лись электронными письмами) выяснил я, что, занимаясь всем этим теоретически (как оно и подобает философу), он никакого собственного опыта дзен-буддистской, например, медитации не имеет, никогда ни в каком дзен-до не бывал и ни с одним дзен-буддистским учителем (что бы ни означал сей титул) не разговаривал; он же, узнав от меня о моих франкфуртских дзен-буддистских связях и сообщив мне, что приезжает по другим делам в Майнскую метрополию (еще раз используем вычурное сие выражение) тогда-то и тогда-то, через два дня после моего (мучительного, как все они) переезда, попросил меня сводить его, в самом деле, в дзен-до, свести его с Бобом. Рольф-Дитер являл (и являет) собою зрелище примечательное, останавливающее взгляды прохожих, да и самих прохожих, на улице. Это человек лет теперь уже пятидесяти пяти, двухметрового роста, плотный, с громадной, совершенно лысою головою, словно заряженной своим собственным электричеством, готовой вспыхнуть (синими, например) огоньками. Всего этого и так хватило бы, я полагаю, чтобы остановить прохожих на улице; в дополнение к этой электрической лысине, этому гигантскому росту Рольф-Дитер носил (и носит) костюм с жилеткой и бабочкой (иногда красной, бывает, что и зеленой, всегда готовой вспорхнуть), чего теперь почти никто уже, как мы знаем, не делает, и если надевал (надевает), к примеру (как в тот мартовский вечер, когда мы шли с ним знакомиться с Бобом), пальто поверх всего этого, то и пальто это (было) альпийское, длинное, под стать жилетке и бабочке, так что не только взгляды, не только прохожие, но (казалось мне, когда я шел с ним рядом по улице) и машины, и даже автобусы, и грузовики, и трамваи, и, в конце концов, облака на краткий миг замирали при его появлении, его прохождении. В дзен-до, во всяком случае, его появление произвело эффект недюжинный, почти оглушительный; даже гетеобразный адвокат Вольфганг внутренне, показалось мне, крякнул и на мгновение утратил веру в свои ботинки. Меня самого за прошедшие шесть лет все, кроме Ирены и Боба, забыли; во всяком случае, не обращали на меня внимания, бросая быстрые взгляды (во время кинхина особенно) на тоже попытавшегося отсидеть три традиционные двадцатипятиминутки Рольфа-Дитера. Сидеть ему было трудно, я видел; ноги у него не гнулись и вскоре начали, похоже, молить о пощаде; спину тоже тер и поколачивал он в перерывах тыльной стороною плотной ладони; ни о каком, конечно, лотосе, ни о полулотосе, ни даже о бирманской позе, в которой сидел я сам, для философа не могло быть и речи; по-турецки и по-портновски, заваливаясь набок, сидел он – и все равно по-прежнему являл собою зрелище незабываемое, монументальное.
Узоры, прогулки
Один узор жизни всегда с радостью накладывается на другой узор жизни. Я уже знал, сидя лицом к стене, считая свои выдохи, что, когда дза-дзен закончится, мы снова выйдем на улицу вместе с Виктором, как шесть лет назад, снова пойдем с ним к Майну и через мост в Заксенгаузен, вдвоем или втроем с Рольфом-Дитером. Я не ошибся. Боб, когда чай был выпит и «Сутра сердца» прочитана, объявил Рольфу-Дитеру, сияя волосами, глазами, что он всегда готов и рад встрече с ним, готов и поговорить с ним о буддизме и дзене, почему бы и нет, хотя в дзене главное не разговоры, а действия, то есть вот этот дза-дзен, на котором Рольф-Дитер сейчас присутствовал