Джимми медлил лишь секунду, прежде чем броситься к ней. Встав на задние лапы и упершись передними в ее плечи, он лизнул ее в щеку, давая ей тем самым понять, как он рад этой встрече после долгой разлуки. Она ласково потрепала его по лохматой шее и чмокнула в нос.
— Ты красивая собака.
Когда белый волкодав, немного успокоившись, уселся у ее ног, не сводя с нее обожающего взгляда, она присела перед ним на корточки и протянула ему руку — он тут же подал ей лапу.
— Тебя зовут Джимми, — сказала она, пожимая его лапу, — а меня — Констанс. Думаю, мы станем друзьями.
Габриэле чуть не застонал.
— Если ты готова, поехали, — сказал он, подхватывая сумку с ее вещами. — Пообедаем в самолете.
Пока они шли по коридорам клиники, она весело болтала с Джимми на смеси итальянского с английским, спрашивая у него, нравится ли ему ходить по горячему песку и не будет ли ему слишком жарко в такой роскошной шубе на теплом острове. Но в машине она вдруг притихла — и сразу стала взрослой.
Дело было не только в платье, которое придавало ее облику какую-то особую женственность, и даже не в легком гриме, который она наложила на лицо — само выражение ее лица изменилось. В ней больше не было ничего от той маленькой девочки, которая расхохоталась, когда он подхватил ее на руки, и запустила пальцы в его волосы. Ту маленькую девочку он тоже любил — но эта, взрослая, Вероника была для него несравнимо желаннее.
Дождь только что закончился, и небо очистилось от туч. Над омытым дождем миром светило улыбчивое солнце. Пронизанный солнечными лучами воздух был удивительно свежим — таким же свежим, как трава на лугах по обеим сторонам широкого пустынного шоссе, как листва деревьев, в которой запутался ветер… Как этот ни с чем не сравнимый запах, исходящий от ее волос и кожи.
— А почему тебе захотелось, чтобы я уехала с тобой? — неожиданно спросила она.
Казалось, она уже долго раздумывала над этим вопросом и, не найдя на него ответа, решила задать ему.
Он сбавил скорость и повернулся к ней.
— Потому что я… — начал было он и тут же умолк, снова устремив взгляд на дорогу.
Он хотел сказать ей: «Потому что я люблю тебя», но понял — этих слов недостаточно, чтобы выразить то, что он чувствовал к ней сейчас… что чувствовал к ней всегда. Да и вообще эта фраза — я люблю тебя — казалась ему избитой и потрепанной. Она уже давно утратила для него свою первозданную свежесть. Эту фразу слишком часто говорили друг другу герои его сюжетов — герои этих сладеньких сентиментальных историй, в которых неизменно присутствовал счастливый конец. Наверное, публика так любит истории со счастливым концом, потому что счастливый конец так редок в реальной жизни. Редок, чтобы не сказать невозможен. Людям достаточно своих собственных трагедий — в искусстве они ищут отдых от житейских бурь, а не лишнее подтверждение тому, что жизнь трагична.
— Почему ты захотел, чтобы я уехала с тобой? — повторила она свой вопрос.
— Потому что мы всегда должны быть вместе, — ответил он.
— Всегда, — повторила она, будто пробуя это слово на вкус. — Ты знаешь, мне это нравится — всегда. Только я не совсем понимаю, что это значит.
— Я и сам не знаю толком, что это значит. Всегда — это что-то неизмеримое…
— Останови машину, — вдруг потребовала она, словно внезапно опомнившись.
— Почему? — Он обеспокоенно посмотрел на нее. — Тебе нехорошо?
— Нет, мне хорошо. — Она смотрела прямо перед собой, сощурив глаза, как бы пытаясь рассмотреть что-то вдали. — Но я должна идти к нему. Он сказал, что всегда будет ждать меня возле фонтана.
Габриэле вздохнул. О каком-то фонтане, имеющем отношение к их истории, Констанс писала в своем дневнике, и этот эпизод, по всей видимости, прочно засел в сознании Вероники… Но неужели Вероника никогда не станет прежней?
— Останови машину, — снова потребовала она, на этот раз сердито. — Если ты не остановишь, я выпрыгну на ходу.
Для большей убедительности она приоткрыла дверцу. Он поспешил притормозить у обочины дороги. Она тут же выскочила из машины и побежала по еще не просохшей после дождя траве. Он выключил мотор, вышел из машины, не зная, что ему делать: догнать ее или остаться здесь и подождать, когда она вернется сама? Глядя, как ее хрупкая фигурка в синем платье удаляется в направлении маленькой рощицы на противоположном конце луга, он подумал, что она, должно быть, решила убежать от него — фонтан был всего лишь предлогом.
