Прежде чем мы расстались с усатым стражем ворот, тот задал еще несколько вопросов, и мне показалось, что он произнес их очень недоверчивым тоном, а одно слово, которое он повторил несколько раз, прозвучало у него почти насмешливо, что в устах этого солдата показалось мне удивительным. Он показывал на мое лицо и покачивал своей воинственной головой.
Identyfikacja — вот как звучало это слово, и я подумал о двух вещах: польский язык, подумал я, все же легче английского, потому что кто же догадается, что под he, she, it подразумевается «он, она, оно», в то время как слово Identyfikacja сразу понятно — идентификация, опознание. И еще я подумал: недаром он качает головой, ибо то отражение, которое я сумел разглядеть в темных дверных стеклах по пути из камеры во двор, было не очень-то похоже на мое лицо.
Неужели им понадобилось вызвать меня для идентификации именно в тот день, когда на мне отпечатались контуры предмета сангигиены? Кто опознает эту клозетную физиономию?
Да и кто вообще может меня опознать?
Женщина, которая кричала? Она-то уж опознала меня, да так громко, что ее больше спрашивать незачем. Но если бы они все же это сделали еще раз, то этой женщине, захоти она остаться при своем, пришлось бы сказать: нет, это совсем не он, потому что я при своем не остался — лицо у меня другое. Тогда бы я был обязан поцеловать Яну Беверену придавленную руку. Ибо если он так придавил мне лицо, что женщина откажется от своих страшных слов, значит, он помог мне вернуть себе волю и я совсем ни за что повредил ему руку, руку тюльпанщика. Какая открывается перспектива: я целую гауптшарфюреру его костлявую руку.
Какая открывается перспектива: они согнали спутников моей жизни для моего опознания. Те только и ждут, чтобы хором заорать: да, это наш дорогой Марк Нибур!
— Да, — говорят старички Брунсы и осторожно кивают своими восьмидесятилетними головками, — это Марк Нибур, на которого мы какое-то время возлагали надежды. Иной раз он портил бумагу, потому что у него была зазноба, девчушка, для которой он без конца сочинял захватывающие истории про индейцев, в них ее всегда похищали, а он ее всегда спасал, но в остальном он был паренек смышленый и вполне воспитанный. Нет, нет, мы как раз можем засвидетельствовать, что в то время, когда он якобы совершал убийства в Люблине, он еще старательно готовился к экзамену на звание подмастерья, а мы только удивлялись, ведь такому смышленому, как он, волноваться было вовсе незачем. Конечно, мы его опознали. Уж мы-то знаем Марка Нибура.
— Конечно, — говорят почтальон и железнодорожник, поскольку оба они чиновники, то и выступают тоже в паре, как старички Брунсы, — да, конечно, это мы можем подтвердить под присягой, уехал он в начале декабря, через три дня после призыва, и тут нам всякие мысли в голову лезли, ведь его отец и брат не вернулись с фронта, а теперь ехал он, третий, но ехал на Восток, и вот мы поговорили и решили: ну, до Кольберга еще доедет, если все пойдет хорошо. А Люблин — нет, оттуда наши уже давно ушли.
— Честь имею! — рявкнет мой померанский капитан. — Честь имею! — рявкнет он своим сиплым голосом. Совершенно верно, в мою роту этот малый попал под рождество. Узнал ли я его поближе, нет, узнать его поближе мне не пришлось, хоть я и старался всегда установить с моими людьми личный контакт, но тут начались эти упражнения на выносливость и закалку, а под Тоннингеном, прошу прощения, под Клодавой, как это место называется теперь, я однажды ночью потерял его из виду, это было примерно двенадцатого или тринадцатого января, тогда события развивались с ужасающей быстротой. Но во время войны он в Люблине не бывал, за это я могу поручиться.
— Tak jest, — скажет польский крестьянин, — его вытащили из-под моей кровати, было это уже в конце января. Страшно? Нет, страшного в нем ничего не было. Голодный он был и усталый, но не страшный, нет. Хотя с этими людьми никогда нельзя знать, вот почему я первым делом отобрал у него автомат.
