итель мне — громкий приказ по-немецки — быстро сделать шаг вперед.
Смотри-ка, Нибур, подумал я, вот ты и опять добился одиночного положения. Чем, интересно, платят здесь за строптивость? Какие события уготованы тому, кто не изъявил готовности поведать о самом радостном событии своей жизни? Как будут привечать того, кто ждет расставания с этим домом, как прекраснейшего мгновения своей жизни? Чем расплатится тот, кто умолчал о самом радостном событии своей жизни? Жутким, отчаянным криком? Что сообщит мне сейчас Бесшейный устами учителя?
А что бы я мог им рассказать?
Какое событие моей жизни они сочли бы достаточно радостным? Самое радостное событие моей жизни: однажды фрейлейн Баргтехоф нам объявила, что завтра мы пишем, диктант, очень трудный, даже неверная запятая будет; засчитываться за пол-ошибки, а все остальные ошибки — за целые, и, у кого их окажется меньше, тот получит первый приз, но будут еще и второй и третий призы, а возможно, еще несколько утешительных призов, правда этого она еще точно не знает. Она знает только, что все призы очень ценные — очень ценные книги, они принадлежат ей лично и она их очень любит, и все они в очень хорошем состоянии. Особенно готовиться не стоило, потому что диктант, сказала фрейлейн Баргтехоф, не на какую-то одну тему, а на все темы, которые мы проходили, а их все равно за вечер не повторишь. Этот диктант выявит, кто из нас упорно работал. Потому-то и призы такие ценные, что присуждаются они за упорство. Фрейлейн Баргтехоф заявила, что упорство в жизни очень важно, а отец сказал, что стоит ему лишь поупорнее представить себе нашу фрейлейн Баргтехоф, как ему сразу же хочется потребовать себе самый высокий приз, иначе у него ничего не получается, но мама заметила, что незачем ему мучить себя такими представлениями, пока у него есть она, моя мама. Я не совсем понял, о чем речь, хотя понял больше, чем предполагали мои родители. Я хорошо ладил с фрейлейн Баргтехоф, но диктант и в самом деле предстоял очень трудный. Но я знал, как прекрасно будет получить от фрейлейн Баргтехоф книгу в награду за упорство, которое ценится так высоко. Во время диктанта у меня было такое чувство, будто все четыре года моей учебы в школе обозримо присутствуют у меня в голове, так что если я сомневался, что пишется с большой, а что с маленькой буквы, где отделяемые и где неотделяемые приставки, где звонкое «з», а где глухое «с», одно «н» или два — то я окидывал взглядом свои знания, выстроившиеся у меня в голове, как строились мы на школьном дворе для переклички, и находил все, что нужно. Я сделал ошибку только в одной запятой, но думаю, что на свете нет человека, который не мог бы ошибиться в запятой. Потому что, как говорит мой дядя Йонни, когда все идет хорошо, правила укладываются в жизнь, но жизнь никогда не укладывается в правила. Но когда я писал тот диктант, у меня почти все уложилось в правила, и с ошибкой в запятой, которую мне засчитали за пол-ошибки, мой диктант все равно оказался самым лучшим, даже намного превосходящим остальные. У того, кто получил второй приз, было три полных ошибки, а у меня только пол-ошибки, и, как ученик, заслуживший первый приз, я имел право выбрать себе книгу сам. Я взял «Сказания о Рюбецале» с картинками, и фрейлейн Баргтехоф похвалила меня за хороший выбор. На одной картинке было изображено сливовое дерево с густо-синими сливами. Вот, собственно, самое радостное событие моей жизни. Только отец сказал, что я мог бы обойтись и без пол-ошибки, так что полной радости все же не было.
Самое радостное событие моей жизни. В Марне долгое время не было кинотеатра, а когда его наконец открыли, не было никакой уверенности, что ты туда попадешь. Билет стоил тридцать пфеннигов, а у человека они были не всегда. И если показывали очень знаменитый фильм, то случалось, что не было мест — другие люди приходили раньше тебя. Однажды объявили, что следующим пойдет знаменитейший фильм «Камрады на море», но он будет идти только один день, и по причине ремонта кинотеатра — в зале гостиницы. Это был знаменитейший фильм про Испанию, где нашим матросам пришлось защищаться от большевиков. Этот фильм я очень хотел посмотреть. Если бы мне не удалось его посмотреть, это было бы для меня ужасным несчастьем. Я хотел бы смотреть все фильмы, но пропусти я некоторые из них, большой беды бы не было. Без фильмов, где все время поют, я мог бы вполне обойтись. Без фильмов, где все время целуются, — тоже. Без фильмов про крестьян я тоже бы мог прожить, а что касается фильмов, которые начинаются с похорон, то их я совсем не хотел смотреть, они ведь обычно и продолжались в том же духе. Первый фильм в моей жизни назывался «Кэптэн Примбаке в Африке», а во втором Анна Ондра, ставшая позднее женой Макса Шмелинга, заснув, въехала на автомобиле в воду, и в том фильме они без конца пели песню: «В «Золотом гусе» у Катрин у Рыжей парни девок, танцуя, целуют бесстыже», а третьим фильмом, сколько помню, был уже «Гитлерюнге Квекс». Но «Камрады на море» чуть было не проехали мимо меня. У меня не хватало денег, а тетка Риттер уже целую неделю мне ничего не давала: ее муж на всех кроссвордах, загадках и магических квадратах в последнем номере журнала жирным синим карандашом написал один и тот же стишок, упорно повторяя его на каждой странице: «Ты спятила, дружок, тобой владеет сплин, расстанься с Марне поскорей и поезжай в Берлин!» А когда я в тот день пришел из школы, то ко всему еще заболел мой брат, и вместо того чтобы встать у гостиницы в очередь за билетами на «Камрадов на море», мне