л он, протягивая руку и касаясь кончиками пальцев ее лица.
— И какой же, по-твоему, я была в детстве?
— Красивой. Очень красивой. Ты была на редкость красивым ребенком — и избалованным. Все восхищались тобой, все тебя любили… Ты с самого раннего детства привыкла считать себя единственной и неповторимой. И не только, — он говорил задумчиво, тщательно подбирая слова. — Ты считала себя центром мироздания — Вселенная вертелась вокруг тебя, а звезды зажигались ночью лишь потому, что тебе нравилось на них смотреть. Жизнь была для тебя не чем иным, как спектаклем, устроенным специально для того, чтобы ты могла сыграть в нем главную роль…
— Откуда… откуда ты знаешь? — удивленно перебила она. — Ведь я, кажется, еще не говорила тебе об этом…
— Просто знаю, и все, — улыбнулся он. — Или ты имеешь что-нибудь против, если я знаю о тебе что-то, чего не знает никто другой?
День был пасмурным, но удивительно теплым. Робкие солнечные лучи иногда проглядывали сквозь серебристую дымку, застилающую небо, рассыпались мелкими бликами во влажной душистой листве, скользили по поверхности воды. Весь день они плескались в бассейне, обдавая друг друга брызгами и смеясь, как дети. Сценарий, который они прихватили с собой, чтобы просмотреть сцены с участием Вероники, так и остался лежать на столике возле шезлонга — лишь ветер лениво перелистывал его страницы.
Уже под вечер Вероника вспомнила, что должна позвонить домой. Родители, наверное, уже волновались — в последний раз она разговаривала с ними три дня назад, по приезде в Неаполь, а ведь они просили ее звонить каждый день. Они всегда беспокоились, если ей случалось на какое-то время уезжать из дома. Хоть ей уже и было двадцать четыре года, для них она все еще была ребенком. Она улыбнулась при мысли, какой будет реакция родите лей, когда она скажет им, что остается в Риме, потому что ей предложили сниматься в кино…
— Чему ты улыбаешься? — спросил он.
Они сидели на краю бассейна, глядя на малиновый закат, разлившийся в небе. Краски заката были настолько ярки, что все вокруг казалось какой-то сказочной декорацией, а не реальным миром… Но ведь краски природы всегда становятся ярче после дождя.
— Я подумала о папе с мамой, — ответила она, болтая ногами в воде. — Они, наверное, не поверят, что меня вдруг ни с того ни с сего взяли на главную роль в фильме… Я должна позвонить домой, Габриэле. Меня ведь ждут завтра.
Габриэле приподнял брови, разыгрывая недоумение.
— Куда ты должна позвонить?
— Домой.
— Домой? Мне казалось, твой дом здесь…
Она засмеялась, тряхнув мокрыми волосами.
— Я хотела сказать в Нью-Йорк… родителям, — поправилась она.
— Так бы и сказала. Ты совершила непростительную грамматическую ошибку, мисс Наваждение. Постарайся больше ее не совершать.
— Постараюсь, — пообещала она, вставая.
Она пошла по вымощенной мраморными плитами дорожке, ведущей от бассейна к дому, отжимая на ходу мокрые волосы. Он тоже встал, но не сразу последовал за ней. Некоторое время он стоял на краю бассейна, любуясь издалека ее хрупкой длинноногой фигуркой в черном бикини. Вероника казалась ему такой беззащитной!.. На подступах к дому она остановилась и обернулась, и тогда он пошел к ней, на ходу пытаясь облечь в слова чувства, которые переполняли его сейчас… Наверное, эта привычка облекать все свои чувства и мысли в слова привилась ему в силу его профессии. Он постоянно вел внутренние диалоги с самим собой, так же, как его герои вели диалоги на страницах его сценариев, на экране. Но сейчас слова почему-то не шли на ум — было лишь это чувство, непостижимое и беспредельное, взрывающееся ежесекундно в каждом уголке его сознания, в каждой клетке его тела…
Подойдя к ней, он погрузил руки в ее мокрые волосы и заглянул в ее волнующе-красивое лицо.
— Сказать тебе, мисс Наваждение, или лучше не говорить?
— Лучше не говори, — ответила она. — Слова всегда приблизительны и могут исказить суть. Я не хочу, чтобы ты говорил мне об этом словами.
— Ты права, — согласился он. — Слова приблизительны… и их все равно не хватит, чтобы выразить это.
Обнявшись, они вошли в дом и направились через просторный холл к мраморной лестнице, ведущей на второй этаж.
— Я пойду скажу Луизе, чтобы она начинала готовить ужин, — сказал Габриэле, останавливаясь у подножия лестницы и нехотя разжимая объятие. — Верх от чего мы будем есть сегодня?
Вероника улыбнулась, вспомнив, как вчера они ели верх от пиццы под удивленными взглядами других посетителей пиццерии.
— Я не знаю — решай ты.
— Ладно, пусть решает Луиза — она, наверное, уже разработала меню на сегодняшний вечер. Мы могли бы поужинать в саду, если ты не против.
— Я не против.
— Тогда я скажу, чтобы накрыли в беседке.
— Габриэле?
— Да?
Она взяла его за руки и подняла на него глаза. Ее взгляд скользнул по его лицу.
— Ты знаешь, что ты очень красивый?
Он улыбнулся.
— Ты уже говорила мне это. Не повторяйся.
— Я помню, что говорила тебе это. — Она серьезно кивнула. — Но сейчас ты красивее, чем был в ту минуту, когда я тебе это говорила… Я почувствовала, что должна обязательно сказать тебе это сейчас.
Не ожидая от него ответа, она отпустила его руки и, развернувшись, взбежала вверх по лестнице.
Войдя в спальню, Вероника стянула с себя мокрый купальник и плюхнулась на огромную кровать, застланную небесно-голубым атласным покрывалом. В течение долгой минуты она лежала неподвижно, закрыв глаза и ни о чем не думая, лишь вслушиваясь в молчаливую музыку счастья, наполняющую все ее существо. Потом, приподнявшись на локтях, потянулась к тумбочке за телефоном.
— Вероника! Что-нибудь случилось? Почему ты не звонила в последние дни?
Мамин голос был очень взволнованным.
— У меня все в порядке, — ответила Вероника, устраиваясь поудобнее среди разноцветных шелковых подушек, наваленных горой у изголовья кровати. — Просто… просто в моей жизни произошли кое-какие… назовем их так, изменения. Я…
Она запнулась — что-то радостное и теплое внезапно подступило к горлу.
— Какие изменения, Вероника? Кстати, во сколько ты прилетаешь завтра? Отец встретит тебя в аэропорту.
— Я не прилечу завтра, мама. Я остаюсь в Риме.
— Остаешься в Риме?
— Да. Мне предложили сниматься в кино…
Вероника вкратце рассказала матери о том, как ее остановили на улице, и о кинопробе… О том, что заставило ее уехать с раскопок, она умолчала.
— Как видишь, мама, я пошла по твоим стопам, — сказала она в заключение. — Хотя вряд ли мне когда-нибудь присудят «Оскара»… Вполне возможно, я вообще завалю эту роль — у меня ведь нет никаких навыков… Но он почему-то считает, что мне и не нужны навыки. Он говорит, я должна играть саму себя — быть перед камерой такой, какая я есть в жизни, и все будет в порядке.
— «Он» — это режиссер, Вероника?
— Нет, мама, он не режиссер. Он автор сценария.
— Автор сценария? — удивилась та. — Мне, честно говоря, кажется странным, что автор сценария выбирает актрису…
— Я прекрасно знаю, мама, что актрису обычно выбирает режиссер. Но он… Понимаешь, он так известен в мире кино, и его сюжеты ценятся настолько высоко, что он пользуется неограниченной властью на киностудии. Он главнее режиссера, продюсера и всех остальных, вместе взятых. Каждое его слово — закон, и никто не посмеет с ним спорить, если он что-то решил… Кстати, его так и называют — Король Кинематографа.
— Значит, этот человек взял тебя на роль в своем фильме, потому что его привлекла твоя… самобытность?
— Да. Ты очень правильно выразилась, мама: самобытность. Самобытность — это, наверное, производная от эгоцентризма, не так ли?.. — Вероника улыбнулась собственным мыслям. — Он говорит, ему безумно нравится мой эгоцентризм… Это, наверное, потому, что он такой же, как я. Он тоже чувствует себя особенным, не похожим на других… Он говорил мне, что с детства мечтал прославиться, заявить о себе всему миру… Только вначале он хотел стать писателем, потому что не знал, что может применить свою фантазию в кино… А вообще жизнь устроена так интересно, мама! Человек никогда не знает, как повернется его судьба, и иногда она поворачивается к нему гораздо лучшей, чем он ожидал, стороной.
— Что ж, я могу лишь порадоваться за тебя, моя милая, — сказала мама, немного помолчав. — Помнишь, я всегда говорила: при твоей красоте грех становиться ученой и гробить молодость за научными трудами.
Вероника еле удержалась, чтобы не спросить: «А ты, мама? Почему ты бросила кино и не захотела воспользоваться своей красотой и талантом?»
— Оставь мне номер телефона, по которому мы с отцом можем тебя найти, — попросила мама. — В какой гостинице ты остановилась?
— Я… я живу не в гостинице.
— Где же тогда?
Вероника вздохнула, раздумывая над тем, что ответить матери. Она всегда делилась с ней всем или почти всем — мать была ее самой близкой подругой. Ее единственной подругой, потому что у нее никогда не было настоящих подруг среди ровесниц. Но есть вещи, которые хотелось бы сохранить в тайне ото всех, потому что они слишком прекрасны, невероятны, непостижимы. Хотя сохранить это в тайне им все равно не удастся — на студии уже наверняка пошли сплетни о них.
— Ты меня слышишь, Вероника? Я спросила, где ты живешь.
Вероника чуть помедлила.
— Я живу у него, — просто сказала она, потому что ей не хотелось лгать матери.
— У кого, Вероника? Ты имеешь в виду сценариста, который предложил тебе роль?
— Да.
— Но с какой стати, спрашивается, ты живешь в его доме?
Голос матери звучал почти строго. Ну конечно — ведь для мамы она все еще была ребенком… Ей вдруг стало смешно. «С какой стати», — сказала мама. Но разве она, или он, или вообще кто-то в этом мире сможет когда-нибудь объяснить, с какой стати такое случается?..
— Мама, успокойся. Пожалуйста, не волнуйся так за меня. Мне уже двадцать четыре года.
— Я не ставлю под сомнение то, что тебе двадцать четыре года, — сказала мама, смягчившись. — Я одного не могу понять: ты сказала, проба была вчера?