твой сын Марк!
XVIII
Генерал Эйзенштек в самом деле сказал, что теперь можно начинать допрос с пристрастием, и тогда посыпались вопросы, пожалуй несколько туповатые. Позднее мне пришлось отвечать на более острые, а эти были тупоумные.
Все дело было в Кюлише: он не врал, значит, его слова и нельзя было опровергнуть. Да и кому бы пришло в голову что-то опровергать в этой истории с колоколом?
Только вот не Эйзенштек, а другой генерал прямо-таки зациклился на рольмопсах. Я тоже, когда речь зашла о рольмопсах, начал прислушиваться с интересом, но генералу во время допроса не стоило бы так пристрастно допытываться, с какими огурцами была замаринована селедка.
Но не таков был генерал-майор Нетцдорф. Захлебываясь слюной, он пустился в пространные рассуждения об идеальном сочетании шпревальдских огурцов с норвежской селедкой и признался, что когда-то вычеркнул из списка на повышение в чине одного подполковника за то, что у того в казино ему подали рольмопсы с начинкой из кислой капусты.
Поэтому все встрепенулись, когда другой человек, средних лет штатский, говоривший с легким саксонским акцентом, заявил, что знал оратора Зомбарта, и потребовал от Кюлиша его подробной характеристики, описания его внешних и внутренних данных. Интересного тут было только одно: загадывать, когда, наконец, Кюлиш кончит описывать брюки названного оратора или пересказывать рассказ партайгеноссе Зомбарта о празднике солнцеворота или солнцестояния.
Если его вообще и слушали, то очень неохотно, но, казалось, существовал уговор сидеть спокойно. Слушатели перешептывались, посмеивались в кулак, и только задававший вопросы штатский был как будто по-настоящему увлечен своим делом. Когда он заставил Кюлиша пересказать текст песни «Выше, пламя!», исполнявшейся во время праздника солнцеворота, я спросил у газовщика: «Этот тип учитель или кто?» И газовщик с необыкновенно довольным видом шепнул мне на ухо:
— Или кто. Гестаповец — вот он кто.
— Гестаповец? И он в этом признается?
— А куда же ему деться? Когда они его взяли, у него при себе оказалось собственное личное дело. Видимо, он даже огню не доверял. Выше пламя, черт возьми!
Казалось, у газовщика терпение иссякло, он выскочил, как школьник, подняв руку, и громко спросил:
— Я хотел бы прощупать кое-что другое: когда вы были в Гамбурге и у одного из вас, звонарей, в известном месте зазвонило, кому принадлежало заведение, где вы побывали, — Имперскому земельному сословию или Имперскому военному сословию?
Кюлиш обстоятельно растолковал газовщику, что у земельного сословия не было собственных заведений такого рода, и тут из него поперло: он рассказал все приключение с самого начала, с бесконечными подробностями — от прибытия на товарную станцию Альтона до прихода в профилактический пункт у Миллернтор, — а я все никак не мог оторвать глаз от человека, который служил в гестапо.
И я снова услышал, как мой отец говорит с моим братом, да так гадко, как он никогда с нами не разговаривал. «Если ты желаешь поступить туда, сын мой Иоахим, — сказал он, и по тому, как он чеканил слова, и еще по тому, что называл брата Иоахимом, можно было догадываться о степени его гнева, — если желаешь поступить туда, то придется тебе еще кой-чему научиться. Там мало дать человеку по ушам, оторвать ему ухо начисто — вот что там требуется. Постарайся себе представить: человек этим ухом слушал вражеское радио, значит, ухо надо оторвать. И неважно, что коли он слушал вражеское радио, то у него и вся голова полетит с плеч. Да, сын мой Иоахим, ты не смеешь думать — это же голова сапожника Хенке, доброго старого чудака, нет, ты должен думать иначе: через это ухо в нашу дорогую отчизну просачивалась мерзкая вражеская пропаганда, значит, ухо надо оторвать. И нечего таращить на меня глаза — если желаешь туда поступить, готовься к таким делам. Отдавить человеку пальцы сапогом — это ты умеешь? А должен уметь, коли хочешь там служить, без этого ведь враг своих секретов не выдаст, Прежде чем подашь заявление, садись-ка на велосипед и поезжай в Эделак. Там на фабрике пряностей спроси Штёвера. Придумай уж какой-нибудь благовидный предлог — этому тебе все равно придется учиться, сын мой Иоахим, если ты желаешь служить в тайной полиции. Штёвер работает на складе, а раньше был часовщиком. Трудно в это поверить, когда смотришь на его правую руку. Пальцы у него точно культяпки, похоже, будто каждый из них кто-то долго-долго топтал сапогом. А вышло это потому, что где-то нашли бомбу с часовым механизмом, значит, виновным мог быть часовщик. Тут уж твоим дружкам из тайной полиции негоже было миндальничать, надо было проявить твердость и отдавить пальцы часовщику Штёверу. Сможешь ты это сделать, сын мой? И сможешь ли сделать то, чего прежде всего ждут от тебя твои тайнополицейские дружки, — прийти к ним и сказать: «Мой отец говорит, чтоб я ни в коем случае к вам не шел»? Вдруг они прикажут, чтобы для начала ты поупражнялся на мне. Что ты на это скажешь, Иоахим Нибур, есть у тебя желание поупражняться?»
