Я догадывался, что они скоро погонят меня из закутка, а потому устроился в нем поудобней и, ослабев от такой физической и умственной нагрузки, вскоре забылся тревожным сном.
Со сломанной рукой плохо спится. Я спал так, как, наверное, спят люди со сломленной душой.
Майор Лунденбройх сказал:
— Сначала одно признание, господа. Я лишь скрепя сердце следую установленному порядку. Порядку, который обязывает каждого раструбить про самое радостное событие своей жизни. Возможно, вы откажете мне в праве выступить здесь с критикой, но, прежде чем вы мне откажете, я все же выскажусь. Кому какое дело до чьих-то радостей? С тех пор как я попал сюда, мне довелось прослушать уже немало рассказов такого рода, и должен сказать, что кое с кем из рассказчиков я после этого порвал бы всякие отношения, находись мы в условиях, когда человек располагает достаточной свободой для подобного шага. Знаю, мы такой свободой не располагаем, и потому подчиняюсь, подчиняюсь вдвойне: продолжаю поддерживать отношения и придерживаюсь уговора, принятого здесь до меня.
Самое радостное событие моей жизни. Оно довольно деликатного свойства, я это сознаю, но — либо все, либо ничего. Либо ничего, либо все, целиком и полностью. Итак, что вам сказать: я познакомился с моей невестой вечером тридцатого января тысяча девятьсот тридцать третьего года. Берлин, Унтер-ден-Линден, Бранденбургские ворота, факельное шествие СА. Чтобы сразу исключить недоразумения: я не был национал-социалистом тогда и не стал им потом. Прошу не расценивать это как запоздалую попытку отмежеваться — я не был национал-социалистом, я не национал-социалист. Я был и остался патриотом. Тех из вас, кто занимал руководящие посты в СА, прошу простить мне признание: я не очень симпатизировал СА, мне казалось, что от всего этого несет хамством, но при наших нынешних обстоятельствах об этом действительно лучше не говорить. Я только хотел сказать, что в тот вечер не имел отношения к шествию, а случайно оказался поблизости и остановился лишь для того, чтобы посмотреть на этот спектакль. Песни, свет факелов, дым, маршевый шаг, толпы народа вдоль тротуаров — все это, конечно, производило впечатление, но не настолько сильное, чтобы отвлечь мое внимание от молоденькой девушки, стоявшей поблизости от меня. В родительском доме меня приучили к известной рассудочности, а занятия юриспруденцией отнюдь не разожгли во мне мечтателя, так что я сказал себе: спокойно, такой красивой, какою она тебе видится, женщина вообще быть не может — это все от освещения, от наэлектризованной атмосферы; наверное, какая-нибудь продавщица. Ну и что, если продавщица — на эти вещи мы смотрели широко. Вы сами знаете, чего мы мужчины только не вытворяем, когда хотим разглядеть даму поближе, — вам объяснять не надо, можете мне поверить, все это я и вытворял. Но как бы я ни менял свою позицию и как бы ни менялось освещение, девушка оставалась такой же красивой, и от всех моих попыток уличить себя в ошибке желание познакомиться с ней только крепло. Короче: я познакомился с Аннедорой, и со временем, при дневном свете и при лунном, при грозовом и при свечах, в свете зари на Куршской косе и в сумерках в Бернских Альпах, первое впечатление только углубилось и упрочилось. В моих «манатках», как здесь говорят, есть фотографии этих первых месяцев, а также более поздние, нам их, я полагаю, отдадут, и я спокойно жду той минуты, когда вы потребуете от меня доказательств красоты моей невесты, а впоследствии и жены. Но вернемся к радостному моменту: у нас с ней было столько радостных моментов, что теперь, когда подошел мой черед рассказывать, мне было трудно на чем-то остановиться. Однако когда я поборол наконец упомянутые сомнения и решился рассказывать, то на первый план выдвинулся один-единственный момент, имеющий полное право называться самым радостным. Он относится к началу тридцать шестого года. Позади немало волнений — помолвка и, пардон, бурная страсть, а с другой стороны — Ремовский путч и перестройка судебной системы рейха, включая нюрнбергские расовые законы и национал-социалистские правоохранительные нормы. На пасху была назначена свадьба, а затем предполагалась поездка в Южную Италию, до начала курортного сезона, по умеренным ценам — правда, в чрезмерности наших чувств мы способны были позволить себе и неумеренные. И вдруг я нахожу в почтовом ящике записку: «А чистокровная ли арийка фрейлейн Аннедора Корен?» Сперва я, конечно, вскипел гневом на клеветника, потом с презрением бросил его пачкотню в корзину, потом рассмеялся над этой дикой глупостью — ведь на свете не было второй такой голубоглазой, белокурой, прекрасной девушки. И тогда я подобрал писульку и разгладил ее, считая, что Аннедора тоже имеет право позабавиться. И вот, когда я разгладил записку, мой взгляд нечаянно упал на нее, и я прочел: «Ко ен» — на одной половине «Ко», на другой — «ен», а «р» почти что стерлось на сгибе. Машинально начинаю я подставлять в пробел недостающие буквы и, можно сказать, одними глазами, без всякого умственного усилия, читаю: «Кобен, Коден, Коген», а вслед за этим сразу — «Коган». Не могу сказать, что последнее я тоже сделал без умственного усилия. Мой ум забил тревогу, и я прочел «Коган», зачеркнув «е» и подставив «а», и уж хуже этого ничего быть не могло — Коган. «Вы маленького Коганчика не видели?» Коген, Коган, Кан — Аннедора Кан, в замужестве Лунденбройх? Вам не надо объяснять, господа, что это значило для человека, который ценою жертв и усилий, своих и родительских, подготовился к большой служебной карьере, для патриота, в ком лояльность сидела так же прочно, как его собственное сердце. Не я придумал эти законы, но они действовали, и теперь оставалось только выяснить, подпадаю ли под них я и соответственно фрейлейн Корен. Щекотливая ситуация: как будешь спрашивать белокурую, голубоглазую, высокую, безупречного сложения даму, арийка она или нет? Ну, я был юрист, и в бытность мою в Марбургском университете нам факультативно преподавали методику допроса, так что мне было нетрудно как бы ненароком навести разговор на происхождение фамилии Корен. Странное дело: в такое время, когда составлять родословное древо, таблицы предков, доискиваться своего происхождения стало, можно сказать, светской игрой, правда с более чем серьезной подоплекой, — в такое время фрейлейн Корен ничего не могла сказать о своей фамилии. Понятно вам, что это меня отнюдь не успокоило? Не могу и не хочу сейчас воскрешать душевное напряжение тех дней; перешагнув через него, скажу только: я нашел специалиста по этим делам — такие водились, и среди них были люди без всякого фанатизма, заинтересованные исключительно в деньгах, они бесстрастно сообщали человеку всю правду — приятную или нет, — я такого специалиста нашел, он быстро согласился за определенную сумму взять на себя это дело, гарантировал мне полное соблюдение тайны, и потянулись дни, которые я и сейчас, при моих нынешних обстоятельствах, никак не мог бы причислить к счастливейшим дням моей жизни. Теперь, когда все это уже позади, во всех смыслах, можно сознаться: у меня были минуты такого неверия, когда в женщине, которую я, казалось, любил, мне вдруг чудились семитские черты — странно-чуждый разрез голубых глаз, гортанный призвук там, где в германской речи его не бывает, еврейские вкрапления в чисто немецкую лексику, например излюбленное ее словечко chuzpe[49], и, кроме того, что-то наносное, чуждое в характере, — но это может завести нас слишком далеко. Все это и так зашло слишком далеко, потому что в один прекрасный день, господа, я получил справку, о содержании которой вы, конечно, уже догадываетесь. Эта письменная справка, и в приложении к ней копии с документов, — получение ее и было самым радостным событием моей жизни — удостоверяла: фрейлейн Аннедора Корен принадлежит к самому что ни на есть арийскому роду. Впоследствии я как-то рассказал эту историю жене — то-то было смеху в нашем доме.
Они без особого пристрастия прощупывали историю майора Лунденбройха и его семейное счастье. Правда, газовщик пытался его расспросить, какими еще достоинств вами, кроме волос и глаз, обладала фрейлейн Аннедора: ему довелось слышать, что у еврейских женщин своя, особая манера греть мужчине постель, — так как же обстояло дело у них, когда они ездили на Бернские Альпы слушать «йодль» или на Куршскую косу с ее крутыми ветрами? Но когда смолк хохот, гауптштурмфюрер цыкнул:
— Заткнись, газовщик! — И газовщик заткнулся.
«Самое радостное событие моей жизни», и «отбивные котлеты», и утренняя пайка хлеба, и ежедневный стул генерал-майора Нетцдорфа, и его ежедневные при этом стоны, и от случая к случаю импровизированные лекции генерала Эйзенштека о коренных различиях между Гинденбургом и Людендорфом, или о том, насколько бессмысленно называть марнское чудо — чудом, или о той ниточке, за которую можно было удержать Сталинград, и ежевечерняя перекличка с неизменным рапортом учителя-фольксдойче, и ночное бормотанье в ложечном ряду, и с трудом сдерживаемая враждебность почти каждого к почти каждому, и сварливая неуступчивость, когда речь заходила о расписании поездов в Ноймюнстере, или об идеальной дозе мускатного ореха, потребной для приготовления тушеной цветной капусты, или о принадлежности Карла Великого к немцам, и камерный марафон завзятых ходоков, и марафон заядлых игроков в «камень-ножницы-бумага-колодец», и гастрономический марафон людей с голодным бредом в голове, и вонь от грязи снаружи и страха внутри — все это были прочные составные части моего прочного заключения. Я влачил свои дни, как вол, крутящий ворот, только со мною дело обстояло похуже: я считал, что нахожусь не на своем месте, и все думал о месте и о себе, но у меня хватало ума не слишком обнаруживать это перед другими.
Стихами Флеминга и своими в придачу, поэтическими цитатами вместо ответа немецкому генералу я показал, что у меня не все дома, вдобавок я носил пятнистую куртку от маскхалата, какие носили также костлявый садовник, поджарый гауптштурмфюрер и еще несколько человек, и меня сочли опасным, а так как голландец разболтал, что я убийца, то и общественно опасным, и только капитану Шульцки, все еще злившемуся на меня за то, что «отбивные» делали не из меня, а из него, вздумалось проверить, насколько я соответствую своей репутации, и вот, когда пришла его очередь сметать веником пыль в трещины асфальтового пола, он протянул это орудие мне и сказал: