Вероника молчала, отвернувшись к окошку. Точки освещенных окон домов вдалеке, похожие на светлячков, неоновые вывески ночных баров и станций автосервиса, фары редких встречных машин — все это лишь подчеркивало непроглядную темноту ночи. На душе было невыносимо тоскливо. В эту минуту она бы многое отдала, чтобы Габриэле был рядом.
Он хотел поехать с ней. Не просто хотел — настаивал. В конце концов он даже рассердился. Но все-таки согласился с ней, когда она объяснила, что ситуация слишком деликатна — ведь ее мать пыталась покончить с собой, поэтому присутствие человека, с которым ее родители не знакомы, в некотором смысле стесняло бы их. Тем более что родители ведь не знали, насколько она и Габриэле близки. А главное — но этого она ему не сказала — ей не хотелось взваливать на него проблемы своей семьи. Она должна разобраться в этих проблемах сама — и непременно разберется. Мать доверяла ей больше, чем кому бы то ни было. Что бы ни случилось в ее жизни за то время, что ее, Вероники, не было дома, она не станет это скрывать. Ведь что-то у мамы должно было случиться — человек не выпивает целый пузырек люминала просто от нечего делать или потому, что у него дурное настроение… За исключением тех случаев, когда дурное настроение преследует человека изо дня в день, разрастаясь до масштабов депрессии. Врачи, по крайней мере, утверждают, что депрессия — это нервное заболевание, в основе которого далеко не всегда лежит какая-то реальная причина.
Наверное, это состояние непрекращающегося восторга, в котором она пребывала последние полтора месяца, сделало ее бесчувственной к окружающему — иначе она бы заметила, что с мамой происходит что-то неладное. Только сейчас ей пришло на ум, что мамин голос в телефонной трубке всегда был каким-то потухшим, безжизненным — она же просто не хотела омрачать свое счастье тревогой о матери. Ей было достаточно услышать мамино «У нас все в порядке» — и она снова переключалась на себя саму… и на него.
Сейчас она ненавидела себя за свой эгоизм.
— Ты сказал, мама была не в себе в последнее время? — спросила она, поворачиваясь к отцу.
Эмори сбавил скорость. Вероника заметила, что у него дрожат руки.
— Я, честно говоря, не очень много виделся с ней в последние дни, — признался он. — Я допоздна засиживался на работе и возвращался домой только к ужину. Впрочем, она и не искала моего общества… Она почти никогда не ужинала со мной — говорила, что не голодна. Я как-то не придавал этому значения, думал, она опять села на какую-нибудь зверскую диету — ты ведь знаешь, мама помешана на своей фигуре… А вообще я начал замечать в ней перемены вскоре после того, как уехала ты, — хотя я ни в коей мере не связываю это с твоим отъездом.
Вероника внимательно посмотрела на отца.
— Какие перемены, папа?
Отец задумался, устремив взгляд на темную ленту дороги.
— Я имею в виду перемены в ее характере. Она вдруг стала резкой в обращении, даже вспыльчивой, чего за ней никогда не водилось. Стала кричать на Бетси, а ведь она никогда в жизни не повышала голоса на прислугу. Однажды накричала на меня — всего лишь потому, что я сказал ей, что она неважно выглядит, и посоветовал обратиться к врачу… Она кричала, что это не мое дело, как она выглядит, и если она превратилась в старуху, то, наверное, не от хорошей жизни… Но я вовсе не говорил, что она выглядит старо.
— Я бы никогда не подумала, что мама боится старости, — сказала Вероника. — Ей ли бояться? Она всегда выглядела моложе своих лет.
Эмори на секунду оторвал взгляд от дороги и посмотрел на дочь.
— Говорят, со всеми женщинами это случается в определенном возрасте, — заметил он. — Но, может, дело здесь и не в страхе перед старостью — скорее всего, у мамы просто сдали нервы. В конце концов, с каждым из нас это может случиться, ведь все мы живые люди и подвержены настроениям… Конечно, мне бы следовало быть повнимательнее к ней в эти дни и не оставлять ее надолго одну.
Вероника вздохнула и отвела глаза.
— Я не думаю, папа, что это бы помогло.
Вероника с трудом узнала мать в бледной, изможденной женщине, вздрогнувшей и закрывшей глаза при ее появлении. Ночь уже была на исходе, когда ее пропустили к матери, и блеклое предрассветное небо заглядывало в щель между белыми больничными занавеска ми на окне. Она просидела весь остаток ночи в коридоре возле двери палаты, ожидая, когда мама проснется. Отец остался с ней, хотя и валился с ног от усталости после всего, что ему пришлось пережить за последние двенадцать часов.
Несмотря на уговоры отца поехать домой и отдохнуть с дороги, хотя бы несколько часов, она настояла на том, чтобы сразу же из аэропорта ехать в больницу. О каком отдыхе могла идти речь, пока она не увидит маму?.. Теперь она наконец увидела ее — и с недоумением, к которому примешивалась немалая доля горечи, отметила про себя, что мать изменилась до неузнаваемости за те шесть недель, как она уехала из дома. И дело было вовсе не в ее изможденном виде и болезненной бледности. Что-то стало совершенно другим во всем ее облике, но что именно, Вероника не могла понять.
