скую долину как сквозь землю провалился. Триста лет прошло со дня победы Коща над магами, а его оружие, легендарную Иглу, способную уничтожить душу без права на возрождение, так и не нашли.
— Было, — согласился Кощъ. — И Горыня его исполнил. Нашел Иглу. Поднимал руду болотную, а поднял Смерть мою. Вот везет в качестве подарка свадебного. Примешь жениха-то?
— Приму! — Руки вспотели так, что их пришлось вытереть о платье. — И согласие дам. Это что ж, теперь Пряху Двуликую на свадьбу звать?
— Сама придет, — было ответом.
Та далекая Василиса зажмурилась и пожелала, чтоб отец остался жив. Пообещала великой Макоши любую дань.
Глупо думать, что богам нужны обычные требы. Но человеческая глупость и благие душевные порывы ходят рука об руку, однако редко приводят к добру.
Дальше закружилось все, завертелось каруселью. Прилетел огненный пернатый змей князь Тугарский — Горыня. Прекрасный, как закатное солнце. Приехали и братья его: Смог и Фафни, привезли дары богатые, трофеи заморские. Среди них имелась и смерть Кощеева в сундуке кованом. Ударился об пол Горыня, обернулся добрым молодцем. Василиса кинулась на шею жениху, зарыла пальцы в каштан волос, вдохнула такой родной, такой любимый запах степи. И не поймет боярыня, то ли ее это влечение, то ли той другой, древней. Трется нежной щекой о щетину жесткую. И тихо-тихо, так, чтоб только им двоим слышно было, шепчет: «Да, да, да». Кому обещает, что? Неясно. И скинуть бы морок чужих чувств, но не хочется. И сладок обман, и горек, как тот сахар жженый.
Горыня с рук невесту не спускает. И уговоров не слышит, мол, не хрустальная девка, не расколется. Хохочет, кружит, щурит глаза золотые.
Долго тянуть не стали. Собрали свадебный пир. Под раскидистым дубом накрыли столы скатертями расшитыми, поставили яства невиданные, позвали гусляров да скоморохов.
Пришла и Макошь, богиня Двуликая в кичке красной. С налобника длинные бисерные нити свисают, мертвую часть лица прячут. Порадовались гости — знать, беда свадьбу стороной обойдет. Забыли, хмельные, что недолго полог откинуть.
Села Двуликая в тени да стала наблюдать. Любопытно ей, отчего так много нитей в одной точке сошлось. Неужто пряже конец, или то всего лишь узел хитрый, да новый виток? Тут и жених третье желание исполнил. И Север гордыню умерил. Вновь познал радость любви. Хоть бы и отцовской, но от этого не менее крепкой. Еще немного и совсем бы забыл, как Кощеем быть. Но натянуты нити бытия. Звенят. Расходятся далеко в стороны. Вплетают новых людей. Вот и дочка его во имя любви к отцу дала клятву глубокую, крепкую. Страшную. Не представляет, чем платить придется. Но поздно — обещание, данное Пряхе, не вернуть. Чуть дальше, у братин с медом, мнется Иван. Решится, нет? Решился, влил зелье. Закрутилось с новой силой веретено, разорвало одни нити вероятностей, сделало крепче другие. Только все не понять: то ли конец сказки, то ли самое начало.
Пошла братина по кругу. Льется хмельной мед, оседает предательством на усах, пенится ложью. Непростое зелье выпросил у Судьбы Иван, особое. Целый род свой заложил за него. Всех потомков, до единого. Прав Кощей – дурак конюший, как есть дурак. Смотрит, как туманятся глаза гостей, как тяжелеют буйные головы, и не может скрыть улыбку. Прошел вдоль столов, посмотрел на Кощея, не очнулся ли? Нет. Крепко зелье, в забытье лежит сильнейший ведьмарь Гардарики.
Макошь не мешает, любопытно ей, что дальше будет.
