблина. И если он считается военным преступником потому, что якобы убивал в Люблине, а он не убивал в Люблине, потому что никогда не бывал в Люблине, значит, никакой он не военный преступник.
Браво, Марк Нибур, наконец ты хоть одну мысль додумал до конца. Эту длинную фразу мы прибережем для усталых поручиков. Обмотаем ею свое исхудавшее тело, и путь она служит нам защитой. Пусть будет панцирем, когда придет прокурор. Фраза вроде гипсовой повязки. Вроде кокона.
Я не могу быть военным преступником потому, что это немыслимо географически. С тем же успехом меня можно было бы назвать ноябрьским преступником. Это столь же немыслимо потому, что в ноябре 1918 года меня еще не было на свете. Имена Эберта, Носке и Шейдемана, Либкнехта и Люксембург я узнал только из споров между моим отцом и дядей Йонни, и звучали они в их устах совершенно по-разному, так же как слово «пролетарий». Но в школе они звучали все одинаково — как имена преступников. Ноябрьские преступники.
Послушайте, господин поручик, можете вы выслушать одно мое заявление, не выходя тотчас же из-за письменного стола? Я в той же мере не могу быть военным преступником, как не могу быть ноябрьским преступником. Я и не профессиональный преступник: в типографии Брунсов я зарабатывал прилично, это можно проверить по документам. Может быть, я преступно и непристойно пользовался затемнением, потому что нас с Иммой Эльбек не всегда разделяла калитка и наша захватывающая дух близость возникла во время затемнения. А если положено сажать за одни только мысли, то я, может быть, даже половой преступник, у меня ведь возникали непристойные мысли. Насчет Урсуса Бера, когда он начал отбивать у меня Имму Эльбек. Тогда я подумал, что снайпер, простреливший Урсусу Беру обе ягодицы, был мазила, а поскольку это был вражеский снайпер, то, значит, я мысленно вступил в сговор с врагом, в смысле благоволения врагу или благоволения со стороны врага.
Это, несомненно, преступление военного времени, военное преступление, но никоим образом не преступление в глазах польского прокурора, пан поручик. И в городе Люблине я никогда не был, пан поручик.
Не был я никогда и в Венденвере, где висел колокол Кюлиша. Лицманштадт, сказал он. Венденвер возле Лицманштадта. Его счастье, что никто не наступил ему на язык за Лицманштадт. Лодзь — вот как называется теперь этот город, а если произнесешь его как Лодш, тоже рискуешь кое-что схлопотать, потому что оно должно звучать примерно как «Лудзь», примерно.
Я не верю своим ушам: Лицманштадт, и оратор гаулейтера, и крестьянский вояка, и фюрер, и все это вместе — «самое радостное событие моей жизни». Колокол Вульфилы. Этот тип, должно быть, слишком близко подошел к колоколу Вульфилы. Вот его и побило билом. А теперь это самое радостное событие его жизни. Звонарь из Венденвера. Интересно, в чем состоит его военное преступление? Повесить колокол — это в худшем случае нарушение общественного спокойствия.
Однако если прежде деревня называлась Колбасково, а стала Заслоном от вендов с колоколом Вульфилы и такой вот Кюлиш был там ортсбауэрнфюрером, то, видимо, в тех краях нельзя было оставаться поляком. Или полькой. Особенно такой полькой, как Ядвига Серп.
И уж конечно, ему не хотелось признавать себя ортсбауэрнфюрером Кюлишем, когда пришли русские и возвратились поляки. От него можно было ждать, что с приходом вендов, славян и калмыков он зазвонит в колокол Вульфилы. Зазвонит, да так, чтобы услышал фюрер и явился на помощь своему соратнику Кюлишу.
Но фюрер не явился. Если бы он являлся повсюду, где у него висят колокола, то должен был появиться и в окрестностях Марне, когда туда пришли англичане. Ведь поблизости от Марне был кусок земли, носивший имя фюрера: Новая земля, Новь, Адольф Гитлер-Ког.
