ин-мин» Третьего патриарха, в другой раз, помню, не менее замечательной поэмы (если это можно назвать так) под названием «Сёдока», сочиненной неким Ёка Дайси (в японской транскрипции), странствующим монахом, всего на один день, по легенде, посетившим патриарха Шестого, любимого нашего (одного дня, выходит, хватило ему…) – неизменно на всех этих дза-дзенах и встречах присутствовала, дожидаясь своего звездного полицейско-потифарова часа, своего высшего взлета и патетического падения, белокурая Барбара, всем заглядывавшая в глаза, приглашавшая заглянуть и ей в самую нутрь, самую душеньку.
Зализанные залысины
Только, опять же, теперь увидел я, какую роль играет среди этих людей, в этом месте колючеглазый и зализанный Герхард; персонаж столь гейдеггерообразный, действительно, с усиками и без оных, что мне хотелось спросить его, читал ли он, собственно, Гейдеггера (раннего уж или позднего). Задать ему этот вопрос я не сумел, не успел; я и видел-то его, может быть, раза два или три; никаких отдельных разговоров не было с ним у меня. Я был для этого Герхарда случайным, совершенно ненужным ему человеком. А он не из тех был людей, которые другими людьми интересуются просто так… На сессины я больше не ездил; велико же было мое изумление, когда узнал я от Ирены и Виктора, что гейдеггерообразный в последние годы не просто в этих сессинах участвует, но участвует в них в качестве Бобова ассистента, вспомогательного мудреца и учителя, то есть даже, замещая Боба, проводит докусаны, тайные дзенские собеседования с адептами, предлагающими очередной неправильный ответ на заданный им коан. Как уж он проводит их, этого ни Ирена, ни Виктор не могли рассказать мне, но как-то, значит, проводит, говорила (с мягким польским акцентом, на очень чистом по-прежнему, прямо гетевско-шиллеровском немецком) Ирена, с которой сидели мы в том шумном и всегда переполненном кафе возле музея Гете (не Шиллера), где, если я правильно понимаю, Тина, вечность назад, пила капучино с плосколицею Бертою; нет, говорила Ирена под грохот голосов, звон стаканов и сыпучий, сухой стук льда в ведерке у бармена – бармен, усатый (вправду и без сомненья), маленький и чем-то (клянусь!) похожий на Герхарда, значит, и на самого Гейдеггера, толок этот лед в самозабвенном восторге, в полном отрешении от всего, что шумело и происходило вокруг, с размаху опуская в ведерко длинный, острый, явно убийственный металлический штырь, – нет, говорила Ирена, она представления не имеет, как проходят эти докусаны у Герхарда, ни на какой докусан к Герхарду она не ходила, ни за что бы и не пошла, и вообще получается так, что одни ходят к Бобу, другие к Герхарду, а учеников и участников сессинов теперь так много, и съезжаются они уже не только со всех концов Германии, но из Австрии тоже, из Швейцарии тоже, даже, бывает, из Франции, в таких необозримых количествах, что давно уже нижнебаварская идиллия кончилась – а как хорошо было, говорила Ирена, – и мест в дзен-до на всех не хватает, поэтому приходится сидеть везде – и внизу, и наверху, и даже в том безымянном помещении перед столовой, где раньше, если я помню, только деньги оставляли для Боба в последний день, да все стояли и болтали о чем-нибудь постороннем, перед тем как разъехаться (в той безымянной комнате, где мы сидели с ней рядком на диване, и Боб, прежде чем пройти в уборную, покраснев и смутившись, спросил у нас, не хотим ли мы еще что-нибудь узнать у него; а потом прошел, подумал, не подсесть ли к нам, не подсел замечательный баварский старик – Сепп Мюллер, Ганс Мейер, – которого я подвез после до Ландсхута, которого и она, Ирена, с тех пор больше не видела, а как отрадно было его присутствие на тех давних, славных сессинах; жив ли он вообще?..); и то, что приходится теперь