А крестьянки из той деревни воскликнут:
— Этот-то страшный? Так ведь он артист, он знал Зару Леандер и Марику Рёкк, и как такой парень может быть страшным, да еще с такими ногами?
Найдется, наверно, и русский лейтенант, коротышка с огромной палкой, у него потрясающая память. Он говорит, что с этим молодым фрицем у него было много хлопот, остальные вздумали дразнить его младенцем Иисусом, а ведь существовал приказ, касающийся уважения к религиозным чувствам, вот он и не спускал глаз с этого юного Карла-Гейнца, или как его там. Нечего даже думать, чтобы он мог на время смотаться в Люблин с целью совершить там убийство — приказ есть приказ.
Все они меня опознают. Молоденькая госпожа Фемлин будет при этом слегка смущена, но все-таки скажет: она-то уж заметила, кто это каждый раз ухитрялся стать за ней в очередь к булочнику и горячо дышать ей в узел волос на затылке, и поскольку она — здесь, перед судом, надо быть откровенной — однажды подумала кое-что такое, о чем ей все же не хотелось бы говорить, то она подумала также и кое-что другое, и об этом она скажет, это важно для опознания. Она подумала, что за некоторые мысли ей должно быть стыдно, ведь ее муж, имеющий, впрочем, Железный крест обеих степеней, сражался у предмостного укрепления в Баранове, и ей известно, что перед тем он был в Люблине, но еще задолго до того, как Марк Нибур начал пыхтеть ей в затылок у дверей булочной.
Ничего нельзя сделать — директорская дочка вылезает-таки с куриным кормом и холодной мельницей, потому что это нужно для опознания. Имма Эльбек тоже рвется меня опознать, хотя она и вынуждена согласиться, что дело происходило чаще всего во время затемнения. Она даже готова, говорит она, с разрешения высокого суда опознать меня в условиях затемнения, надо бы создать его в этих стенах, и тогда можно поставить рядом целый ряд людей, знакомых и незнакомых, и меня тоже, и, может, еще Урсуса Бера. А я думаю: сейчас она, чего доброго, одурачит суд, потому что суд ведь не может знать, что меня и Урсуса Бера легко отличить друг от друга даже при глубочайшем затемнении, стоит только выбрать того из нас, у кого нет двух зарубцевавшихся дыр на ягодицах, — и вот я уже опознан. Начинайте-ка свою идентификацию: несмотря на распухшую руку и гипсовое лицо, люди все же сумеют отличить меня от других, для этого даже не требуются более близкие знакомые, скажем, дядя Йонни, или тетушка Риттер, или моя мать.
Дядя Йонни предложил бы суду меня спросить, откуда, на мой взгляд, взялась у людей вера, и, после того как я произнес бы свое изречение о том, что каково положение, такова и вера, мы с дядей Йонни покинули бы зал суда, пошли бы и назюзюкались — дядя Йонни всегда находил такую возможность, даже в наихудшие дни войны и мира.
Тетушка Риттер только принюхается ко мне, а так как в меня на всю жизнь въелся запах ее сигарет «Юнона-Круглая», то она восстановит мое доброе имя, в том числе и как восстановителя кроссвордов, которые портил ее злой супруг.
Моя мать скажет только:
«Я же говорила, что когда-нибудь ты попадешь в переделку, посмотри, на кого ты опять похож, и вообще — скажи, ты сегодня ел?»
Я полагаю, господа судьи, что меня уже исчерпывающе опознали, и если вы не можете решиться сразу отпустить меня домой, то, пожалуйста, поставьте меня опять на рельсы там, где я так катастрофически сошел с рельсов — отвезите обратно на Прагу, в предместье Прага за Вислой, подальше от здешней ямы.
