Лиссабоне. Их друзья, Виктора знавшие с детства, ездили в Португалию и Виктора – видели. Да, в Лиссабоне, в кафе, возбужденно-плачущим голосом сообщала мне из Петербурга во Франкфурт Галина Викторовна, Витина мама. Видели Витю – в кафе. Нет, поговорить с ним не смогли. Сразу его узнали, сразу к нему обратились, он сразу ушел. Сразу встал и ушел. Да, они уверены… почти уверены, что это был он. Они побежали за ним, повернули за угол, увидели его за углом, повернули за другой угол, за третьим его потеряли. Вот сейчас звонили ей и рассказали все это. И – что же? И – вот, она мне это тоже хотела рассказать, говорила в трубке, тяжело дыша, Галина Викторовна, Витина мама. У них нет денег ехать разыскивать его в Португалии. То есть деньги-то можно занять, но они не знают, как искать, куда ткнуться… Главное, что он жив… Мы сразу решили ехать в Лиссабон, Тина и я, стоя на берегу Майна, глядя на доросший до своей вершины двустворчатый небоскреб и не совсем бомбежные тучи, ходившие над рекою. Мы сперва немного поудивлялись: как так Виктора видели – в Лиссабоне? почему в Лиссабоне? в каком-таком Лиссабоне? Его видели в Токио, в Киото, в Осаке… это было бы понятно. Его видели в Нью-Йорке… о‘кей; его видели в Сан-Франциско… Но что за Лиссабон? откуда вдруг Лиссабон? Я всегда мечтал попасть в Лиссабон, сказал я. И она тоже всегда мечтала попасть в Лиссабон, ответила Тина. Она везде была, а в Лиссабоне еще не была. Она все-таки думала, что Виктор в Японии. Я тоже так думал, сказал я.
Шопенгауэра, брат, Шопенгауэра
Мы не могли сразу вылететь; мне еще нужно было домучить семестр, принять пару экзаменов; у Тины тоже были свои фотографические дела. В последнюю неделю того зимнего семестра в Майнцском университете, где я работал и работаю до сих пор, проходила очередная философская конференция, организованная, если ничего я не путаю, Шопенгауэровским обществом, центр коего в этом университете и располагается (Шопенгауэра, брат, надо читать поприлежней, Шопенгауэра, писал Тургенев Герцену в 1862-м, что ли, году…); на конференции же этой должен был выступить, и действительно выступил, Рольф-Дитер М., с которым последние двадцать лет мы встречаемся на разных мероприятиях, более или менее философских, в разных городах Германии и Европы. На его докладе я не был, потому что сам в это время должен был рассказывать студентам что-то о Мандельштаме; встретился с ним в тоскливо-бетонном коридоре, где для философов были выставлены столы с жидким кофе и жухлыми вафлями, дабы поддержать их силы физические, интеллектуальные и моральные в перерывах между докладами. Рольф-Дитер был все такой же, только, показалось мне, еще более огромный, чем раньше; в таком же костюме с бабочкой (порывающейся взлететь); так же лучился лысиной, готовой лопнуть от внутреннего своего электричества. Мы говорили об академической чепухе, о том, что вот и этот семестр кончается, отмучились, слава Богу; о том, что профессор Краузе скоро уходит, скатертью дорожка, на пенсию; о французской биографии Льва Шестова, только что вышедшей, очень плохой; об ужасах болонского процесса, кретинизме credit points, мерзости модулей, непобедимой тупости брюссельских бюрократов. Уже почти в дверях обернулся он с просьбой передать привет моему буддистскому другу. Я сообщил ему, что Виктор исчез. Боб погиб (это он знал); Виктор исчез. Как исчез? Так, исчез… Он его осенью видел, объявил Рольф-Дитер со своей электрической высоты. Как видел? Так, видел… Виктор проездом был в Тюбингене, вдруг ему позвонил. Когда? когда это было? этой осенью? Да, этой осенью. Он должен сейчас идти, уже двери в аудиторию закрывают. Тут я преградил ему дорогу очень решительно; потребовал подробностей; не тот, однако, человек был Рольф-Дитер М., чтобы остановить его в дверях аудитории, если