Но сейчас ее не интересовало, как это объяснялось и объяснялось ли вообще. Чем была порождена ее любовь, не имело больше никакого значения с тех пор, как сама любовь потеряла всякий смысл. Сейчас важно было лишь одно: как ей спастись от этой боли?..
Вряд ли для нее существовал путь к спасению. Разве что один… Но и он невозможен. Время невозможно повернуть вспять, и она, Вероника, не может перевоплотиться в белокурую Констанс с наивными зелеными глазами, то есть в ту девушку, которая была незабываемой любовью его юности. И которая потом стала ее матерью.
— Ты ли это, Вероника? — произнесла она вслух, резко затормозив у светофора на въезде в Вашингтон. — Ты ли это?.. Неужели ты, та самая Вероника, которая всегда считала себя центром мироздания, теперь готова отречься от себя самой, от своей собственной сути? Неужели, если бы в силу какого-то волшебства это стало возможным, ты бы согласилась перестать быть Вероникой и превратиться в Констанс?..
Из зеркальца заднего вида на нее смотрели воспаленные, растерянные глаза. Растерянность, которую она прочла в собственном взгляде, и дала ей ответ на этот вопрос: да, она бы согласилась. Какой ей смысл быть Вероникой, если его настоящей любовью была Констанс?
Сзади нетерпеливо засигналила машина, напомнив ей о том, что зеленый свет уже давно зажегся. Отбросив упавшую на лоб прядь волос, она сорвалась с места и снова понеслась вперед. В неизвестность.
Уже начало светать, когда она добралась до аэропорта. Клерк за окошком кассы спросил, куда ей нужно лететь. Она могла бы ответить: «В страну юности моей матери». Но вместо этого попросила продать ей билет на любой ближайший рейс.
Клерк покосился на нее с подозрением — он почти наверняка подумал, что она какая-нибудь преступница и скрывается от правосудия, — однако не стал задавать лишних вопросов и продал ей билет на Майами. Он сказал, что вылет через двадцать пять минут, и посоветовал поторопиться.
Когда самолет оторвался от земли, ей стало немного легче.
«В то утро, проснувшись рядом с тобой, я вдруг почувствовала себя невероятно чистой, — читала Вероника, пока самолет уносил ее к солнечным пляжам Майами. — Я не знала, что возможно очиститься от всей той грязи, которая прилипла ко мне за последние четыре года — за эти четыре отвратительных года, что я провела в Голливуде… Это происходило не по моей вине — а может, и по моей вине тоже… Но теперь это не имело никакого значения. Теперь я была чиста, как новорожденный младенец, — потому что ты очистил меня своей любовью.
Я ждала, когда ты проснешься, чтобы сказать тебе об этом… Потом вдруг поняла, что не могу тебе этого сказать — ведь тогда мне бы пришлось посвятить тебя во все мерзейшие подробности моей жизни в Голливуде. А этого я бы никогда не смогла сделать.
Ты спал, свернувшись калачиком и спрятав обе руки под подушкой, — в такой позе обычно спят дети. Твои густые черные волосы рассыпались по белоснежной наволочке и падали тебе на глаза… Ты улыбался во сне, и в твоей улыбке было что-то настолько чистое и по-детски беззащитное, что, глядя на тебя, мне хотелось плакать от нежности.
Ты говорил мне, что я чиста и наивна, как маленькая девочка… Ты бы, наверное, отшатнулся от меня, если б узнал, какой жизнью я жила до того, как встретила тебя.
Прозрачное мартовское утро медленно просыпалось за окном, просачиваясь к нам сквозь неплотно задернутые шторы, а я смотрела на тебя спящего и размышляла о своем прошлом… И удивлялась, что эти воспоминания больше не причиняют мне боли. Даже отвращения к себе самой, которое жило во мне все эти годы, я больше не испытывала — ведь теперь я была чиста, чиста, чиста…
Теперь мне казалось, что все эти мерзости происходили не со мной, а с какой-то другой, едва знакомой мне девушкой — именно поэтому я могла совершенно спокойно перебирать в памяти события моего прошлого, не испытывая при этом стыда и отвращения.
Наверное, я очень слабохарактерная — иначе я бы сумела воспротивиться, когда все это началось. Я была марионеткой в руках судьбы — и судьба распоряжалась мной как ей заблагорассудится. Я даже не пыталась выбраться из грязи — я просто плыла по течению, позволяя этим скотам делать со мной все, что они хотели… А подумать, что с самого раннего детства я мечтала о большой и чистой любви!
Я с детства хотела только этого: любить и быть любимой. Успех, карьера в кино, крупные гонорары — все это пришло ко мне как бы само собой, я вовсе не желала славы… Когда я, поверив, как последняя идиотка, этому скоту Уэсту, решила попробовать свои силы в Голливуде, я устремилась туда в поисках любви. Я думала, что там, в этом мире красивых людей, сверкающем праздничными огнями, я непременно встречу великую любовь.
Так оно в конце концов и вышло. Ведь, не стань я актрисой, я бы не получила эту роль, не приехала бы в Рим и не встретила тебя… Наверное, это оправдывало все.
Лежа рядом с тобой в то утро после первой ночи, которую мы провели вместе, я мысленно рассказывала тебе мою историю — уже зная, что никогда не смогу рассказать ее тебе вслух.
