Вот тогда-то я в первый и единственный раз увидел, что она умеет улыбаться.
Примерно через час я разобрался в головоломной системе шифров и отыскал пару кассет группы АББА и несколько книг: историю Гражданской войны в Америке, томик рассказов О. Генри (кое-какие его вещи я еще в русском переводе читал) и фолиант под названием «Путешествие в Квебек», который я взял только потому, что на обложке была изображена почтовая карета. В своих фантазиях я часто видел себя дворянином, дипломатом или офицером XVIII века, предпринимающим полное опасностей, авантюрное путешествие. Я бы, конечно, и от книги под названием «Секс: от желания к воплощению» не отказался, тем более что авторы вводили читателя в тему при помощи не только текста, но и фотографий, и всякого наглядного материала. Но не успел я снять ее с полки и начать листать, как мне показалось, будто кто-то заглядывает мне через плечо.
Пункт выдачи книг — в вестибюле. Библиотекарши в светло-голубых блузах с нагрудными карманами, белыми воротничками и белыми пуговицами, со своими табличками с именем, приколотыми к груди, — вылитые полицейские.
Профиль старшей, миссис Райан, необычайно полной дамы лет пятидесяти, недвусмысленно говорит о ее «принадлежности к страдающему и вот уже две тысячи лет преследуемому народу», как выразился бы отец. Движения у нее мягкие и бесшумные, как у кошки, и томные, как в замедленной съемке.
— Как дела? Все в порядке? — спрашивает она у каждого читателя, широко улыбаясь, перекладывая формуляры в специальный ящик, и почти всегда слышит одинаковый ответ:
— Спасибо, очень хорошо!
Миссис Фримен, чернокожая красавица, куда общительнее:
— О, вы выбрали хорошие книги! — говорит она иногда. — Интересные. Вот эту я сама читала. Очень увлекательный детектив…
Миссис Кардуччи, самая молодая, проверяет сданные книги и укладывает их на особую тележку.
Сгорая от нетерпения, я стою в длинном хвосте читателей и жду. Наконец, подходит моя очередь, я выкладываю книги на стол и говорю, что пришел впервые.
— Замечательно! — одобряет миссис Райан. — Вижу, ты уже сам во всем разобрался.
Я киваю.
— Я бы тоже могла тебе все показать, — с улыбкой, мягко упрекает меня она.
— Спасибо, не стоит.
— А ты откуда приехал? — спрашивает она. — По-английски говоришь здорово, но с небольшим акцентом.
— Из России.
— Надо же! Вот и бабушка с дедушкой мои тоже из России были. Из Бердичева. Они еще до Первой мировой в Бостон перебрались… Кстати, у нас и на русском книги есть, и по иудаике, если ты этим интересуешься, а еще целый раздел для новых иммигрантов. Вообще, если что понадобится — обращайся прямо ко мне.
Она добродушно улыбается и протягивает мне листок с правилами пользования библиотекой и формуляр, который я должен заполнить. «Прошу выдать мне формуляр Бостонской Публичной библиотеки…» — читаю я. Имя. Адрес. Номер телефона. Следующий пункт… И тут земля уходит у меня из-под ног. Нет, не может быть! Книги мне никогда не выдадут! Меня душат бешенство и разочарование. Хочется орать, ругаться, топать ногами.
Номер социального страхования!
Надо указать номер социального страхования. Как же я раньше не допер?
Номера договора социального страхования у меня нет, хотя в Америке мы уже почти год. Перебрались из Нью-Йорка в Бостон, потому что тут живут мамины друзья, они нам обещали помочь. О предоставлении вида на жительство мы, само собой, ходатайствовали, но суд первой и второй инстанции отклонил ходатайство, а апелляция ждет своего часа в Верховном суде штата Массачусетс, и шансов на успех почти нет. Само собой, ни у кого из нас и в помине нет карты социального страхования, маленького, невзрачного удостоверения, без которого в Америке тебя не считают полноправным членом общества. То, что я, не имея карты социального страхования, учусь в школе — просто чудо, обстоятельства так удачно сложились, а школьная администрация недоглядела.
От злости я чуть не роняю авторучку.
— Ну, что случилось? — вопрошает миссис Райан, отбирает у меня анкету и просматривает. — Ты что, свой номер социального страхования не помнишь?
Я качаю головой.
— А удостоверение личности какое-нибудь есть?
Я опять качаю головой.
— Кстати, нам еще фотография твоя нужна. Для читательского билета.
Я вот-вот расплачусь.
— Да, а потом его еще родители твои должны подписать.
Ну, вот и все, конец. Отец мне никогда в жизни не разрешит, если там номер социального страхования требуют. На душе погано, примерно так было три недели назад, когда директор нашей Оллстонской средней школы давал рекомендацию лучшим ученикам для перевода в куда более престижную школу Бостонского университета.
— Ты же умный парень, что ж ты такой шанс упускаешь? — укоряла меня классная. — После школы Бостонского университета все легко в колледж поступают. Передай это родителям!
Но я только смущенно уставился в пол, не вынимая руки из карманов и сжав кулаки.
Я подталкиваю книги по столу к миссис Райан.
