никаких контактов с Ген-наадием у него не было, он и вообще этого Ген-наадия помнит смутно, что же до убийц, продолжал Дима, то убийц, разумеется, не нашли, наверно, и не искали – нашли ограбленного, ободранного Ген-наадия с ножевыми ранениями, на пандусе причала, почти у самой воды, куда его, похоже, сбросили с набережной, полагая, что он скатится в воду, не заметив, что не скатился, а может быть, поленившись или побоявшись спуститься вниз и столкнуть его с пандуса, убежав, может быть, в ужасе от содеянного. У него были с собой какие-то деньги, какие-то жалкие двести долларов, он, Дима-фотограф, это знает с Нининых слов, а в Питере убивали тогда и за меньшее, да ведь и просто так могли пырнуть ножиком… Его самого, Димы, говорил Дима (отхлебывая, довольно шумно, лошадиными губами, свой чай), не было в городе, когда это случилось, он как раз уехал, впервые в жизни, в Японию, на первые заработанные им деньги – не вообще первые деньги, которые он заработал в жизни, но первые настоящие деньги, огромные по тем временам, которые заплатил ему за большую серию фотографий журнал Newsweek, ни много ни мало, – на эти-то деньги он уехал тогда в Японию совершенствоваться, как мы уже догадались, в благородном искусстве игры на флейте сякухати, и глупо счастлив был в этой Японии – сбылась мечта идиота! – и таким же глупо-счастливым, идиотически-окрыленным вернулся в Питер, где в тот же день рыдающая Нина сообщила ему, что какие-то мерзавцы, мазурики убили ее Геннадия, банальнейшим образом ограбили и убили на набережной и что она одна во всем виновата. И было это уже двадцать лет назад, и сказать правду, давно уже он не вспоминал о Ген-наадии, и с Ниной, встречаясь, давно уже не говорил о нем, да и кто теперь о нем вспоминает, может быть, и никто, родители его, наверное, умерли, и как же глупо все это, если вдуматься, а что они когда-то с Ген-наадием ссорились, и тем более, что он, Дима-фотограф, на Ген-наадия прямо набрасывался, как я теперь утверждаю, что он, Дима, над Ген-наадием прямо, как я утверждаю теперь, издевался и всячески его задирал, в присутствии и при поддержке буддийствовавших девиц, – то нет, не было этого, не было и быть не могло, это все придумал я задним числом, они с Ген-наадием были приятели, и вообще у них не принято было издеваться над кем бы то ни было, это ваши, объявил Дима к Васькиному удовольствию, московские штучки, у них в Питере другой стиль отношений, а уж что он, Дима, своей флейтою прямо тыкал в Ген-наадия, это, пардон, вообще чепуха, сякухати для любого, кто всерьез ей занимается, предмет священный, ее даже и не достают просто так из футляра, короче нет, нет и нет, не было этого, а вот что было и что Нина, когда мы с ней встретимся, наверняка подтвердит, так это то, что он, Дима, их с Ген-наадием познакомил у Васьки, чего, тут же объявил Васька, тонкими и брезгливыми пальцами снимая с пиджака незримую ниточку, он, Васька, напрочь не помнит, поскольку вообще этого мифического Ген-наадия помнит смутно, и уж точно никто из них не берется теперь сказать, присутствовал ли я при этом знакомстве; если мне кажется, что присутствовал, то присутствовал, с той, еще раз, оговоркою, что знакомство было, а никакой ссоры не было, издевательств над Ген-наадием не было тоже, и, во всяком случае, он, Дима, меня при этом не помнит; он помнит совсем другие эпизоды нашей общей, в меру безумной юности; помнит, как я приезжал к нему в Парголово с моим долговязым, тоже московским, приятелем в окружении целой стаи возбужденно чирикавших иностранок: двух или трех француженок, парочки то ли англичанок, то ли голландок, дико напуганных моряками, целым, что ли, взводом моряков с автоматами, которых видели они в электричке; что же до мальчика Вити – как странно, что я знаком с ним! – то нет, говорил Дима-фотограф, тряся хвостиком, отвечая на мой вопрос, мальчик Витя Ген-наадия уже не застал, мальчик Витя был подобран, вот, Васькой, Василием Васильевичем, на Невском проспекте года через два, Дима думает, после Геннадиевой гибели, такой чудовищной, такой несуразной.
