ть торшер в углу; блеск голов успокоился… Нет, он не может описать кен-сё, говорил Виктор, отвечая на расспросы Рольфа-Дитера, он может описать один монастырь в Токио, и другой монастырь в Киото, и тот храм, на самом севере, на острове Хоккайдо, в префектуре Камикава, в горах и в глуши, где он, Виктор, свое первое кен-сё и пережил, свой первый коан решил и где зимою выпадает так много снега, что монахам приходится в этом снегу прорубать дорожки – сперва через поле и затем через лес, вниз по склону, чтобы добраться до соседней деревушки, соседнего городишки, и часто случается, что, раскидав лопатами снег наверху, продвинувшись вниз, к деревушке и городишке, обнаруживают они, что, покуда они продвигались, новый, чистый, мокрый и рыхлый снег уже занес дорожку, с утра ими прорубленную, и тогда они вынуждены прорубать ее снова, чтобы возвратиться в храм, не замерзнуть в снегу, и на другой день приходится начинать все сначала, но это никого из двух, иногда трех старых монахов, зимующих в горах, не волнует, не огорчает, это часть их дзенской жизни, их дзенского, если угодно, пути, и даже кажется, если это будет каждый день повторяться, им будет все равно, они так же будут с утра раскидывать снег наверху возле храма, через поле к лесу, и после в лесу, и так же снова раскидывать его вечером, в конце короткого дня, чтобы в храм успеть возвратиться, и только пару раз за все время его, Викторова, там пребывания, в совсем сильный уж снегопад, монахи вдруг объявляли ему, что сегодня никто никуда не пойдет, что и он, Виктор, может оставить лопату мирно стоять в углу, а что дождутся они конца снегопада, тем более что вот и по радио через пару дней его обещали, и да, у них есть там радио, рассказывал Виктор, отвечая на мои и Рольф-Дитеровы вопросы, и даже есть у них генератор для электричества, стоящий и жужжащий в сарае, но больше ничего там нет – ни телефона, ни Интернета, никакой другой связи с миром, и один раз был он свидетелем, как с вертолета им сбрасывали еду, а что случится, если кто-нибудь из них поскользнется, сломает ногу, вообще заболеет, этого он, Виктор, даже и вообразить себе не в состоянии, да и не думал он об этом, когда жил там зимою, в этой необозримой и победительной тишине, посреди этих розовеющих утром, краснеющих вечером, мерцающих под луной и сверкающих на солнце снегов.
Подаяние, снег, японские бабушки
В большом зеркале за стойкою бара – я обернулся – отражались девушкины рыжие лохмы, потихоньку, вместе с самой девушкой, перемещавшиеся вниз, словно стремившиеся выпасть из зеркала; потихоньку засыпала она, сползая со своей табуретки; вдруг встряхивалась и встряхивала рыжими лохмами, с изумлением в пробуждающихся и вновь готовых сомкнуться глазах прислушиваясь к Викторову спокойному голосу, рассказывавшему о снежных завалах, храме в горах, городишке внизу. В этот городишко не только ходят они за провизией. Они, главное, ходят туда просить подаяния, почему-то выбирая для этого не столько самые снежные – зимой они все там снежные, – сколько самые холодные дни в году, когда все мерзнет вокруг, даже облака на небе – и те поеживаются, и тем неуютно. И он тоже, говорил Виктор, из своего буддистского молчания отвечая на наши вопросы, – да, он тоже ходит вместе с монахами, вот, еще в декабре ходил семь дней подряд по этому страшному холоду, в сандалиях, немедленно промокавших, и, нет, не на босу ногу, но в шерстяных носках, промокавших немедленно тоже, и поскольку иностранцев, гайдзинов там по-прежнему очень мало, а уж среди буддистских монахов, ходящих по улицам с просьбой о подаянии, никаких гайдзинов вообще не бывает, никто их не видывал, то местное телевидение приезжало снимать его и брать у него интервью, так что он превратился