Отец вошел в палату вслед за ней и остановился возле двери, она же направилась к постели и, склонившись над матерью, взяла ее руки в свои.
— Я приехала, мама, — сказала она. — Теперь все будет хорошо.
Это были единственные слова, пришедшие ей на ум в эту минуту, и они не означали ровно ничего: то, что она приехала, было и без того ясно, а ее «все будет хорошо» было лишь общей фразой. Как она могла это обещать?
Ведь маме плохо — плохо не в физическом смысле, а в духовном, это было написано на ее лице. Это отразилось в ее взгляде, когда она открыла глаза. Взгляд матери лишь на мгновение задержался на ней — и тут же скользнул в сторону, остановившись на какой-то точке на противоположной стене. Вероника подавила вздох и, выпустив руки матери, присела на краешек стула в ногах кровати. Неужели мать не рада ее приезду?
— Если хочешь, мама, мы можем забрать тебя домой хоть сейчас, — сказала она, немного помолчав. — Вот только дождемся доктора. По-моему, нет смысла валяться в больнице, когда у тебя все в порядке со здоровьем. Больница — самое унылое место на свете… — Заставив себя улыбнуться, она добавила: — Правда, я, как ты знаешь, никогда в жизни не лежала в больнице, но могу себе это представить.
Мать покачала головой, не отрывая ее от подушки.
— Я не хочу домой, — сказала она голосом, который ничего не выражал, кроме усталости, продолжая смотреть куда-то в пространство. — Я никуда не хочу. Оставьте меня в покое.
Вероника обернулась и бросила быстрый взгляд на отца, с беспомощным видом стоящего возле двери, потом снова посмотрела на мать.
— Нам уйти, мама? Ты хочешь, чтобы мы ушли? Тогда мы уйдем. Отдыхай. — Она поднялась со стула и снова склонилась над матерью, погладила ее по спутавшимся волосам, поцеловала в лоб. Та даже не пошевелилась и не взглянула на нее. — Спокойной ночи, мамочка. Хотя уже скоро утро. — Вероника изо всех сил старалась не подавать вида, как больно ее ранит абсолютное безразличие матери по отношению к ней. — Мы с папой заедем к тебе попозже.
Уже с порога она обернулась — и поймала на себе взгляд матери. В этом взгляде было облегчение, словно мать была рада, что она уходит. Но было в нем еще что-то… Мать смотрела на нее так, будто Вероника чем-то оскорбила ее или совершила по отношению к ней предательство. Но это просто смешно! Разве она сделала что-то плохое матери? Не могла же мать сердиться на нее за то, что она осталась в Риме — в конце концов ей двадцать четыре года, она имеет полное право распоряжаться собственной жизнью.
Права правами, но там, где затронуты чувства, действуют иные законы. Мать очень любила ее, они были очень близки и проводили много времени вместе. Вероятно, мама почувствовала себя одинокой, узнав, что она не вернется домой в ближайшее время, а может, навсегда поселится там, в другой стране. Не этим ли все и объяснялось? Ведь отец сказал, что мать стала сама не своя после того, как она уехала…
— Может, это все из-за меня, папа? — тихо проговорила она, когда они с отцом вышли из палаты и направились к лестнице по больничному коридору.
— Что именно? — рассеянно переспросил отец, который сейчас был явно погружен в какие-то свои мысли.
— Ее депрессия… и то, что она сделала вчера. Ты ведь сказал, все началось после моего отъезда — она стала нервной, потеряла аппетит… Может, она тосковала по мне? Вчера, кстати, я сказала ей по телефону, что и дальше буду сниматься в кино, а значит, намерена обосноваться в Риме. Это могло быть последней каплей…
— Не мели чепуху, — ответил на это отец. — Она, конечно, скучала по тебе, но не до такой же степени, чтобы впадать от этого в депрессию. Если хочешь знать, я тоже по тебе тосковал, — отец положил руку на ее плечо и устало улыбнулся, заглядывая ей в лицо, — однако это не мешало мне есть, спать и заниматься делами, как обычно. Да и вообще в том, что ты уехала из дома, нет ничего из ряда вон выходящего — было бы, напротив, ненормально, если бы ты провела всю свою жизнь с нами и была навеки привязана к маминой юбке. Ты взрослый человек, у тебя должна быть своя жизнь, и мы с мамой всегда знали, что рано или поздно это случится — я хочу сказать, что ты когда-то построишь свою жизнь отдельно от нас.
— Наверное, ты прав, — Вероника задумчиво кивнула. — Но тогда почему… — она запнулась. — Почему она так со мной обошлась?
Отец пожал плечами.
— Со мной она обходится не лучше. И с медперсоналом, кстати, тоже. Она вообще игнорирует всех подряд и не желает ни с кем разговаривать. Думаю, ей просто хочется побыть одной, что, впрочем, вполне понятно. Когда человека насильственно выводят из наркотического сна, он потом еще долго пребывает не в форме. Ей нужно время, чтобы окончательно прийти в себя.
— Если бы ты видел, как она на меня посмотрела… — начала было Вероника, но тут же осеклась. Тряхнув головой, она стала спускаться по лестнице. Нет, конечно же, ей это показалось — мать просто не могла смотреть на нее так. У нее самой, должно быть, расшатались нервы после всего пер