Мальчик Витя, стипендия DAAD
Ни тот, ни другой из этих двух взрослых дядек, с которыми мы сидели теперь в кафе на Гагаринской, продолжая облепиховое чаепитие, и не догадывался, я думал и думаю, о том, какие отношения связывали Виктора с Тиной, сидевшей теперь между Васькой-буддистом и Димой-фотографом, что значил Виктор в ее, что она в его жизни; она же сразу поняла, о ком пошла речь, хотя мы все трое уже и забыли переводить для нее; повернулась к Диме своим широким, открытым и для радости, и в те дни скорей для горя лицом. Да ничего особенного он рассказать и не может о Викторе, ответил Дима (в свою очередь заметивший, как мы переглянулись с Тиной, своим взглядом спросивший у нас, в чем дело, ответа не получивший). Да, ходил к ним в дзенскую группу такой мальчик Витя, Витенька, подобранный Васькой, такой смешной, трепетный мальчик (это, видно, была у них устоявшаяся формулировка); ходил; потом уехал в Германию. Гораздо удивительнее то, что я рассказывал Ваське о Витеньке и что Васька тут же пересказал ему, Диме, возвратившись из Франкфурта; никогда не думал он, что мальчик Витя способен сделать карьеру какую бы то ни было, тем более банковскую; вот это правда поразительно; в это как-то даже невозможно поверить. Он думал, мальчик Витенька кончит плохо, говорил Дима-фотограф, уж очень был трепетный. Перед отъездом выглядел он покрепче… или так Диме помнится, и все потому, что спортом стал заниматься, очень усердно: бегал целыми днями, ходил в спортзал, тогда еще, похоже, не спортзал, а подвал, где качался с лиговскою шпаною, героями его детства, дружками и одноклассниками, да, вот удивляйтесь, а что до дзена, то лично он, Дима, всегда считал, что дзен – это несерьезно, что это просто такое увлечение питерское, что рано или поздно все это бросают, вот как Васька бросил (бросил, подтвердил Васька со вздохом) и как он сам бросил, хотя сам он, Дима-фотограф, и вообще-то интересовался всем этим не так уж сильно, для него это скорее было связано с сякухати, с его увлечением Японией, а что они в Иволгинский дацан тогда ездили, ну, это же было чудное приключение, одно из тех, о которых вспоминаешь потом всю жизнь, вот только Аня, тогдашняя их подруга, ушла в буддизм, это правда, она одна и ушла, она, кстати, пишет ему из Непала – там, в Непале, тоже случается Интернет, – а так все бросили, полубросили, продолжал Дима-фотограф, и все эти люди, с которыми они читали Догена в девяностые и пробовали сидеть под руководством корейца, оказавшегося, похоже, прохвостом, все они тоже теперь занимаются другими делами, мирскими делами, потому он уверен был, что и у Виктора когда-нибудь это пройдет. Вы ведь знаете Виктора? – спросил он вдруг Тину (о чем-то, похоже, догадываясь); Sie kennen doch Viktor? Она знает Виктора, ответила Тина, обратившись к нему всем своим открытым лицом. А между прочим, это он, Дима-фотограф, посоветовал мальчику Вите подать документы на стипендию DAAD – да, да, Алексей, что вы так смотрите? – как быть не может? не только может, но именно так и было: он, Дима, тогда, в конце девяностых, в начале двухтысячных, живал уже подолгу в Берлине, ни в какую группу читателей Догена уже не ходил, да она к тому времени уже и распалась, устраивал только концерты сякухати у себя в студии, где и сам играл, и другие играли, куда и мальчик Витя захаживал; там-то, по случаю, и рассказал он мальчику Вите, что есть в Германии разные стипендии, разные фонды, что он и сам, Дима-фотограф, в первый раз в Берлин попал по стипендии, и что если мальчик Витя не знает, что ему делать по окончании университета – а он этого явно не знал и вообще производил впечатление человека, не понимающего, как ему распорядиться собой и своей жизнью, – то почему бы ему тоже не поискать в Интернете стипендию, не попытать своего счастья? Тот поискал, попытал, нашел, подал и получил; и перед отъездом в баварский городишко, где обнаружилось для него место, в последний раз звонил Диме и взял его берлинский номер, и он, Дима-фотограф, был, он должен признаться, чуть-чуть разочарован, даже – хотя, в сущности, ему наплевать – раздосадован тем, что мальчик Витя так и не позвонил, ни разу за все эти годы, то есть он понимает, что от баварского городишки до Берлина путь неблизкий, но позвонить-то можно было, дело нехитрое. Что до Викторовых родителей, объявил Дима-фотограф, уже вставая, надевая на пижонский свитер дутую курточку, то он их никогда не видел; вообще не задумывался о том, что есть у него родители (Васька, вставая тоже, снимая пальцами последнюю ниточку, объявил, в свою очередь, что и он не видел, и он не задумывался); но раз эти родители есть и раз мы к ним, непонятно зачем, собираемся, то он нас отвезет, как обещал, на Полюстровский, а Ваську… Васька (мы были уже на улице) возразил на это, что его отвозить никуда не надо, он пешком пройдется к себе на Садовую; в том легком обалдении, которое часто наступает, когда из кафе или ресторана выходишь на улицу, мы все трое, вдыхая промозглый ветер, долго смотрели вслед ему, Ваське, как он уходил по Гагаринской, в длинном пальто, заложив руки за спину и поворачивая рыже-стриженую голову вправо и влево, к верхним этажам домов с одной и с другой стороны, из чего, в общем, следовало, что никаким он не был, по своей сути, Василием Васильевичем, создателем и владельцем издательства, специализирующегося на научно– и антинаучно-фантастической литературе, переведенной и не переведенной с английского, но был, в глубине души и по сути, все тем же Васькой-буддистом, удивленно глядящим своими глазенками на непонятный ему, странный и чуждый мир. На площадке у школы между Гагаринской и Соляным переулком многоголосо галдящие дети бегали за одним несчастным резиновым мячиком, явно не желавшим закатываться в ворота; крупистый дождик струился под фонарями; городское, прозрачно-розовое сияние стояло над крышами, намечая контуры уже ночных, уходящих в черноту облаков. Дима-фотограф, перейдя на немецкий, принялся говорить с Тиной (натянувшей на голову свою ушанку-иностранку, появление коей отмечено было ироническим поднятием Диминых бровей, зеленым блеском, проскочившим в глазах) о, конечно, обнаружившихся у них общих знакомых, приятелях, галеристах; очень светски, качнув головой, тряхнув хвостиком, открыл ей переднюю дверцу своего (как в России принято теперь выражаться) внедорожника (фирмы Nissan), темно-синего и огромного, в бесшабашных брызгах городской грязи, загородной глины, припаркованного в не совсем положенном месте, на повороте в столь, по другим обстоятельствам, памятную мне Гангутскую улицу.