Раньше это место называлось Диксандерког, но потом там построили Новый павильон с церковными витражами, только на них красовались не Дева Мария или распятый Христос, а солдаты и гражданские, отбывающие трудовую повинность. Возле павильона на высоком насыпном холме повесили колокол Имперского земельного сословия[46], а еще там был дуб, который посадил лично фюрер, и когда мы ходили со школой на экскурсию в Новый павильон, туда обычно приезжал ортсбауэрнфюрер Вреде и рассказывал, как фюрер пожал ему руку и пожаловал эту землю в лен.
У того нашлось бы что рассказать, окажись он здесь на очереди с самым радостным событием своей жизни. Но его здесь не было, да он и не был военным преступником. Он же не был верным крестьянским фюрером в деревне Колбасково, а был простым ортсбауэрнфюрером Адольф Гитлер-Кога возле Марне. Не могли же они, в конце концов, пригнать сюда весь Марне. Марне и так был представлен военным преступником Нибуром. Кстати, уж если рассказывать о самых радостных событиях, то он бы сделал это лучше других.
«От его вранья уши вянут!» — говорил обо мне отец, и ему было ясно, почему я захотел стать печатником: по его мнению, люди этой профессии постоянно имеют дело с враньем. Но тут мать брала меня под защиту, что делала вообще крайне редко: «Малый не врет, он просто выдумщик!», и оба сходились на том, что все это у меня от книг.
Дорогая мама! Извини, что я пишу тебе только теперь, но с некоторых пор я нахожусь в таком месте, где косо глядят на человека, если он пишет что-либо, кроме автобиографии. Прошу также извинить меня за плохой почерк. Дело в том, что у меня нет стола и мне приходится класть бумагу на мою гипсовую руку. Да, об этом я тебе тоже еще не писал — ко всему у меня теперь гипсовая рука. Если бы я вздумал тебе рассказать, сколько всего мне пришлось пережить и как они мне делали гипсовую руку, ты бы тоже, как папа, сказала, что от моего вранья у тебя уши вянут. Но это чистая правда. Только я уже хорошо знаю, что иногда чистой правде верят меньше всего. Не беспокойся насчет моей гипсовой руки — ведь под гипсом пока еще моя собственная рука. Только она слегка ноет, и временами меня лихорадит. Сперва они хотели взять цемент, потому что здесь такое место, где мало гипса, — если бы отец это услышал, он бы опять сказал, что у него уши вянут. Но чтобы ты действительно не беспокоилась, скажу тебе: я сломал руку, когда загорал. Здесь, куда меня поместили, немножко тесно, и еда могла бы быть разнообразней, но ведь никто лучше тебя не знает, как я избалован! У нас много игр и развлечений — «отбивные котлеты», «самое радостное событие моей жизни», — все принимают в них участие. Здесь дело обстоит иначе, чем тогда с сыновьями бургомистра — ты, наверно, помнишь, я тебе об этом рассказывал, когда приехал из Любека с полным животом похлебки и сидра. Здесь никто из себя ничего такого не строит, все лежат, довольно тесно прижавшись друг к другу, и не спрашивают, кто сосед — газовщик или генерал. В одном смысле здесь все равны, но так как это еще не вполне ясно — я хочу сказать, не вполне ясно, касается ли это также и меня, — я пока об этом распространяться не буду. Но мне пора кончать письмо, потому что крестьянский фюрер из Венденвера закончил рассказ о самом радостном событии своей жизни и теперь, как только что сказал генерал Эйзенштек, начинается вторая часть игры: «прощупыванье и допрос с пристрастием!» — так называется эта часть, а поскольку я здесь еще новичок, то лучше мне пока подождать и осмотреться, а потом я опишу тебе все подробно. А до тех пор тебя любит (и целует)