Я уже стал посмешищем: соседи по камере хихикали, а тюремщик смотрел пустым взглядом, как человек, упорно старающийся чего-то не замечать. Как только утренний кус хлеба окажется у них в брюхе, то даже капитану Шульцки и звонарю Кюлишу придет охота надо мной поглумиться — так или эдак.
Тут кстати выяснилось, что садовник Беверен один из немногих чистоплотных людей в камере. Он вытирал тряпкой пыль с откинутых к стене железных коек, а я постарался как бы невзначай очутиться рядом с ним. Он явно раздумывал, подобает ли ему со мной поздороваться, и не спускай глаз с моей гипсовой руки.
Я понял его взгляд и, чтобы показать, насколько неопасна для него эта дубина, отвел руку-окаменелость за спину и подхватил ее здоровой рукой. Садовник по достоинству оценил миролюбивый жест, он сразу как-то повеселел и принялся еще усерднее тереть прикрепленную к стене койку, а я, увидев, что остальные, как будто бы с интересом ожидавшие нашей стычки, разочарованно вернулись к своим занятиям, увидев, что только гауптштурмфюрер не спускает с нас зоркого взгляда, увидев, что костлявая рука садовнике начищает тряпкой один из шарниров — как раз на нужной мне высоте, — повернулся, словно уходя, спиной к Яну Беверену, руку с гипсовым наростом я все еще держал за спиной, и вдруг резко шагнул назад, вплотную к стене, к железной койке, к руке садовника на ребристом шарнире. И хотя дыхание садовника огнем опахнуло мне ухо, я уперся деревянными башмаками в асфальт, моя левая рука в жесткой повязке была закреплена достаточно прочно, поддерживать ее надобности не было, поэтому правой я вцепился в сетку соседней койки и еще сильнее вжал свой гипс в стену, в койку, в шарнир и в руку, что лежала на нем.
Мне много раз доводилось слышать, как вздыхает садовник, но обычно эти вздохи из его груди исторгала печаль, теперь же дело обстояло по-другому. И вздох у него теперь был другой, боль шла уже не от сердца, воздух со свистом вырывался у него изо рта, а придавленная рука так парализовала его мысль, что он не знал, как быть.
У меня нет причин его хвалить, но, говоря по правде, он не хныкал. Он с шумом выпускал и втягивал в себя воздух, но криками не навлек на нас тюремщика.
Далеко не все в нашей конуре заметили, что я делаю с садовником. Большинство заметило, но они вели себя как здесь было заведено: заботились о безопасности собственных рук и головы и лишь украдкой поглядывали в нашу сторону.
Да они и не вызывали у меня никаких опасений; опасения вызывал только гауптштурмфюрер. Я ожидал, что он придет на помощь своему помощнику. Ожидал со страхом, ибо не знал, как отразить такой капитальный штурм. Я знал только, что он и одной рукой управится лучше, чем я бы управился двумя.
Но, странное дело, он оставил нас один на один с Яном Бевереном, с интересом наблюдал за нами, но не трогался с места, а я напряженно думал, надолго ли его хватит. Вообще, пора было уже засечь время. Когда следует отпустить руку, которая вывела зеленый махровый «бусбек», а сейчас вжата гипсом в железный шарнир? Когда надо вернуть волю руке, едва не утопившей тебя в унитазе? Сколько времени можно продержать так руку, о которой тебе известно, как незаменима она была в Аушвице для ухода за тюльпановыми рабатками?
Я знал только, что эта рука должна оставаться у меня в плену до тех пор, пока я не отниму у садовника нечто большее, чем ощущение крепости его конечностей, а поскольку мне вряд ли стоило осведомляться у него, как он себя чувствует, то я продолжал следить за гауптштурмфюрером. Заметив на его тигриной физиономии первые признаки беспокойства, я еще раз, напружинясь, со всей силой своей ярости и страха придавил гипсом руку гауптшарфюрера Яна Беверена, а услышав, как обессиленно он вздыхает, шагнул в сторону, поборов искушение сказать несколько слов насчет происшедшего.
Это сделал другой человек, и, как нарочно, человек, от которого я еще и слова не слыхал. Не будь у него такая странная фамилия, я бы вообще не обратил на него внимания. Но он звался Скорбило, и многие обращались к нему лишь для того, чтобы вслух произнести его фамилию. Он был железнодорожным советником и, как теперь выяснилось, вообще образованным человеком, потому что сказал:
— How to win friends and influence people!
Я догадался, что это по-английски.
Очень образованные сословия весело рассмеялись, а не столь образованные пожелали узнать, что такое отмочил железнодорожный советник. Майор Лунденбройх охотно продемонстрировал свою образованность — он знал, что железнодорожник привел название одной американской книги, очень известной и очень популярной книги, дословно оно звучит так: «Как приобрести друзей и иметь влияние на людей».
Тут уж рассмеялись и мы, необразованные, а когда железнодорожный советник Скорбило сказал, что лично он переводит этот несколько длинноватый английский титул более кратко: «Искусство завоевывать друзей», то смех охватил уже все сословия и уровни культуры, и даже мой друг Ян мужественно улыбнулся — пыльную тряпку он намочил холодной водой и обмотал ею прищемленную руку.