уж он решился послушать очередной доклад о влиянии (или не-влиянии) Шопенгауэра на неокантианцев (Зиммеля, Гартмана…). Мы договорились встретиться вечером, в промежутке между собственно конференцией и ужином в городе (Майнце), на который приглашены были участники оной. Я отвез его в город (университет на окраине); припарковался на набережной; вдоль Рейна пошли мы к собору, к тому ресторану возле собора, где он должен был ужинать. Всегда идем мы вдоль какой-нибудь реки, всегда смотрим на воду, на дробь и дрожь огней, фонарей. На бесконечном мосту через Рейн машины еще стояли в той безнадежной пробке, которой знаменуется завершение рабочего дня. Было холодно, ветрено; все-таки бегуны и бегуньи в марсианских костюмах, со счетчиками пульса на руках и предплечьях, скрипели светлым гравием в аллее между белыми, голыми, топырившими ветки платанами; не было ни одной бегуньи, которая не оглянулась бы на Рольфа-Дитера в его зеленом альпийском пальто, альпийской же охотничьей шляпе. То есть Виктор просто-напросто позвонил ему? быть не может! Отчего ж быть не может? ответствовал Рольф-Дитер из-под своей шляпы, со своей высоты. Позвонил, сказал, что он в Тюбингене проездом, что если Рольф-Дитер его помнит, был бы рад с ним увидеться. А Рольф-Дитер сидел дома и писал срочную статью, не для этой – для другой конференции. Удивлен? Конечно, он был удивлен; а потом перестал удивляться; сказал себе, что такие люди вообще ведут себя странно. Какие такие? Ну, такие; адепты разных учений. Он пригласил Виктора просто зайти, остаться ужинать, если у него будет желание. И Виктор остался? Виктор остался.
Метафизическая ересь
Я вновь спросил его, когда это было, в какие числа какого месяца, в какой день недели? Я ведь тоже звонил вам, Рольф-Дитер, вы помните? Помилуйте, неужели не помните? Я звонил вам в начале сентября, Боже мой, я ведь тоже собирался заехать к вам в Тюбинген – а потом позвонил с дороги, что не заеду, потому что мне нужно во Франкфурт… Ах, точно, точно, ответил Рольф-Дитер, останавливаясь и приподнимая шляпу (как если бы она мешала ему вспоминать, выпускать электричество). Так это было до или после? Чего? Викторова визита. Рольф-Дитер честно пытался вспомнить, снимая, вновь надевая шляпу, глядя на дробящиеся огни, на по-прежнему застывшие на мосту через Рейн машины. Нет, объявил он, наконец; он не помнит; он только помнит, как Виктор вдруг позвонил – и потом появился в дверях, темной тенью, с синею головой. И когда они прошли в его кабинет, без всяких предисловий, вступлений и околичностей, очень прямо сидя в кресле и сложив руки, как дзен-буддисты их складывают перед собой, соединяя концы больших пальцев, сообщил, что когда-то, давным-давно, он, Рольф-Дитер, – он, Рольф-Дитер, этого тоже, кстати, совершенно не помнит – говорил, что еще не видывал буддиста, пришедшего к другим выводам; так вот теперь он может поглазеть на такого буддиста… пожалуй; да, пожалуй, может он теперь, если хочет, поглазеть на такого буддиста. Тут их позвали ужинать, и в общем, что же? в общем он, Рольф-Дитер, оказался не на высоте положения. Мы ведь не всегда можем все бросить и вступить в философский диспут с бритоголовым аскетом, вдруг возникающим у нас на пороге. Да, они оставили его ужинать, и, конечно, дети были в восторге, точнее его дочь Паула была в совершенном восторге, всячески расспрашивала Виктора о Японии, дза-дзене, коанах, сатори и прочих экзотических прелестях, а вот его сын, Нико, был, он помнит, не в духе и время от времени, как это ему, увы, стало свойственно, вставлял шпильки и колкости, но Виктор не затем ведь приехал, чтобы есть у них на ужин салат с моцареллой, а, видимо, затем, чтобы поговорить с ним, Рольфом-Дитером, о своих других выводах, но у Рольфа-Дитера правда не было времени, не