Фантазия у меня совсем разыгралась, просто не удержать, так и гарцует. Сухой и прозаичный стиль отца я расцвечиваю сильными и энергичными выражениями. «Чиновники, не желающие вникать в наши обстоятельства» под моей клавиатурой превращаются в «равнодушных, невежественных, косных и тупых бюрократов», а «тяжкое эмигрантское существование» — в «горькую нужду — невыносимый эмигрантский жребий». Я то и дело вскакиваю, бегаю по комнате, жестикулирую, обращаюсь с пылкими речами к каким-то неизвестно откуда взявшимся вымышленным персонажам, снова плюхаюсь на стул, перевожу дух и почему-то чувствую себя счастливым. Это блаженное чувство не проходит, и когда я переписываю письма набело и печатаю на машинке. Мой указательный палец медленно передвигается по клавиатуре, то и дело замирает над клавишей, а я тем временем закрываю глаза и представляю себе, как адресат читает письмо, как, потрясенный нашей участью, он бросается к телефону, хватает трубку и звонит в Иммиграционную службу…
Но вместо этого приходят только коротенькие ответы, неизменно начинающиеся со слов «Весьма сожалеем, но…»
В последнее время отец совсем притих. Часами сидит в кресле, которое подобрал на свалке, смотрит в окно или читает газету. Когда я прихожу из школы, он даже не оглядывается в мою сторону. Иногда мне кажется, что он боится, как бы я не догадался, о чем он думает. Русские оригиналы писем он после обеда молча кладет мне на стол.
Мама три раза в неделю до глубокой ночи работает на кухне в кафе быстрого питания. Как и две ее коллеги-мексиканки, тоже не имеющие разрешения на работу в США, она получает два с половиной доллара в час, на семьдесят центов меньше установленной законом минимальной оплаты. Когда она приходит домой, я чаще всего уже лежу в постели, но просыпаюсь от ее шагов и от щелчка выключателя. До меня не долетают даже обрывки разговоров. Раньше родители ожесточенно ссорились, теперь перестали. Вскоре после прихода мамы воцаряется абсолютная тишина, и ее нарушают только грузовики, проезжающие к ближайшей фабрике.
Я просто ненавижу эту тишину, ненавижу это непонятное ощущение — то ли страх, то ли чувство вины, которое меня охватывает, когда отец перестает со мной разговаривать. Я знаю, что он до сих пор обыскивает мою комнату и читает мои дневники, как и все прошлые месяцы. До чего же мне хочется, чтобы он снова кричал, снова резко, грубо настаивал на своем, снова взрывался по малейшему поводу. Но его молчанию я не могу противопоставить ничего. Этого наказания я не заслужил.
Когда родители наконец засыпают, я открываю окно и осторожно спускаюсь по пожарной лестнице во двор, а оттуда в подвал. Через несколько минут я снова лежу в постели, включив карманный фонарик, и вот уже грохочут пушки под Геттисбергом,[46] генерал Ли[47] произносит речь, а президент Линкольн[48] падает, сраженный пулей убийцы. И только когда за окном начинает светать, я отношу книги обратно в тайник.
Через три недели я снова стою у входа в библиотеку. Нерешительно, медленно плетусь вверх по лестнице. Мимо меня спускаются и поднимаются читатели, и я разглядываю их с растущим раздражением. Беззаботные, самодовольные, у них-то точно есть карта социального страхования!
Положу книги на стол и молча уйду, чтобы не отвечать ни на какие вопросы.
Черт, уже поздно: миссис Райан сразу меня узнает:
— А вот и наш маленький эмигрант из России!
Миссис Фримен спрашивает, понравились ли мне книги.
— Да, нам же еще номер социального страхования нужен, — небрежно вставляет миссис Райан.
Все, конец, нет мне спасенья. Я даже пошевелиться не могу. Ноги будто к полу приросли.
— Тебе нехорошо? — спрашивает миссис Кардуччи. — Ты какой-то бледный.
— М-м-м… Н-н-нет, — бормочу я и для убедительности трясу головой.
— Да у тебя и руки дрожат, — замечает миссис Райан.
— Ты что, в такой теплый день мерзнешь, или это от наркотиков? — смеется она.
— Да что ты прицепилась к мальчишке, — укоряет ее миссис Фримен.
Она подталкивает мне через стол формуляр для записи, я узнаю свой собственный почерк, и тут она тычет пальцем в незаполненную графу.
Просто повернуться и уйти не могу. Никакая отговорка тоже как назло в голову не лезет. Поэтому я немедля заполняю требуемую графу. Вписываю число, которое хорошо запоминается — я его придумал, соединив дату рождения мамы и дату рождения отца.
— Так быстро наизусть выучил? — веселится миссис Райан.
— А как же, номер социального страхования все помнят! — возражает миссис Кардуччи. — Это же первое, что иммигранту нужно выучить.
— А фотографию принес?
Я протягиваю ей снимок из автомата.
— Ну и видок у тебя здесь.
Миссис Райан показывает фотографию остальным, и миссис Фримен и миссис Кардуччи подтверждают, что на этом снимке я на преступника смахиваю:
— Ты бы хоть улыбнулся слегка, что ли.