Я родилась на маленькой ферме в Калифорнии, в живописном захолустье. Мы ни в чем не нуждались, но вовсе не были богаты. Я была единственным ребенком, и родители очень оберегали меня. До тех пор, пока я не пошла в школу, я ничего не знала, кроме нашей фермы.
Я проводила свои дни в полном одиночестве, если не считать родителей — которые, впрочем, не могли уделять мне много времени, потому что были слишком заняты работой на ферме. Но одиночество не тяготило меня. Я нисколько не завидовала другим детям, которых родители отпускали на целый день из дома, — даже если бы мои отец и мать не запрещали мне выходить за пределы двора, я бы все равно не стала участвовать в их шумных играх. Мне никогда не было скучно наедине с самой собой — ведь у меня были мои мечты…
Мечтать я начала, можно сказать, с пеленок. Когда я была совсем маленькой, мама читала мне на ночь сказки. Засыпая, я воображала себя героиней очередной сказки, прочитанной мамой, и мне снились удивительные сны… Уже тогда я была Золушкой, ожидающей появления своего Принца.
В школе у меня не было ни друзей, ни подруг. Я была очень робкой девочкой, меня же, наверное, считали зазнайкой, и никто не проявлял желания со мной дружить. Но я и не нуждалась в их дружбе — мне и одной было хорошо. После занятий я бежала домой, чтобы уединиться в своей комнате или в каком-нибудь уютном закоулке сада с интересной книгой или со своими мечтами. Книги и мечты были для меня неразделимы: ведь я всегда была героиней романа, который читала. Разумеется, это были романы о любви.
Это были очень счастливые времена. Тогда я пребывала в полнейшей уверенности, что когда мне настанет пора любить, мой герой, тот единственный мужчина, которому я буду принадлежать, заглянет в этот Богом забытый уголок и, влюбившись в меня с первого взгляда, увезет в свой большой, неведомый и прекрасный мир.
Если бы кто-то спросил у меня, каким был герой моих детских грез, я бы затруднилась ответить. Мой герой был чистой абстракцией — я и сама не знала, какое у него лицо, какого цвета глаза и волосы. Я знала лишь, что он непременно должен быть красивым, обаятельным и сильным… И особенным — то есть не таким, как другие.
По воскресеньям родители водили меня в кино в награду за мои школьные успехи — я была первой ученицей. Я обожала эти воскресные походы в местный кинотеатр. Фильмы увлекали меня не меньше, чем книги, — если это были фильмы о любви. Я нередко «влюблялась» в киноактеров… Но моя влюбленность проходила, стоило мне увидеть того же актера в другом фильме: тогда я понимала, что на самом деле мне понравился не актер, а роль, которую он сыграл. Я снова возвращалась к моему абстрактному возлюбленному и продолжала терпеливо ожидать его появления.
В тринадцать лет я стала участвовать в любительских постановках школьного драматического кружка. В первое время я ужасно робела на сцене, но потом начала раскрепощаться, потому что мне очень нравилось вживаться в тот либо иной образ… Все говорили, что я — прирожденная актриса, мне же не было никакого дела до похвал. Эти школьные спектакли были для меня таким же бегством от повседневности, как и мои тайные грезы. Костюмы, декорации, романтические истории, героиней которых я была, — все это принадлежало миру вымысла, поэтому было моей стихией. Играя, я чувствовала себя как рыба в воде. Но все бы, наверное, так и закончилось для меня школьным драматическим кружком, если бы не случайность.
Мне было шестнадцать лет, когда кинотруппа из Голливуда приехала на съемки в наши места. Все девчонки из моего класса устремились туда, где расположилась съемочная площадка, чтобы посмотреть на пришельцев из мира кино и приобщиться к таинству съемок. У меня съемки особого интереса не вызывали, но я пошла туда за компанию с ними.
Там я и встретила Уэста. Уэст был режиссером фильма, который они приехали снимать. Он подошел ко мне в перерыве между съемками… Я не знаю, почему именно ко мне, а не к какой-нибудь другой девочке. Может, потому, что все держались вместе, а я, как всегда, стояла в стороне.
Уэст спросил, не хочу ли я попробовать свои силы в кино, и я ответила, что да, мне бы очень этого хотелось… Я не была тщеславна, но мне казалось, кое-какие задатки актрисы у меня есть. Я понимала, что если стану актрисой, то буду жить в том большом, прекрасном и неведомом мире, к которому всегда стремилась. К шестнадцати годам я уже начинала всерьез сомневаться в том, что мой герой, кем бы они ни был, сам приедет за мной, когда наступит желанный день. В самом деле, откуда ему знать, что я, девушка его мечты, жду его здесь, в маленькой деревеньке, затерянной среди холмов на берегу реки?..
Уэст поинтересовался, кто я такая, сколько мне лет и как меня зовут. Я ответила, что меня зовут Констанс Эммонс, что мне шестнадцать лет и я еще учусь в школе. К этому я добавила, что уже три года участвую в любительских постановках школьного драматического кружка, где мне доверяют главные роли, и что я действительно умею играть — так говорят все. А еще я сказала, что больше всего на свете желаю вырваться из этого захолустья.