делать дза-дзен в этой комнате, и в самой столовой, и чуть ли иногда не на лестнице, – это, конечно, ужасно, рассказывала Ирена, глядя на меня своими зелеными, польскими, игриво-искренними глазами, и долго так продолжаться не может, нужно искать новое место, или перестраивать это, что дорого и вообще невозможно, или им придется проводить сессины порознь: Герхарду со своими учениками, Бобу со своими, оставшимися у него. Герхард об этом только и мечтает, добавила, скривившись, Ирена. Неужели у него есть инка? – спросил я. Инкой в дзене именуется торжественный документ о передаче дхармы, вручаемый учителем ученику (самому главному ученику; тому из учеников, которого он, учитель, объявляет своим наследником, своим продолжателем); учение ведь передается от одного поколения к другому, по якобы непрерывным линиям традиции: от Шакьямуни до Бодхидхармы, от Бодхидхармы до Хуэй-нэня, Шестого патриарха, и от Хуэй-нэня до наших собственных, мимолетящих дней (если верить легенде…); эти линии традиции, линии передачи дхармы, подробнейшим образом расписанные и прочерченные в разных книгах и на разных интернетных страницах, весьма, как я мог заметить, занимают умы педантов, всегда с восторгом готовых оспорить чьи-нибудь притязания, особенно ежели речь идет о своем брате-неяпонце, американце ли, европейце; никакого отношения к тем инкам, которые ацтеки, эта японская инка не имеет (а жаль).
Тонкости иерархии
Да нет, какая инка? – воскликнула, не без возмущения, Ирена. Полной инки у него нет и быть не может, но какое-то право на преподавание получил он от их общего с Бобом учителя, или по крайней мере, она полагает, сообщила Ирена, расстегивая свою зеленую кофточку, так и так не сходившуюся у нее на груди (как если бы возмущение все еще душило ее), полагает, по крайней мере, что какое-то право на преподавание у него есть, не может этого права не быть, иначе Боб не поручил бы ему проводить докусан, но какое право, она не знает, не так уж хорошо она разбирается в этих оттенках и тонкостях иерархии; она знает, во всяком случае, и все это знают, что Китагава-роси, их общий с Бобом учитель, сколько-то лет назад подтвердил его, Герхардово, сатори, и даже не просто сатори, но завершение им полного или, может быть, не самого полного, но какого-то курса коанов, достижение им той ступени и степени, начиная с которой уже можно учительствовать, что, разумеется, на невообразимые высоты подняло Герхарда в глазах многих и многих – не всех, впрочем, – адептов, почти поставило с Бобом на одну доску. А ему только этого и надобно, объявила Ирена под звон стаканов и несмолкавший сухой стук льда в ведерке, застегивая кофточку снова. Он к этому стремился с самого начала, как я мог заметить. Нет, не заметил? Зато другие заметили. А дело в том, рассказывала Ирена, отодвигаясь от столика и обводя глазами кафе, что Герхард с Бобом познакомились когда-то в Японии, давным-давно, даже страшно подумать теперь, как давно, и хотя Герхард младше Боба, и в пору их знакомства вообще был еще юношей, от своих богатеньких франкфуртских родителей убежавшим в Японию, и в монастырь попал гораздо позже, чем Боб, – а там это важно, кто попал раньше, кто позже, там есть оттенки и тонкости иерархии, в которых не-японцу почти и не разобраться, она сама, Ирена, почувствовала это очень болезненно в тот единственный раз, когда попыталась пожить в монастыре в Киото, так что прекрасно она понимает Виктора, предпочитающего одинокий, пустынный, почти заброшенный храм в горах на Хоккайдо; так или иначе, они были там вместе, в монастыре, Боб и Герхард, вместе делали свои сессины, вместе мерзли, вставали в половине четвертого, страдали от геморроя – тут Ирена улыбнулась почти плотоядно – а в японских монастырях все страдают от геморроя, как