«Если бы вы только знали! — проносится у меня в голове. — Если бы вы знали, не стали бы над этим смеяться!»
Вскоре я ухожу, сжимая в руке желтенький читательский билет. Фото точно страшное, вроде с доски объявлений в полицейском участке. А номер социального страхования под ним и вовсе липовый.
— А еще родители или опекуны должны подписать, — объявляет миссис Фримен.
Ладно, это не самое страшное. Подпись отца я давным-давно научился подделывать.
В ту ночь я не мог заснуть. И глаз не сомкнул, верчусь с боку на бок в холодном поту. Вот-вот приедет полиция, вот-вот раздастся стук в дверь.
— Ты подделал номер социального страхования! Это тяжкое преступление! — закричит полицейский. — А ну, одевайся! Поедешь с нами!
Само собой, меня на несколько недель посадят в тюрьму, а родителей тут же вышлют. Я останусь без всякой помощи, совсем один, среди уголовников… Того и гляди стану в камере жертвой группового изнасилования, а родители тем временем будут томиться в Австрии, в Израиле или еще где.
Услышав шум мотора, я каждый раз вздрагиваю. А вдруг это полиция? Беспокойно ворочаюсь в постели. «Пожалуйста, ну, пожалуйста, не надо, умоляю! — упрашиваю я кого-то, сам не зная точно, кого, потому что никогда не исповедовал никакой религии. — Пожалуйста, только не это, я все сделаю, я выберу какую-нибудь героическую профессию, я всю жизнь буду самоотверженно помогать другим людям. Может, стать врачом и в поехать Африку, лечить прокаженных детей?» Эта мысль меня немного успокаивает. Значит, я заключил честную сделку с Богом, в которого не верю.
Утром у меня гудит голова, в глаза будто насыпали песку. Меня шатает, качает и даже подташнивает.
Между тем дни идут, а полиции все нет. Постепенно страх отступает, я крепче сплю, меня реже мучают кошмары. Потихоньку я убеждаюсь, что за моим преступлением не последует наказание, и невольно вспоминаю о своей двоюродной бабушке Мойре из украинского городка Жмеринка, которая, по словам мамы, говаривала: «Преступление?! Я тебя умоляю… Преступление вправе совершить только порядочный человек!»
Миссис Райан и ее коллеги явно считают меня порядочным человеком, ведь поддельную подпись они едва удостаивают взглядом, а потом совершают некий торжественный, возвышенный официальный акт, и мне на минуту даже кажется, будто я превращаюсь в полноправного члена американского общества и приобщаюсь к великой американской семье народов: миссис Райан берет большую круглую библиотечную печать и быстрым движением руки обращает желтый листок бумаги в мое удостоверение личности.
Будь я похрабрее, да чего там — понаглее, я с этим «документом» сразу устроился бы продавцом в какой-нибудь «Макдональдс» или другой фастфуд, ну, по выходным бы работал. Соврал бы, что забыл карту социального страхования дома, а вместо нее предъявил бы читательский билет.
Но наглости мне не хватает.
А ведь деньги нам ой как нужны, маму два дня назад уволили. Когда она пришла домой, у нее было такое лицо, что мы сразу все поняли, без слов. Сразу обо всем догадались по ее виду.
— Инспекция по надзору за трудоустройством и иммиграционная служба теперь что ни день — с проверкой.
Как всегда, когда происходило что-то страшное, мамин голос звучал особенно буднично и деловито.
— Мне начальник и говорит: «Сцапали моего коллегу из Роксбери. У меня земля под ногами горит. Уж лучше я переплачу полдоллара пуэрториканке какой-нибудь, у которой хоть разрешение на работу есть, и буду спать спокойно». Так и сказал.
— А теперь что? — Отец, как ни странно, тоже сохранял полное спокойствие.
— Как что? Плохи дела.
Мама опустилась в кресло, в котором обычно целыми днями предавался размышлениям отец.
— Принеси воды! — попросила она меня. — Совсем в горле пересохло.
Вернувшись со стаканом в комнату, я обнаруживаю, что она достала из сумки блокнот и смотрит на колонки цифр, разделенные двойными чертами.
— Пока ехала домой, все подсчитала, — объяснила она. — Если исходить из того, что я не найду другую работу, то денег нам хватит на семь недель, если, конечно, мы останемся в этой квартире, но будем во всем себя ограничивать. Это первая колонка. Вот это число под ней — дата, когда у нас не останется ни цента. Если с квартиры съехать и, например, поселиться у друзей, то… ну, может быть, месяца на четыре. А если вдруг найдем жилье подешевле, где-нибудь в Роксбери или в Южном Бостоне, скажем, долларов за сто пятьдесят в месяц, то деньги закончатся ровно через два с половиной месяца.
Мама подвинула блокнот отцу и добавила, что, само собой, и промежуточные варианты есть, следовательно, дату нашего окончательного разорения можно определить по-разному.
— Если мы, скажем, с квартиры съедем не завтра, а через три недели…
— Перестань! Перестань сейчас же, замолчи!
Я ошеломленно вскинул глаза. Давненько я не слышал, чтобы отец так кричал.
— Подумай лучше, где работу искать.