в локальную знаменитость, легенду окружных гор. Тут главное – идти очень быстро, иначе замерзнешь, и ни о чем не думать при этом, не думать, что ты можешь отморозить себе пальцы ног, ты их тогда и не отморозишь, а просто идти и идти, не расставаясь со своим коаном, просто делать то, что нужно делать, и все тут, не думая даже о том, подадут тебе что-нибудь или нет, соберешь ты что-нибудь или не соберешь, хотя он, Виктор, не может не признаться, что испытывает глупую гордость, когда выясняется, а это почти всякий раз выясняется, что он в своем качестве гайдзина, локальной знаменитости и легенды окружных гор, собрал больше всех, и почти всегда бегут за ним мальчишки по скрипучему снегу, звонко смеясь и снимая его на мобильные телефоны, к невеликому его удовольствию, и бежит за ним еще кто-нибудь, взрослый, иногда пожилой, стремящийся вручить ему подаяние, к его глупой гордости, потому что, рассказывал Виктор (все так же прямо сидя в кресле), монахи не только идут очень быстро, чтоб не замерзнуть, но они еще и не ждут, они проходят, звоня в колокольчик или громко распевая сутру, а тот, кто хочет подать им, должен бежать за ними – это часть ритуала, и только под вечер, когда снег на крышах, на ветках сосен уже начинает краснеть, японские бабушки приглашают монахов, и его вместе с ними, в свои крошечные, до последней пылинки вылизанные домики с более или менее бумажными стенами, чтобы они там погрелись у печки, подкрепились супом с лапшою или чаем с рисовыми пирожными, обычно невкусными, в такие дни и минуты вкуснейшими.
Разве он дзен-буддист?
Обо всем этом рассказать легко, но говорить о дзене как таковом невозможно или почти невозможно, что Рольф-Дитер наверняка и сам понимает, это тот опыт, который у человека или есть, или его нет, который не нуждается в словах и не дается словам, так что уже и само слово опыт уводит от сути… Да и какое право имеет он, повторил Виктор, говорить от лица дзен-буддизма или вообще от лица чего бы то ни было? Разве он дзен-буддист? А разве нет? – спросил Рольф-Дитер, лучась электрической лысиной. Он надеется, что нет, ответил Виктор с той своей светской улыбкой, которую по прошлым нашим встречам я уже знал за ним. Очень надеется он, что нет. Дзен-буддист ведь только тогда дзен-буддист, когда никакой он не дзен-буддист. Надо заниматься дзеном, сидеть, сидеть и сидеть, себя не щадить и бороться с собою, но ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не быть дзен-буддистом. Дзен-буддист в дзен-буддисте – это такая же личина, такая же маска, как все другие личины, все прочие маски, которые он носит, из которых он состоит. Он должен все их отбросить, оставить лишь пустоту за ними, да и пустоту за ними отбросить, в конце концов, тоже, говорил Виктор с этой своей светской улыбкой, в то же время чуть-чуть краснея, вдруг заикаясь, сам чувствуя, может быть, что все-таки, отбросив маски и скинув личины, говорит он от лица чего-то или кого-то, возвещая свои парадоксальные истины любопытствующим профанам, что каким-то краем души ему это нравится, ругая себя, видно, за то, что ему это нравится…
Живая вода заблужденья
Действительно замолчал он. Девушка за стойкой бара, разбуженная наступившей вдруг тишиною, вновь встряхнулась – и встряхнула рыжими лохмами, – потом опять начала сползать вниз, стремясь исчезнуть из зеркала. Я вспомнил свои уже очень старые, уже четвертьвековой давности мысли о родстве этого отношения к словам с поэзией, о родстве этого недоверия к словам (к словам, которые всего лишь говорят о чем-то…) со стремлением поэзии тоже не говорить о чем-то, но быть самим этим чем-то, самой вещью, свершением смысла. Вот именно: смысла, сказал Рольф-Дитер в ответ на мои рассуждения (поддержанные Викторовым