мне, наверно, известно, – вместе брали уроки японского, вместе искали и находили или скорее не находили общий язык с монахами, редко расположенными к гайдзинам, в чем и ей, Ирене, в полной мере пришлось, увы, убедиться, и для Герхарда, как она понимает, немалым унижением было все эти годы, что Боб вдруг оказался учителем, причем не где-нибудь, а в его, Герхарда, родном городе Франкфурте, а он сам, Герхард, вроде бы учеником. А он считает себя с Бобом братьями-в-дхарме, как это называется на дзен-буддистском языке; он об этом ей, Ирене, говорил еще лет десять назад. А уж после признания его сатори Китагавой-роси, их общим учителем, совсем не готов он считать себя Бобовым учеником, вот еще, дхармическим братом – пожалуйста, учеником – уже нет… А Боб? А что Боб? Боб сам же и привлек его к докусану; и явно Боб не возражает против Герхардовых поползновений создать свою сангху. Он этого даже хочет, наверное! – воскликнула вдруг Ирена, пораженная, показалось мне, внезапной догадкою. Ну да, он, может быть, только рад будет от Герхарда избавиться наконец; и она прекрасно понимает почему. Просто не тот человек Боб, чтобы показать это кому бы то ни было, намекнуть на это кому бы то ни было… А она прекрасно понимает это, она много дела имеет с Герхардом, рассказывала Ирена, расстегивая и снова застегивая зеленую свою кофточку, глядя на меня зелеными своими глазами, и чем больше имеет с ним дела, тем менее он ей симпатичен, хотя она не может отрицать ни его образованности, ни его способностей организатора, не позволяет себе усомниться и в его дзенских успехах, подтвержденных столь высокими авторитетами… Так или примерно так говорила Ирена, плутовато-честной улыбкой и высокопарностью выражений показывая, что очень даже может она все отрицать, во всем усомниться.
Stachanow-Arbeiter
Ведь это Герхард, точнее, он и его жена, Элизабет, открыли первый буддистский хоспис во Франкфурте, по примеру тех, что уже есть в Берлине и в Мюнхене; задумали и открыли. Они могли это сделать, объявила Ирена, потому что и раньше занимались паллиативной медициной, в Японии и потому что брату Элизабет, Райнеру, принадлежит во Франкфурте сколько-то, она точно не знает сколько, домов для престарелых и немощных и еще так называемых домов с медицинским наблюдением, то есть таких домов, где старики и старушки живут в отдельных квартирках, со своей мебелью, своими фотографиями на комоде, но где к ним каждый день заходит сестра милосердия и вообще они не оставлены без присмотра. Этот Райнер очень богатый человек, да и Герхард с Элизабет тоже не бедствуют. Старость и смерть – их семейный бизнес, так бы она сказала. О, конечно, не все могут заниматься уходом за умирающими безвозмездно и бескорыстно, мир не так устроен, она, Ирена, понимает это не хуже меня, кто-то должен и деньги получать за это, кто-то должен и руководить процессом, руководить всей этой… организацией достойного умирания, и свои собственные капиталы вкладывать в дело, иначе ничего не получится, она понимает, еще бы, и она даже не говорит, что это плохо, вовсе нет, под звон стаканов продолжала Ирена, и когда Герхард, возвратившись из Японии, объявил о своих намерениях и выступил со своей идеей – создать этот самый хоспис, пригласить туда другие буддистские группы, всех направлений, и тибетцев, и адептов тхеравады, из Франкфурта и окрестностей, из Оффенбаха, из Ганау, даже из Висбадена с Майнцем, – она, Ирена, первая же его поддержала, и не просто его поддержала, но еще до своего ухода на раннюю пенсию закончила полный курс паллиативной медицины, который, кстати, длится долго и стоит недешево, и на пенсию она, может быть, вышла такую раннюю, потому что очень уж трудно было совмещать все это с работой на аэродроме, как и у Виктора тепе