Подошел Иван к Василисе, голову за подбородок поднял. Перекинулся через стол, поцеловал зло, спешно. Словно не любит – казнит. Сплюнуть бы яд того поцелуя, да окаменело тело, не движется.
— Отец твой ненавидит магов. Зря, конечно, душенька моя. Маги по сравнению с ведьмами и ведьмарями — сущие дети. Послушай, какой мне заговор одна яга дала. Не слова – песня: «На острове-Буяне лежит бел камень горюч, на том камне сидит яга, баба стара. Ой, еси, стара баба яга. Бери клещи, подводи Василисе Северовне нут под нут, кишки под живот денно-полденно и нощно-полнощно утренней зари на вечерней. Моего ей наговору водой не запить, едой не заесть, гуляньем не загулять, сном не заспать. Так пусть разгорится сердце ее, и тело ее, и душа ее страстью ко мне, и к телу моему, и к лицу моему. Дыши!»
Иван дунул на Кощееву дочь, и взгляд ее поплыл, зажегся огнем обожания. Тем самым, диким, необузданным, иссушающим. Мигом пересохли губы алые, налилось истомой тело. Конюший тем временем достал из сундука Кощев кинжал и всадил его первому гостью в грудь.
Василису замутило. Сейчас она четко отделяла свои чувства от чужих, и то, что происходило с разумом и телом ее первопредка, было ужасно. Ломались ментальные щиты, металась внутри оборванная сила. Кровь разносила возбуждение по венам. Трещали кости. Руки, ноги свело судорогой. А мозг уже пылал в любовной агонии. Василиса видела – вот он предатель, убийца, и при этом льнула к нему, словно обезумевшая от весеннего гона кошка. Нахлынула паника. Что если она застряла здесь? Что если вот так и будет всегда? Безумное жаждущее тело, и в нем душа словно в темнице.
«Не хочу!» — мысленный крик всколыхнул Навь.
Макошь удивленно вскинула брови и щелкнула пальцами. Василису вышибло из чужого тела, притянуло полупрозрачным мороком к богине. Та довольно хмыкнула и откинула бисерные нити с налобника.
— О, петляет пряжа! Давно не виделись, девочка моя. Стой подле меня, не чуди. Это уже свершилось. Прошлое неизменно.
— А будущее?
— Не поверишь, определяется прямо сейчас.
Иван тем временем игрался с кинжалом. Подбрасывал его, ловил, взвешивал в руке, примериваясь.
— И впрямь Игла. Тонкая, острая. Смертоносная. Скольких магов ты убил этим оружием а, Кощъ? Скольких детей сиротами сделал? Скольких жен вдовами? А этого, гляди, пригрел, змееныша. Эй, Змей пернатый, где твой огонь? Затушил я его брагой пенной. Э-ка какой я молодец! Богатырь, змееборец! На одном пиру всех врагов Гардарики извел. Кого мне, душенька моя, заколоть первого? Жениха твоего или папеньку? – Он поцокал языком. — Да, не повезло тебе с семьей. А может, ты сама хочешь? Нет. Ведь это я здесь герой, а ты моя царевна. Царевны в сказках молчат и принимают дураков за царей. Пожалуй, начну с твоего жениха. Ведь это он нашел кинжал, пусть на своей пернатой шкуре его и опробует.
Иван обошел стол, встал сзади, отвесил шутовской поклон Макоши и вонзил кинжал в спину Горыни.
Пока древняя Василиса осоловело улыбалась, ее дальний потомок не выдержала, закричала, зарыдала и, забыв наказ Пряхи, бросилась вперед.
— А ну стой! Не умеешь спокойно смотреть, марш жениха искать! – Макошь хлопнула в ладоши, и дух боярыни Сабуровой развеялся, как утренний туман.
