Митин прикрыл дверь, зыбко скользнула мысль: методика сшивания. У него лежала заявка из Норильска, от какого-то Кисликова, патентовавшего клей БР. Он уверял, что БР скрепляет кровяные сосуды диаметром не свыше полмиллиметра. Возможно, что и так, но заявка неправильно оформлена. Митин нахмурился, вспомнив, сколько времени, сил и средств уйдет на переоформление. Их всегдашней бедой были эти затяжные консультации, объяснения в связи с неправильно выраженными формулами изобретения. В какую круглую сумму могло бы вылиться сокращение оформления!
В палате Любы не было. Блондинка с ямочками делила клубнику на равные порции, еще одна, с лицом высохшим, как жухлый, орех, разрезала кулебяку. Не догадался, заныло в груди Митина, не догадался принести чего-нибудь домашнего, жалкие цветочки прихватил. Он бегом спустился в парк, на первой же скамейке увидел Любку. Рядом с двумя забинтованными мужиками — один разлил поллитровку по стаканам, и все трое тут же их опрокинули.
— Хотите? — предложил высокий лысоватый парень, заметив, как дернулся навстречу Митин. — У нас тут еще на донышке.
Внутренне закипая, Митин выпил остаток. Березовый сок! Господи, хоть скандала не придется устраивать. Любка помахала парням рукой, пересела с отцом на другую скамью.
— К ним спешила? — приревновал он, вспоминая, как она торопилась ускользнуть.
— Спешила? — Она будто удивилась. — Что тебе сказал Завальнюк? — Любка махнула рукой. — Впрочем, что он скажет… Все они говорят одно и то же. Лучше бы уж поскорей! — Она вдруг сникла. — Кошмарней нет этой неизвестности. Двоих в палате уже прооперировали. — Она замолчала, думая о своем.
Митин расстроился, ему хотелось найти какие-то важные, настоящие слова, тут он увидел медсестру, совсем перепугался, что выгонят; посмотрев на часы, ахнул.
— Небось опаздываешь? — тут же засекла его Любка. — У тебя ведь навалом дел в Москве?
— Операция на будущей неделе, — быстро сказал Митин. — Сам профессор будет оперировать.
— Знаю. — Она спокойно достала из халата сигареты, зажигалку. — Что-то выясняют, не пойму что. Он тебе не говорил?
— Нет. — Он отвернулся, чтобы не видеть, как она курит. Для него это не было новостью, но сейчас, с ее сердцем…
Когда он впервые наткнулся на окурки, растыканные повсюду в доме, почувствовал запах табака, он прямо зашелся от негодования. «Успокойся, — покраснела Любка, — я вовсе не исключение, девчонки из медицинского давно курят». Она отодвинула сигареты, но на другой день прятаться не стала.
— Значит, Романов? — задумчиво протянула Любка. — Это хорошо. А то он должен был ехать за рубеж, опытом обмениваться. — Она наматывала прядь волос на палец. — Уж скорее бы! — повторила с тоской.
— Завтра приволоку тебе чтиво хорошее. А что из еды хочется?
— Жаль, — сказала она, думая о своем.
— Что? — Он не понял.
— Жаль, что эта командировка Романова так скоро. — Она загасила сигарету, ища, куда бросить окурок.
— Главное, что он прооперирует. А потом, у меня есть в запасе один вариант.
— Ошибаешься, операция это еще не все. — Любка поднялась. — Сыро, пойдем. — Она внезапно побледнела, осунулась. У двери палаты протянула руку. — Тебе, пожалуй, не надо входить. Когда ты теперь появишься?
— Я ж сказал, завтра. — Он удивился. — Детективы прихвачу. И чего-нибудь вкусного.
— Лучше в субботу, — возразила она, — Посещения с четырех.
— Как скажешь, — он обиделся.
Она помахала ему, потом вспомнила:
— Знаешь, принеси шоколада, блок сигарет, только хороших — «Мальборо» или «Аполлон». И какую-нибудь бутылку фирменную.
— Еще чего!
— Надо, надо, — подтвердила Любка. — После операции и анестезиологу, и сестрам в реанимационной, и санитарам. — Она чуть задумалась. — От анестезиолога вообще очень многое зависит.
— Конечно, — заспешил он. — Обо всем подумаем после операции. — «Фирменную», — с раздражением повторил про себя.
— Мотя, — она кисло усмехнулась, — это надо не п о с л е операции, а д о. Здесь больные относятся к персоналу как к донорам или спасителям. Не жмись, папуля, ведь они копейки получают!
— Я ж не об этом! — Митин вынул из бумажника все имеющиеся в наличии купюры. — Возьми вот…
Он вышел, недовольный встречей, неожиданным отказом Любки увидеться завтра, он не знал, что с собой делать, как распорядиться неожиданной свободой. Обдумывая ситуацию, он медленно брел к воротам, мимо пустого разнотравья вазона, пахло розоватой кашкой и полынью. Теперь он различал вдали меж берез множество банок, подвешенных к стволам. «И родина щедро поила меня…» — вспомнилось. И вдруг нахлынула, до помутнения в голове, неистовая жажда отдыха, жажда расслабиться хоть на мгновение, отключиться от всех этих фирменных сигарет, предстоящей операции, от Романова с его загранкомандировкой и Завальнюка с его оценками и кривыми диагностики. Нырнуть в березняк, вдохнуть сырую предвечернюю синеву, запахи лета, расправить мышцы, вбирая озон в усталые легкие. Ведь были у него планы провести отпуск с Катькой на озерах, питаться выловленными окуньками, жариться на солнце в натуральном виде и слышать ее голос, в котором будто потрескивают горящие поленья. Да, были планы, да сплыли, куда денешься! С отпуском, как и со всем прочим, теперь полная хана.