Поначалу все как будто указывало на то, что мои сопровождающие — полувоенные с оттопыренными карманами — намерены ехать именно туда, потому что они сели вместе со мной в американский джип с брезентовым верхом, и мы покатили в том направлении, откуда я когда-то пришел. Когда один из моих сопровождающих заметил, что я интересуюсь, какой дорогой мы едем, он нашел все же способ применить наручники: так крепко прищелкнул мою руку к чему-то в углу машины, что, захоти я взглянуть в заднее стекло, мне пришлось бы совершенно вывернуть шею.
Но дальше мои надсмотрщики за мной не смотрели, а спокойно и весело болтали между собой, по-видимому, они были знакомы уже давно и грузы вроде меня были им наверняка не внове.
Я скоро бросил мысленно представлять себе наш путь. Я слишком плохо его знал. В тот раз я не очень-то обращал на него внимание и шел по нему, как шли Гензель и Гретель, пока они еще ничего не подозревали и не держали в карманах ни хлеба, ни камешков. Камешков мне накидали другие, но в этот раз они не знали, кто едет мимо них в американской машине, прикованный к ней двойным стальным обручем, стальные обручи сжимают ему не только запястье.
Ах, как хорошо, что никто здесь не знает, кого в этом джипе сегодня катают!
Это наверняка было очень хорошо, ибо наша поездка то и дело прерывалась, и шофер то и дело бранчливым тоном с кем-то объяснялся, а как легко кому-то может не понравиться чей-то тон и как скоро тогда кучера стаскивают с козел, а заодно, коли уж занялись очищением, очищают карету и от остального содержимого. Смотрите-ка, ребятки, этот парень привязал себе тележку к руке, должно быть, боится, как бы ее не увели. В чем дело, приятель, что это они тебя так запеленали? Судя по твоей разбитой роже, ты угодил в одно из побоищ, о которых сейчас столько приходится слышать? И знаешь, мнение общественности разделилось: одни говорят, все правильно, раз война кончилась, должен опять установиться порядок. А другие говорят: хватит с нас порядка, мы теперь хотим порезвиться вволю. Тебе повезло, приятель, мы принадлежим ко второй части общественности и считаем, что польскому парню незачем быть пристегнутым к американскому автомобилю. У кого из твоих спутников ключ?
И как раз в эту минуту, не позднее, мои спутники скажут, что никакой я не польский парень, а niemiec, которого везут на Identyfikacja, потому что он morderca. Что сделают тогда эти люди, только что желавшие меня освободить? Вскочат в машину, раз уж они так завелись? Сделают несколько вмятин на моей слишком уж гладкой роже? Сорвут с машины брезент и начнут по мне метанье в цель? Бомбардировка Адуа, бомбардировка Варшавы, бомбардировка Нибура, прикованного к машине старшего по камере, бомбардировка до тех пор, пока никакой идентификации уже не понадобится? Спустят ли они машину с крутого берега, мимо которого мы скоро будем проезжать, если действительно едем на Прагу, сбросят ли этот «виллис-джип» в Вислу, невзирая на стальные обручи, соединяющие меня с этим вездеходом? Опознать труп мужчины, обнаруженный под обломками военной легковой машины иностранной марки, найденными на берегу Вислы, несмотря на все усилия сотрудников полиции, по причине состояния трупа, в особенности состояния лица, оказалось невозможным. Очевидцев происшествия, во время которого вышеописанная машина, по всей вероятности, потеряла управление, убедительно просят сообщить полиции интересующие ее сведения. Органы, занимающиеся расследованием означенного происшествия, желают прежде всего выяснить следующее. Первое: у какого частного врача или в какой клинике в последние несколько дней пациенту мужского пола была наложена гипсовая повязка на фрактуру левой лучевой кости? Во-вторых: в каком учреждении охраны порядка (например, в полицейском участке), снабженном такими средствами, недосчитываются пары наручников фирмы Герлаха (так называемой восьмерки)? Все эти сведения решительно никого не интересуют, кроме матери Марка Нибура.