Тем не менее древнее видение не исчезло, являя богине давно минувшее действо. Двуликая подперла подбородок кулаком и принялась наблюдать. Появление в Нави девчонки из рода Премудрых, своеволие первопредка, показавшего ей эту историю. Все указывало на новый виток. А потому следует вернуться к началу и проверить, все ли готово для конца этой истории.
Действительно, у свадебных столов разворачивалась давно канувшая в Смородину трагедия. Кощей скинул с себя оцепенение, одним ударом сбил Ивана с ног. Хотел и вовсе дух выбить, да вспомнил о дочери, взревел страшно и отбросил не глядючи. Склонился над другом и вытащил из тела его проклятый кинжал. Зажал руками рану. Но поздно: горячая алая кровь, шипя, падала на землю. А вместе с ней уходила в землю и душа Горыни. Кощь прошептал заговор. В первый раз за тысячу лет с уст его слетало не проклятие, а исцеление. И такая сила, такая мощь была в нем, что раненная Иглой душа перестала таять.
— Ты ее не удержишь. – Макошь уже была рядом. – Ты сам у меня выпросил оружие, убивающее магов насовсем, лишающее права перерождения, выпивающее их душу. Именно этот кинжал дарит тебе бессмертие. Верни его обратно в рану, напитай кровью мага.
— Я ведь почти отдал его тебе! – На висках Коща заискрился пот. – Мне не нужна больше вечность. Почему ты допустила подобное? Чем виноваты эти двое? Я любил Горыню как сына... Ты же убила их. Одного — на глазах у другого. И обоих — на моих. Любовные заговоры не снимаются даже богами. Но у Василисы хотя бы есть шанс переродиться, а вот у Горыни нет!
— Не я. Такова суть любого действия – оно рождает противодействие. Такова же суть любого оружия. Рано или поздно оно обращается против своего хозяина. Ты раскрыл сотню заговоров, казнил тысячу предателей, но даже один маленький камушек, попавший в сапог, способен оборвать путь. Поэтому Иван победил. Теперь твой ход. Отомсти. У тебя теперь есть на это силы. Отпусти руки, Север, дай кинжалу впитать душу. Ты не сможешь так стоять вечно, ты не железный.
Кривая ухмылка рассекла лицо Коща. Он отнял одну руку, дотянулся до Иглы. Поймал внимательный взгляд Макоши и покачал головой. Не глядя, резанул предплечье другой руки так, чтоб кровь текла в открытую рану Горыни. Отбросил кинжал, прикрыл глаза и неспешно заговорил:
— Жаль, конечно. Но ты говорила, что я однажды пожалею о своем желании стать бессмертным. Я рад, что этот час настал. Это внушает веру в то, что рано или поздно я все-таки умру. А пока… Посреди Нави Латырь-камень стоит. Латырь-камень дуб сторожит. Своих не пускает, чужих прогоняет. К дубу тому чудо-чудное приковано, диво-дивное привязано, ни цепями, ни оковами, а мечом-кладенцом. Меч тот — слово мое, меч тот — сила моя, меч тот — дух мой. Его семи богатырям не вытянуть, семи коням не выдернуть, но тому он в руки ляжет, кто душу к душе примкнет, кто место Щура займет. Слово мое — кольцо, слово мое — круг, замыкаю его на крови Змеевой, на Кощеевой крови.
Макошь бесстрастно наблюдала, как тело Кощея превращается в стальной меч, как запечатывает он смертельную рану. Не отошла она, когда изменился и облик Горыни. Исчез богатырь. Вместо него вокруг дуба, под которым проходил свадебный пир, обвился пернатый змей. Огромное тело его было проткнуто мечом. Двуликая подошла поближе, обхватила рукоять и потянула на себя. Намертво. Лезвие меча словно приковало к земле. Не вынуть. Она задумчиво покачала головой и опустила взгляд. В траве что-то блеснуло. Золотая фибула. На ее гладком корпусе мерцали ровным светом три огонька. Двуликая подняла застежку и сжала в руке.