и который, полагает Боб, больше сказал ему о буддизме, чем он, Боб, когда-либо сможет сказать при помощи всегда случайных и к сути дела не приближающих, скорее напротив – отдаляющих от нее слов, английских или немецких. Тем не менее он, Боб, рад беседе и встрече с Рольфом-Дитером, только не сейчас, сейчас он должен уезжать в Кронберг, а когда-нибудь, например послезавтра, или когда Рольфу-Дитеру будет угодно, удобно. Проговорив все это, просияв глазами и посмотрев на часы, Боб исчез – в сопровождении, как мне сейчас помнится, ангелоподобной Барбары, то ли и вправду ехавшей в ту же сторону, то ли провожавшей обожаемого учителя (Боб, я видел, произвел на Рольфа-Дитера впечатление не менее сильное, чем сам Рольф-Дитер производил на окружающих и прохожих; не знаю, встретились они потом или нет); и когда мы вышли втроем с Рольфом-Дитером и Виктором на уже вечернюю, уже пустую и темную улицу, когда я познакомил их друг с другом и мы дошли (молча) до Бокенгеймерландштрассе и направились в сторону Оперы и я попробовал, наконец, завязать беседу с ними обоими, между ними обоими, это было немножко так (или так я себя почувствовал), как если бы, не в силах устроить Рольфу-Дитеру разговор с самим учителем, я предлагал ему удовольствоваться беседой с учеником, впрочем, как мне тогда казалось, да и до сих пор кажется, имевшим все шансы в более или менее отдаленном будущем учителем сделаться. Рольф-Дитер был (и остается) человеком разговора; для него философский диспут (о чем бы то ни было) – вещь естественная (и необходимая ему для поддержания жизни); в тот единственный раз, когда я был у него дома в Тюбингене, я понял, что и с женой (маленькой, кругленькой, в круглых, умных очках), и с двумя детьми, в ту пору заканчивавшими гимназию, долговязым мальчиком и хорошенькой девочкой, продолжает он, и они продолжают друг с другом, некий, наполовину состоящий из только им одним понятных намеков и шуток, ни конца, ни начала не имеющий разговор (в котором такие слова, как имманентный, трансцендентный, трансцендентальный, деконструкция и дискурс мелькали так же часто и с такой же непринужденностью, как в других семьях слова футбол, отпуск, экзамены; что придавало всей их домашней жизни отрадный оттенок безумия). Но Виктор, как и все дзен-буддисты, искал (надеюсь, что и по-прежнему ищет) истину по ту сторону слов (не приближающих, но отдаляющих нас от сути); все-таки я уже на улице заметил, что внимание Рольфа-Дитера ему льстило, что и сам Рольф-Дитер ему импонировал. Беседовать, по вечерней улице идучи, хорошо вдвоем; втроем почти невозможно. Мы повторили наш прежний путь, дошли от Старой до Новой оперы, постояли на мосту через Майн, поглазели на небоскребы. Было ли у Виктора сатори? какой был его первый коан? или такие вопросы задавать неприлично? Задавать можно любые вопросы (возразил Виктор); не на всякий вопрос он сможет ответить. Да, что-то вроде сатори, или кен-сё, у него было, даже не один раз, а три… или, может быть, два с половиной (сообщил Виктор, поправляя на бритой голове вязаную, с помпончиком, шапочку). В-в-впрочем, это были кен-сё небольшие, неполные. Ага, значит, есть градации? Разумеется, ответил Виктор, глядя на разноростные небоскребы; градации есть во всем. Первое было в Японии, второе в Нижней Баварии, третье… в третьем он не уверен.