У больничных ворот Митин приостановился, собираясь с мыслями. Старуху не застать, она репетирует после семи. Можно смотаться к Ширяеву, если успеть на автобус, отходящий от Химок на Дерноград. Конечно же! Повеселев, он устремился к воротам, не обращая внимания на девичью фигуру, стремившуюся серой мышью прошмыгнуть мимо него. Видно, и эта девушка чего-то не хотела упустить в жизни, но сторож выловил ее в воротах и вернул обратно.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Автобус шел лесом, струился дымок Подмосковья, жгли сучья, мусор — очищали зону отдыха. Дым всегда возвращал Митина в то лето, когда он пер по горящей тайге, в раскаленном удушье, не видя конца пути. Консервы кончились, питался корнями, ягодами, чем попадется. А попадалось мало, после пожара что уцелеет?
И все же «иммунная система» его вышла из строя раньше, еще в Москве, когда это случилось, а потом все вместе — тайга, пожар, голод — были выживанием, даже кровотечение, открывшееся позже, в самолете, было выживанием. Если б не разорвало тело, трещину дал бы разум.
А тогда все полетело к черту, в один миг все смела страсть к Насте Линяевой. Это граничило с помешательством.
Настя училась на экономическом. Не то чтобы красавица, но заметная девочка — в компаниях, на улице на нее обращали внимание. Митину надо было готовиться к экзаменам, жил он у Крамской, уехавшей на гастроли, но заниматься не мог, в голове стучало: как по-хорошему уйти из дома, жениться на Насте? Сама Настя все откладывала окончательное решение, и Митин с каждым днем заводился все больше. Ему было не до занятий, курсовая застопорилась, он не успевал поесть, каждую свободную минуту искал Настю, обрушивая на нее мечты о совместной жизни, шквал неистовой любви. Девочка была столь хрупко-беззащитной, что ему казалось невероятным, как бренная земная жизнь не ранит ее ежеминутно своей вульгарной материальностью и пошлостью. Он хотел защищать ее ото всех, беречь, как драгоценную вазу. Даже от родителей. Глядя на ее высокий лоб, боттичеллевские черты лица, мягкую застенчивую улыбку, Митин удивлялся, как такое создание могло быть выращено в доме преуспевающих, уверенных в себе людей. Конечно же, думал Матвей, когда они поженятся, ему придется и учиться, и работать, чтобы не зависеть от Настиных папы с мамой. Все, что ни взвалит на него судьба, ему будет только в радость.
Во всех планах Митина покинутые им Ламара и крошечная Любка возникали лишь как смутные видения, которые он старался отогнать, утешая себя тем, что, устроив как надо новую свою жизнь, он конечно же сделает все, что в его возможностях, для своей бывшей семьи. Никому другому он не позволит заботиться о них, и они тоже будут по-своему счастливы.
Потом зыбкий образ беззащитной Насти стал приобретать более ясные очертания. Он заметил в ней некоторые милые слабости и чудачества, но обнаружил и неожиданную силу характера, способность добиваться желаемого. Ах, если б ему дано было кое-что понять раньше, сложить наблюдения, нарушающие стройность образа этой девушки! Но страсть ослепляла, ничего он не замечал в присутствии Насти, не хотел замечать.
Тут дело было еще и в его воспитании. Лет до шестнадцати открытие большого мира происходило у Митина как бы в единоборстве — благословенных подтверждений родительских уроков с иногда ошеломляющим опровержением их жизнью. Отец говорил: чужое никогда не приносит счастья, нельзя присвоить кошелек, даже если тебе кажется, что он ничей и хозяин не хватится, или не платить за проезд, если никто не заметит, или отмолчаться, будучи виновным, когда подозрение падает на другого, или отбежать, если бьют не тебя. И все в таком духе. Однажды — ему было лет семь — они с Вовкой наломали цветов в чужом саду и делили их на заднем дворе. Внезапно из сарая выскочил отец, молча схватил его за руку, жестко втянул в темноту сарая, больно швырнул на землю и запер до глубокой ночи. Это был единственный раз, когда Митина наказали физически. Обычно наказанием было осуждающе-пренебрежительное молчание родителей, презрение или игнорирование его присутствия. В такие минуты Митин мечтал, чтоб они его лучше стукнули.
Когда он стал бывать в доме Линяевых, ему показалось там во многом привольнее, чем в родительском. Начать с того, что никто из Линяевых не расспрашивал его ни о чем, не устраивал смотрин, не интересовался его родословной.
В первый раз, когда он появился, с ним почти не поздоровались. Отец Насти, продолжая смотреть хоккей по телевизору, комментировал вслух удачные моменты; мать, не прерывая беседы по телефону, кивнула им издали. Настя провела Митина в свою комнату, здесь празднично блестело, переливалось множество разноцветно-нарядных предметов, о которых он и понятия не имел. Столик ее перед зеркалом был заполнен какими-то щипчиками, бутылочками, коробочками, от которых исходил запах чего-то нежно-дурманящего. Он подумал: вот оно, женское, неотъемлемое, что составляет сущность и силу современной девушки! Он был околдован, даже подавлен всем этим благоуханием, блеском, ощущал ее присутствие почти как волшебство. Далеким отсветом мелькнула мысль о Ламаре, купающей Любку вдвоем с соседкой, которая не раз их выручала, но глаза его как завороженные следили за Настей. В какой-то момент он забыл все на свете, поплыли разноцветные стены, торшерные фонарики, с золотом покрывало, подушки, у