молчанием), смысла, то есть, сказал Рольф-Дитер, Логоса. Потому что есть ведь и совсем другое отношение к слову, словам и смыслам, так или примерно так сказал, я помню, Рольф-Дитер, вращая в плотных пальцах пузатую коньячную рюмку, есть то слово, которое у Бога и которое Бог, и это слово осмысленное, даже, если угодно, рациональное, разумное, ведь Логос – это и слово, и разум, как вы сами прекрасно знаете, а если так, то и наши поиски смысла не противоречат словам, и рассуждениям, и, если угодно, абстракциям, и философствование не уводит от истины, как у вас получается, а приближает к ней, пусть и не достигая ее, но все-таки приближает к ней, то есть, говорил Рольф-Дитер, лучась своей лысиной, это диалог, или разговор с истиной, разговор, который никогда не может прерваться, или, скажем, иногда прерывается, но затем возобновляется опять и опять, в любом случайном месте, вот, например, в пустом баре заксенгаузенской гостиницы, почему бы и нет? Вот этот разговор в случайном месте, в случайном баре случайной гостиницы, лучась лысиной, продолжал Рольф-Дитер, он никогда не прекращается, начинается вновь и вновь; он не доходит, может быть, ни до каких окончательных результатов, не достигает цели и не в силах сделать последние выводы, но ведь и ваше молчание (говорил Рольф-Дитер, обращаясь к замолчавшему Виктору) тоже ни до каких выводов и результатов никогда не доходит, и если вам кажется, что все – путь пройден, что искомое найдено, то путь и в самом деле пройден, а искомое потеряно навсегда, не мне вам это рассказывать и не мне напоминать вам тот коан в «Мумонкане», один из последних, где рассказывается о человеке, который сидит на тридцатиметровом столбе и которому предлагают сделать следующий шаг (я подумал, что Виктор этот коан уже давно, быть может, решил, а мы не знаем и никогда не узнаем, как он решил его, если решил; он уже сам, наверное, сделал этот следующий шаг с тридцатиметрового столба головой вниз, прямо в бездну…). И вы мне скажете на это (говорил Рольф-Дитер, все так же обращаясь к молчащему Виктору), что, с одной стороны, путь не может быть пройден, а с другой стороны, идти никуда не надо, потому что все уже здесь, искомое уже найдено, и мы все обладаем «природой Будды», включая собак и кошек, и всякий, кто садится на подушку, скрестив ноги, уже просветлен, и стремиться не к чему, незачем, и никакой истины, отдельной от нас, быть не может, мы уже сами – истина, и я все это тоже знаю, и все эти книги тоже читал, но, видите ли (говорил Рольф-Дитер, улыбаясь и светясь своим электричеством), это ведь тоже и только мысли в ряду прочих мыслей, только идеи среди прочих идей. Вы считаете, что это непосредственный опыт, по ту сторону всяких мыслей и слов, а я позволю себе в этом, уж извините меня, усомниться. Идти никуда не нужно, потому что все уже здесь. Но и ваши главные идеи уже здесь, нравится вам это или не нравится. Вам это не нравится, я вижу, говорил Рольф-Дитер, глядя на молчащего Виктора (а я как раз не видел, нравится ему это или не нравится; чем дальше говорил Рольф-Дитер, тем спокойнее делался молчащий его собеседник). Вам это, я вижу, не нравится, вы верите в чистый мистический опыт, или верите, что ни во что не верите, а на самом деле, позвольте уж мне заметить, вы исходите из тех же идей, к которым приходите, например, из идеи пустоты, каковую идею вы не считаете, понятное дело, идеей (говорил Рольф-Дитер, предупреждая Викторовы безмолвные возражения), но которая, с моей непредвзятой точки зрения, есть такая же идея, как любая другая, есть, следовательно, просто некая философская позиция среди других философских позиций, и если Будда утверждал, что ничего нет, что вещи пусты, а значит, и личности нет, значит,