— Я лучше в другой раз приду, — бормочу я.
Вид у меня, наверное, был совсем несчастный, а голос убитый, потому что миссис Райан, усмехнувшись, говорит, что номер социального страхования я могу и через три недели сообщить, когда книги возвращать буду.
— Ну не оставим же мы бедного мальчика без рассказов О. Генри! — восклицает она.
Миссис Райан выдает мне временный читательский билет сроком на три недели и напоминает, что с книгами и кассетами нужно обращаться аккуратно.
Сидя в автобусе, я чуть ли не с нежностью поглаживаю пластиковый пакет, в котором лежит вожделенная «добыча». Она не принадлежит мне по праву, но все-таки я буду ею владеть — целых три недели.
Район на западной окраине Бостона, в котором мы живем, в шутку называют «mixed area»[45] — он населен чернокожими, пуэрториканцами, итальянцами и евреями. В центре, на пересечении главных улиц, в итальянских лавках, бесчисленных закусочных и фаст-фудах жизнь бьет ключом до глубокой ночи. На парковке у супермаркета день-деньской тусуются подростки и назначают встречи дилеры, торгующие травкой — гашишем и марихуаной.
Здесь, на парковке, в темном уголке между старым грузовым прицепом и погрузочной платформой супермаркетного холодильника, я, дрожа от волнения, выкурил свой первый и единственный косячок. Затянувшись разок-другой, я ощутил сильное головокружение. Прицеп завалился набок и прижал меня к стенке. Небо сначала потемнело, а потом внезапно взорвалось фонтаном разноцветных брызг. На покрытый трещинами асфальт изверглась красновато-коричневая кашица, содержимое моего желудка… Я решил ограничиться этим опытом.
Если свернуть из центра в один из незаметных переулков, попадаешь в тихий, сонный мирок. Одно- и двухэтажные деревянные домики, заросшие сорняками сады давным-давно распрощались со своими состоятельными респектабельными владельцами. Между дощатыми заборчиками натянуты веревки, на веревках сушится белье. В гаражах, сколоченных из старых досок и покрытых шифером, возятся со своими подержанными машинами новые обитатели западного Бостона.
Мы живем в той части района, где скучные, одинаковые, протянувшиеся на целые мили деревянные домики иногда перемежаются более прочными постройками и заводскими корпусами. Я толкаю металлическую дверь и вхожу в плохо освещенный подъезд. Книги прячу под лестницей, ведущей в подвал. Только бы отец не узнал о моей подрывной деятельности: как же, ходил в библиотеку! Впрочем, днем у меня все равно не будет времени читать о причинах Гражданской войны и главных сражениях, потому что после школы я занят переводом писем с русского на английский.
С тех пор как американские власти отклонили прошение родителей о предоставлении вида на жительство, отец как одержимый сочиняет длинные-предлинные письма, пытаясь объяснить, почему мы хотим жить в США и не можем жить ни в одной другой стране. Письма он рассылает сенаторам, депутатам, ведомствам и учреждениям. Даже президенту Соединенных Штатов писал и губернатору штата Массачусетс. Переводы я печатаю на старой машинке, которую родители купили в комиссионном всего за пять долларов. На машинке нет буквы «е». Рычажок сломан, клавиша провисает. Букву «е» я вписываю в текст черным фломастером. В награду за работу вечером получаю шоколадку или мусс на десерт.
Первые письма отец скрупулезно проверял. Однако английским он владеет слабо, и потому качество моих очень и очень свободных переводов зачастую оценить не может. Вскоре он уже ограничивается только тем, что проверяет правильность адреса.
— Я тебе доверяю, — говорит он. — Тебе уже пятнадцать, и ты знаешь, что делаешь.
Я знаю, что делаю, и решаю несколько расцветить отцовские письма. Чем-чем, а чувством меры я точно обладаю.
Вот, например, отец пишет: «Моя жена — математик и физик. В России, в Израиле и в Австрии она работала в известных научно-исследовательских институтах, банках и концернах, производящих электронику. Без сомнения, получив разрешение на работу, она и в Бостоне сможет найти должность, полностью соответствующую ее высокой квалификации».
Мне кажется, о маме надо говорить иначе, восторженнее, хвалить больше. Подумав, я начинаю перелистывать словарь.
«Моя жена, — перевожу я, — математик и физик, по всеобщему признанию — величайший в мире специалист в своей области. В России, в Израиле и в Австрии она работала в самых известных научно-исследовательских институтах, крупнейших банках и концернах, производящих электронику. Без сомнения, она и в Бостоне не просто сможет найти должность, полностью соответствующую ее квалификации: в ее лице город, штат и государство обретут лояльного гражданина и первоклассного специалиста».
Депутату Конгресса от штата Массачусетс, еврею по происхождению, отец писал: «Будучи евреем, вы, конечно, понимаете, что мы не могли и не хотели жить в такой стране, как Австрия, родина Гитлера. В Австрии до сих пор немало антисемитов». А мне думается, что это не совсем соответствует истине, ведь «в Австрии до сих пор правят антисемиты, бывшие фашисты, ксенофобы и другие преступники», — сообщаю я депутату в окончательной английской редакции.