было, главное, свободного места в башке (in der Birne), рассмеялся он, снова снимая альпийскую шляпу и звонко стуча по электрической лысине, он все думал о том, что надо писать статью, статью, между прочим, о Бердяеве и Канте, и что именно он в ней напишет, и когда они после ужина опять сидели у него в кабинете, вообще никакого разговора не получилось, а если и получился какой-то, то не Виктор говорил, а он, Рольф-Дитер, ему стыдно теперь признаваться в этом, просто стал пересказывать ему то, что писал, или собирался писать, думал, как написать, и Виктор слушал очень внимательно, с этим дзенским невероятным вниманием, хотя и не затем он приехал, чтобы Рольф-Дитер мог обрушить на него свои рассуждения о рецепции Канта у Бердяева и о кантовском дуализме, кантовском и бердяевском отвержении монизма (поскольку всякий монизм, по Бердяеву, есть метафизическая ересь, отрицание двух начал, двух природ, действия Бога и отвечающего Богу действия человека…). Лампа горела, и корешки книг блестели, рассказывал Рольф-Дитер, смеясь по-прежнему, их голые головы тоже, наверное, блестели одинаковым блеском, и в общем, со стыдом и честно он признается, он чувствовал себя в привычном покое своего тюбингского кабинета так хорошо и уютно, что почти и забыл о Викторе, удивительным образом, как если бы сделался незаметным, утончился и просто-напросто исчез этот Виктор, в своем буддистском отсутствующем присутствии, так что он даже и вспомнить теперь не может, как они попрощались; попрощались – как-то; вдруг встал Виктор и объявил, что опоздает на поезд, если сейчас не уйдет, а он, Рольф-Дитер, проводил его до дверей и тут же вернулся к своей статье, к мыслям о бердяевском персонализме, о возможном, хотя и недоказанном, влиянии на этот персонализм другого Николая, Николая Кузанского, с его потрясающей идеей о том, что Бог дарует себя лишь тому, кто сам себе дарует себя, и статья, он полагает, получилась хорошая: какие-то важные для него вещи он, Рольф-Дитер, в ней сумел сформулировать, и если вы найдете Виктора в Лиссабоне, то (закончил Рольф-Дитер) поклонитесь ему от меня.
Бесконечное странствие
Машины ехали теперь через мост; я ехал домой с ощущением большой растерянности и большой благодарности – кому-то или чему-то – не оставившему меня без этого (сверкающего, прозрачного) камушка в той мозаике, которая складывалась во мне. Рольф-Дитер был, значит, последним, кто видел Виктора перед его уходом? Или, наоборот, он был первым, кто видел Виктора после ухода, Тюбинген – первой остановкой на Викторовом пути? Виктор пошел, значит, в Тюбинген? Почему он – пошел? Он поехал на поезде, и на поезде поехал дальше – куда? – сам же и сказал Рольфу-Дитеру, что должен уходить, иначе не поспеет на поезд. Или он просто съездил в Тюбинген, а потом ушел, уехал, улетел… в Лиссабон или не в Лиссабон… Так ли, иначе ли, но в последние дни (и ночи) перед нашим собственным отъездом (отлетом) с Тиною в Лиссабон, когда я думал о его, Викторовом, исчезновении, его, Викторовом, уходе (а я только и думал о нем в эти дни) – я представлял себе этот уход как – уход, в самом буквальном смысле, пешком и с какой-то, что ли, котомкою за плечами, – и как уход внезапный, заранее не задуманный, или как раз задуманный давно, со времен уже незапамятных, но осуществленный внезапно, в мгновенной вспышке решимости и отчаяния; то есть, в сущности, представлял себе этот уход таким, каким сам Виктор описал мне его когда-то, на мосту через Майн, в последнюю нашу встречу; представлял себе, как он вышел из дому, через сколько-то, семь или восемь дней после отлета Ясуко в Штаты, окончания всех церемоний, – вышел из дому и дверь закрыл за собою, – и еще сам не подозревая, что не вернется, остановился, например, все на том же, пешеходном и Железном мосту через Майн, с его бесч