Паскаль, паденья души
Рольф-Дитер, как выяснилось, тоже жил в Заксенгаузене, в гостинице, маленькой и, наверное, дорогой, недалеко от моста и от круглой Швейцарской площади (Schweizerplatz), в боковой тусклой улице. В гостинице обнаружился бар, в тот вечер совершенно пустой – продолжение холла с колоннами, тоже совершенно пустого; обычная стойка с высокими, вертящимися на своей оси табуретами; два низких столика с глубокими креслами (из тех кресел, в которые легко сесть, с которых поди потом встань); добиться от скучающей, в рыжих локонах, девушки за стойкой (русского, японского, какого угодно) чаю оказалось делом немыслимым; Виктор взял апельсиновый сок; мы с Рольфом-Дитером выпили сперва по одной, затем по второй, затем, кажется, и по третьей пузатой рюмке дорогого, резкого коньяку. Человек противоречив (думал я, думаю я теперь). Виктор отвечал на вопросы Рольфа-Дитера о коанах, кен-сё и сатори очень спокойно, без всякого смущения и всякой позы (то есть, в сущности, так же, как Боб в свое время, в конце первой части, отвечал на мои вопросы о своем дзенском пути), лишь повторяя время от времени, что говорить обо всем этом невозможно, что это тот опыт, который у человека или есть, или его нет (что Рольф-Дитер понимал, конечно, и сам), и такое же, как при разговорах с Бобом, у меня было чувство, что он отвечает откуда-то, из какого-то такого места, где мы не бывали, какого-то такого молчания, которое нам неведомо, из глубины этого молчания, внутренне не прерывая его, то есть что, в сущности, он сидит, не просто сидит в кресле (в котором он сидел, как всегда сидел последние годы, очень прямо, не касаясь спинки – в отличие от нас с Рольфом-Дитером, – легко дыша своей атлетической грудью, и не только грудью, но из глубины живота, из той точки в низу живота, которую японцы называют, смешно сказать, хара, усматривая в ней средоточие всяческой жизненной энергии, всевозможных жизненных сил…), но сидит и продолжает сидеть в дзенском смысле этого богатого смыслами слова (как настоящий дзен-буддист и должен сидеть, скажем снова, что бы он ни делал при этом); еще у меня было чувство, что куда-то он очень сильно продвинулся за те два года, что я не видел его, с того ужина у Тининых папы и мамы, куда-то очень далеко ушел по своему дзенскому пути, так далеко, что я уже и следов его не найду. А вместе с тем видел я, что этот разговор с Рольфом-Дитером, интерес к нему Рольфа-Дитера ему, Виктору, приятен, что все это ему льстит и что ему нравится как бы замещать Боба; значит, другим краем души, нравится отвечать на вопросы любопытствующих профанов со своих дзенских высот, из своих дзенских глубин, от Бобова, если уж не прямо от лица Бодхидхармы, лица Хуэй-нэня. Нам всем льстит чужое внимание к нашей персоне, даже если мы стремимся – вправду стремимся – оставить в стороне и в прошлом эту персону, это маленькое, самовлюбленное я, которому чье-либо внимание, или вообще что-нибудь, может польстить. Виктор сам, мне кажется, чувствовал в себе это противоречие, слишком, с другой стороны, хорошо ему знакомое и понятное, чтобы оно могло по-настоящему вывести его из того покоя, который со всех сторон его окружал и окутывал (любой случайной мысли достаточно, чтобы превратить нас в обыкновенных людей, говорит Шестой патриарх; и – душа не удерживается на своих высотах, пишет Паскаль; так что все мы уже привыкли, в конце концов, к этому раскачиванию между рабством и свободой от себялюбия…); все-таки чем дольше мы говорили, тем чаще он заикался и тем чаще проглядывал в нем тот Виктор, которого я знал когда-то, тем больше, следовательно, становился он самим собою (но что значит – собою? – вот вопрос всех вопросов). Чуть-чуть было стыдно ему, и пару раз краснел он, как раньше. Да и кто он такой, чтобы говорить от лица дзен-буддизма? Он никто; он сделал лишь первые, неуверенные шаги по бесконечной дороге, он сам не знает, куда ведущей его, ведущей, может быть, в никуда… Был виден весь холл из того кресла, в котором я сидел; широкие стеклянные двери; тусклая улица за дверьми; пару раз проезжала по ней заблудившаяся машина, в поисках Швейцарской площади; свет фар ее обливал желто-глиняные псевдоантичные амфоры, почему-то стоявшие возле входа, мертвые фикусы, огромную, в полстены, картину с длинно-стебельными, тоже мертвыми, розами. Под мерзко-яркими лампочками бара, которые с расстроенным видом зажгла при нашем появлении скучливая рыже-лохматая девушка, лысина Рольфа-Дитера отсвечивала не синим, а костяным и белым, наголо стриженная голова Виктора – как раз синеватым блеском; на второй пузатой рюмке я попросил девушку лампочки выключить, чем, похоже, еще сильней ее огорчил; остался горе