— Откуда вы, Скорбило, так блестяще знаете английский? — спросил Лунденбройх и тем дал понять, что умеет оценить блестящий английский.
Тут выяснилось, что несколько лет назад советник проходил специальный курс обучения, чтобы после успешного окончания операции «Морской лев» взять на себя контроль над английскими железными дорогами.
И вот они снова свернули в свою привычную колею: что было бы, если бы фюрер не вздумал внезапно заменить план «Морской лев» планом «Барбаросса». Что бы мы приобрели, если бы сначала приобрели Гибралтар. Где бы мы теперь стояли, если бы сразу двинулись в Персию. Как бы хорошо нам было объединиться с датчанами и норвежцами и через Исландию, Гренландию и Канаду добраться до калифорнийских нефтяных промыслов. Как нам следовало вести войну, чтобы ни в коем случае ее не проиграть. Где бы мы были теперь?
Во всяком случае, не здесь. Во всяком случае, не здесь. И сознание, что, во всяком случае, сейчас мы здесь, заставило нас на какое-то время умолкнуть.
Потом майор Лунденбройх сказал:
— Раз многие из нас знают английский, мы, собственно, могли бы организовать здесь разговорный кружок.
— Клал я на твой распроворный кружок! — высказался один из эсэсовцев погрубее, а когда учитель-фольксдойче напомнил присутствующим, сколько раз он им предлагал обучать их польскому языку, тот прибавил: — Клал я на твой вшивый польский!
Но больше ему сказать было нечего; такой тип, наверно, пригодился бы, если бы понадобилось еще кого-нибудь сонного тащить к унитазу, а уж в споре о языках ему бы лучше помалкивать — ведь и тот язык, на котором изъяснялся он сам, только с натяжкой можно было назвать немецким.
Я бы мог сказать, что в настоящий момент считаю польский более целесообразным и что работал на польской железной дороге, хотя и не занимал там контролирующей должности. Но с одной стороны, я не знал, буду ли вообще в состоянии говорить, так как лицо у меня все больше оплывало, а с другой — нисколько не огорчался, что мне не придется участвовать в таком разноязычном разговоре моих сокамерников.
Да и, в конце концов, старшему по камере лучше держать свои мнения при себе.
Образованных было меньшинство, поэтому занятия английским единодушно решили начать с азов, так, чтобы каждый мог приобщиться к знаниям, при этом допускалось, чтобы более подготовленные совершенствовали свою разговорную речь в беседах друг с другом.
Вот так железнодорожный советник Скорбило вдруг оказался начальством, стал необычайно говорлив и, сразу же взяв строгий учительский тон, принялся мучить нас местоимениями I, you, he, she, it, а все педагогические советы искусного в польском фольксдойче решительно пресекал. Кто хотел заниматься, садился так, чтобы ходокам оставалось достаточно места и никому не пришлось бы проделывать акробатические трюки на пути в сортир, а Скорбило использовал простенок между окнами в качестве классной доски. Он медленно рисовал буквы на стене, а так как при этом он тщательно их выговаривал, то через некоторое время нам стало казаться, что он и в самом деле пишет, отчетливо и ясно.
Один раз я вспомнил грифельный ящичек Ядвиги Серп, как будто бы он мог нам пригодиться, хотя нам требовались доска и мел.
С этими занятиями получилось так, как получается обычно. Сначала рвались почти все, но уже к полудню большая часть снова обратилась к кулинарным рецептам, к экскурсиям, организованным «силой через радость», и к вечному «разве ты его не знал?» А с железнодорожным советником дело у нас пошло совсем неплохо, он был человек методичный, и ему доставляло удовольствие сбывать нам багаж, которым его напичкали в предвидении операции «Морской лев».
Когда Бесшейный вызвал меня из камеры, я мог уже по-английски сосчитать до двадцати.
Если тебя согнутым пальцем поманил надзиратель, ты выходишь быстро и молча, а остальная компания безмолвно тебя отпускает. Разве она может знать, куда ты идешь и чем это обернется для нее, если она возьмется тебя напутствовать?
Мы прошли через множество коридоров, мы шагали и шагали, мы поднялись на множество лестниц, пока не очутились в узком переднем дворе, где стоял солдат-усач, такой же важный, как всегда.
Глазами и руками он удостоверился, что я не вынес никаких казенных вещей, и передал меня под расписку двум другим в распространенной в то время полуштатской одежде. То есть в мундирах без погон с оттопыренными правыми карманами, где по моим предположениям находились отнюдь не курительные принадлежности. Один из них вынул стальную «восьмерку» и с непринужденным изяществом, особенно свойственным польским военным, приблизился ко мне, отщелкнул металлические затворы и, несомненно, намеревался сковать мне руки. Но тут он увидел гипс, для которого потребовались бы кандалы слоновьего размера. Он, видимо, прикидывал возможность пристегнуть мою свободную правую руку к своей левой, но потом, скорее всего, подумал, что на меня навешен уже достаточно тяжелый минеральный балласт, и если он был поляк не только по изяществу манер, то при мысли о каком бы то ни было соединении со мной его, конечно же, передернуло. Он спрятал наручники и до тех пор постукивал по своему оттопыренному карману, пока не убедился, что я понял намек, и понял верно.