пришлось мчаться в аптеку, в аптеке же не оказалось того лекарства, которое значилось в рецепте, и они велели мне пойти к доктору и спросить, можно ли это лекарство заменить другим — название записали на бумажке. Мне не пришло в голову попросить их позвонить доктору по телефону; доктор, аптека, телефон — все это было так высоко надо мной, что я не осмеливался сунуться со своими предложениями. А в приемной у доктора, конечно, оказалось полным-полно, и когда я сказал сестре, что хотел бы только спросить, то все остальные загалдели — это были в большинстве своем крестьянки с толстыми ребятишками, понятия не имевшие о том, что сегодня в первый и последний раз показывают «Камрадов на море» — они, мол, тоже «хотели бы только спросить». «Вот еще новости! Эдак всякий скажет, ему-де только спросить, и полезет вперед! Этого еще не хватало! Какой-то сопляк после школы, у него и дел-то никаких, ни по хозяйству, ни вообще, скажи на милость!» Мне пришлось переждать множество свинок и расстройств желудка, прежде чем сестра догадалась меня спросить, что мне, собственно, нужно. Ей, наверно, тоже надоело слушать галдеж этих баб, потому что я, как заведенный, твердил: «Я хотел бы только спросить…», а бабы, как заведенные, орали: «Этого еще не хватало!» У гостиницы толпилась уже масса желающих посмотреть «Камрадов на море», и, на мое счастье, там оказался Эрни Фосс, даже одолживший мне недостающий грош, но место мне занять он не мог, не то крестьянские ребята постарше ему бы показали, да и городские ребята постарше показали бы ему тоже. Когда я побежал обратно в аптеку, как раз открыли двери гостиницы, а поскольку в аптеке собрались все деревенские старики, дожидавшиеся микстуры от кашля, то когда я наконец понесся домой с лекарством для брата, зал в гостинице был полон, и я понял, что мне уже никогда не увидеть «Камрадов на море». И все-таки, доставив лекарство, я бросился обратно к временному кинотеатру и под насмешливый хохот многих моих товарищей на суше, которых тоже не пускали на «Камрадов на море», принялся дергать дверь гостиницы — тут я впервые познал глубокое отчаяние. Но в эту минуту из кинозала выбежал Буби Нутман — его рвало оттого, что он увидел в киножурнале вертящуюся карусель, и вместо него в это замечательное кино, на знаменитых «Камрадов на море» попал я, да еще с полным карманом денег, потому что пошел по билету Буби Нутмана. И только я отыскал себе место, как с марша «Да, мы — камрады на море» начался фильм. Я думаю, в моей мальчишеской жизни не было момента радостней, чем тот, когда Буби Нутман выбежал из кино, прижимая ко рту носовой платок.
Самое радостное событие моей жизни. Самое радостное событие моей жизни, связанное с отцом — история, как он вползал в собачий лаз. Чтобы это могло произойти, нам пришлось поехать на крестьянскую свадьбу в Ойтин, но мы, разумеется, поехали туда не ради того, чтобы это произошло. Поехали мы ради родственников, но в каком мы с ними состояли родстве, я уже точно не помню. Я тогда удивился, что среди нашей родни вообще есть крестьяне, а мама на это сказала: «Кое-что приходится делать по обязанности». Эти слова были направлены прежде всего против отца, не желавшего ехать вообще, да еще надевать для этого синий костюм. Родственники, к которым мы приехали на свадьбу, были и правда сплошь незнакомые крестьяне. Они накачались водкой и без конца пели одну и ту же песню: «Сердце мое — это улей пчелиный!», и вдруг мой отец исчез. Мама расспрашивала о нем всех, но крестьяне были слишком увлечены пчелиным ульем, и прошло добрых два часа, пока отец объявился снова. Он не часто закладывал за галстук, но уж если закладывал, то по нему это сразу было видно, потому что тогда он становился похож на глухого. Когда отец после двухчасового отсутствия вновь появился на свадьбе, он казался глухим как пень, и хотя нехорошо говорить так о своем отце, был грязен, как свинья. В его костюме не осталось ни единого синего местечка, и даже к волосам у него прилип комок навоза. Ему, оказывается, просто захотелось выйти на улицу, а когда он пожелал вернуться в дом, то наткнулся на высоченный забор. Отец добрых сто миль пробирался ощупью вдоль забора, но в плотном штакетнике не оказалось ни одной лазейки, да и был этот штакетник чересчур высок, а за ним шла развеселая свадьба. Тогда отец попытался найти лаз внизу и, после того как он прополз еще дважды сто миль, нашел наконец отверстие, сквозь которое кое-как протиснулся. Отец желал, чтобы все мы осмотрели этот бесконечный забор и единственную в нем лазейку, но это был самый обыкновенный деревенский забор вокруг деревенского дома, а отверстие, сквозь которое пролез мой отец, было собачьим лазом — чтобы дворняга могла иногда выбежать на улицу или же с улицы попасть обратно во двор. Только ворота сейчас были открыты настежь, даже створы сегодня утром сняли из-за свадебного поезда и хлебной водки; собачий лаз находился в полуметре от трехметрового в ширину отверстия ворот, а хозяева-крестьяне стали богаче и усадьба их больше только в воображении моего отца, измаравшего навозом свой синий костюм и даже волосы. В романах я читал, что от великого позора некоторые люди кончают с собой, и я уже готов был покончить с собой от стыда. Но пока крестьяне все одновременно переводили дух, чтобы заржать снова, отец сказал: Из вас ни один бы там не протиснулся. А они уже все хорошенько надрались и пошли пробовать, протиснутся или нет, и допробовались до того, что их костюмы тоже расцветились пятнами коровьего и свиного навоза и куриного помета.