Мы оба ревели после этой речи, и я, и мой брат, хотя в то время ему было уже почти восемнадцать лет, и он всего только и сделал, что принес домой проспект, где расписывалось, кем ты можешь стать, если пойдешь в СС. Можно попасть в СД и бороться с украинскими бандами. Сперва надо выучить украинский язык и освоить ближний бой, потом втереться в какую-нибудь банду и, когда они соберутся нанести нам удар, всех их перехватать. Рыцарский крест обеспечен.
Или можно поступить в тайную военную полицию. Тут уж надо следить за чистотой рядов в войсках фюрера и глядеть в оба, чтобы никто из тех банд не втерся в наши ряды и не прикинулся нашим. Можно получить крест «За боевые заслуги» с мечами.
А уж если ты хотел пойти служить в тайную государственную полицию, то должен был принадлежать к числу самых проницательных, самых мужественных и твердых, а также к числу самых преданных, потому что эта полиция была тайная из тайных и для нее требовалась истинно германская замкнутость. И эти люди были так самоотверженны, что никогда даже не упоминались в числе награжденных.
Мы с братом обсудили его возможности, а заодно и мои. Для СД он совершенно не годился, он наверняка не смог бы выучить украинский, а я, по его убеждению, из всех требуемых качеств в лучшем случае мог похвастать германской замкнутостью, да и то лишь иногда, а иногда я скорее смахивал на лживого романского карлика.
А после этого пришел отец и своей гадкой речью довел нас до слез. Для топтания пальцев и отрывания ушей оба мы не годились, для доноса на собственного отца тоже, так что мы так никуда и не завербовались и дождались, пока нас призвали. Брат мой был вскоре убит, и отец тоже, а у меня теперь оказались вот какие камрады: два генерала, газовщик, ортсбауэрнфюрер, гауптштурмфюрер и тип из тайной государственной полиции. И почти невозможно было поверить, что я всего-навсего рядовой мотопехоты, солдат Нибур.
Я, кажется, уже высказал свое мнение относительно игры в «отбивные котлеты», но охотно сделаю это еще раз. Готов без конца повторять, что, по-моему, неимоверно глупо, когда один взрослый мужчина закрывает глаза другому взрослому мужчине, а третий взрослый мужчина изо всех сил молотит второго по заднице, и тот еще должен угадать, кто из присутствующих взрослых мужчин его молотил.
Если не угадать или все сговорятся против одного, можно получить здоровенную взбучку. «Отбивные котлеты». Газовщик меня предупредил, и все-таки я был ошарашен, когда после раздачи капусты и незадолго до отхода ко сну генерал Эйзенштек в своей лихо-веселой манере призвал начать эту идиотскую игру:
— Господа! «Отбивные котлеты!» Кто на очереди, господа?
На очереди был капитан Шульцки, однако он заявил, что когда его привели в сию крепость, то сразу же зверски исколотили на том лишь основании, что новичку это положено по уставу, а вот же у нас есть новичок.
Я взглянул на капитана, он нашел во мне друга, но ломаться я не хотел, бог с ней, с моей задницей.
Но тут за меня вступился один человек — костлявый верзила, говоривший на причудливом немецком языке с гортанным «х», попадались в его речи слова, показавшиеся мне сродни моему северогерманскому наречию.
— Так не полахается, — сказал он, — у нехо рука в хипсе! И он ше никохо здесь не знает, как ше он мошет ухадать, кто ехо колотил?
Так что «отбивали» все же капитана Шульцки; костлявый верзила сразу так ему врезал, что капитан хотя и застонал от боли, но не задумываясь вскричал: «Садовник!»
Все радостно подтвердили, что это садовник, капитан закрыл ему глаза, а он подставил свою костлявую задницу.
Видимо, он решил до поры до времени взять меня под свою опеку, и, когда генерал Эйзенштек наконец воскликнул: «Отбивные» отставить, господа! Готовиться ко сну! — садовник заявил:
— Парнишку надо поместить в закутке, хосподин хенерал!
Таким образом я получил место, где мог кое-как пристроиться со своей гипсовой рукой.
Спать ложились прямо на голый асфальтовый пол, весь в трещинах, ложились все на правый бок, иначе не хватило бы места. Разговоры еще продолжались, правда шепотком — надзиратель уже два раза стучал в дверь связкой ключей.
Садовник присел возле меня в закутке и тихо сказал:
— У этой солдатни нет никакого чувства чести. Но ты не трусь — будем дершаться друх за друха.
— Спасибо, — сказал я. — Ты сам-то из каких краев?
— Я из Нидерландов, — ответил он.
— Вопрос, конечно, глупый, я и сам не знаю, как сюда попал, но все-таки — как мог сюда угодить голландец?
— Парень, вопрос не дурацкий, вопрос правильный. Все оттохо, что я садовник, садовник-тюльпанщик. Был бы ты здесь, кохда я рассказывал о самом радостном событии моей шизни, то понял бы, как мох сюда попасть садовник. Меня зовут Ян Беверен, так что я рассказывал одним из первых. Про то, как вырастил зеленый попухаев тюльпан. Я назвал его «Бусбек»[47]