Конечно, она убегала от него. Сегодня утром, согласившись уехать с ним, она, наверное, подчинилась какому-то неосознанному импульсу — ей, как ребенку, было любопытно узнать, куда он ее повезет. Возможно, она дала бы свое согласие, если бы подобное предложение сделал ей любой другой человек. Он был в ее понимании просто каким-то чужим мужчиной, который почему-то проявлял к ней интерес, и теперь она пожалела о том, что позволила этому чужому человеку увезти себя. Он обманывался, думая, что все разрешится так просто.
Он пошел вслед за ней, раздумывая, как ему теперь поступить. Ясное дело, как: он должен поймать ее, усадить в машину и отвезти назад в клинику. Разве он может удерживать ее силой, если она не хочет быть с ним?.. Наверное, это к лучшему, что она поняла это сейчас, а не в самолете: пришлось бы идти на посадку. Они уже были на самых подступах к Чампино, и он видел, как по ту сторону луга взлетел какой-то самолет, набирая высоту в чистом солнечном небе.
Что будет дальше, он не знал. Нет, он ни в коем случае не позволит Эмори и Констанс увезти ее в Нью-Йорк. Пусть она пока полежит в клинике, а он будет навещать ее там в надежде, что со временем она привыкнет к нему и больше не станет спасаться бегством, когда он в следующий раз попытается увезти ее из Рима. Он должен проявить терпение, если не хочет потерять ее навсегда.
Она бежала так быстро, что он удивлялся, как это у нее хватает дыхания. Когда она упала, поскользнувшись на мокрой траве, он сорвался с места и бросился бегом через луг.
Он уже почти добежал до нее, а она все не поднималась. Он испугался, подумав, что она ушиблась или подвернула ногу. Но, приблизившись к ней, он понял, что она в полном порядке.
Она полулежала на влажной душистой траве, опершись локтями о землю и подперев ладонью подбородок, и задумчиво улыбалась. Она смотрела на него, но в ее глазах все так же не было узнавания. Он мог поспорить, что она улыбается не ему. Полы ее широкой юбки разметались вокруг нее… Большой синий цветок посреди мокрого луга.
«Цветы не помнят того, что было с ними раньше, — подумал он. — У цветов нет прошлого, у них нет памяти. Но все равно они дышат, чувствуют и живут».
Он наклонился и протянул ей руки, чтобы помочь встать. Она даже не пошевелилась. Она лежала все в той же позе, и ее взгляд был так же неподвижен, как и ее тело, и направлен мимо него.
— Вставай, Вероника, — сказал он, забыв, что решил больше не называть ее по имени до тех пор, пока она сама не осознает, кто она такая, и дотронулся до ее плеча. — Трава мокрая.
Она слегка приподняла голову и посмотрела на него. В ее глазах он не увидел ничего, кроме своего собственного отражения. Леденящая душу тоска вдруг овладела им от этого пустого, словно стеклянного взгляда. Его пальцы судорожно сжали ее плечо. «Но ведь я знал, что так будет, — напомнил себе он, отдергивая руку. — Главное — это быть вместе…»
Она вдруг резко подалась вперед и, обхватив руками его шею, с силой потянула к себе. Он и опомниться не успел, как они оба лежали на мокрой траве. Вокруг пахло дождем, солнцем и уходящим летом. Ее длинные волосы смешались со стеблями травы. От них пахло не солнцем и не дождем, а ею.
Ее дыхание обжигало его кожу, но ее пальцы были прохладными и легкими. Они разговаривали с ним, как разговаривали прежде, и их прикосновение было для него понятнее всяких слов. Каждая его клетка рыдала от их прикосновения и упивалась ею. Он только сейчас понял, что чуть не погиб от жажды.
«Я верю в целостность материи и сознания», — вдруг пронеслось у него в голове. Эти слова были сказаны ею очень давно, наверное, вечность назад… Может ли материя помочь сознанию вспомнить?
Может или нет — какая разница? Зачем помнить, когда достаточно чувствовать? Чувствовать, ощущать, желать, дотрагиваться до нее — и знать все то, что чувствует она, и слышать музыку ее прикосновений. Он ведь и сам уже ничего не знал, кроме этой музыки, кроме запаха ее волос и вкуса ее кожи. Нет, еще он знал, как вздрагивает каждый ее нерв и как пульсирует каждая ее жилка, он знал каждый изгиб ее тела, он знал… Он знал о ней очень, очень много — того, что он знал, хватит на них обоих.
Он слышал чей-то плач и чей-то смех, но это плакали и смеялись не они — их уже не было здесь. Они были где-то очень далеко, и там, где они были, не существовало ни мыслей, ни воспоминаний, ни даже чувств — только эта бездонная пропасть ощущений и бессознательных, захватывающих радостей.
Их долго носило над самым краем бездны, они дразнили бездну, а бездна манила и пугала их. Кто-то закричал… Они окунулись в горячий поток своих радостей и растворились в нем. Их больше не было — осталась только эта радость, непостижимая и бесконечная, устремляющаяся куда-то за пределы времени…
Ее ресницы вздрагивали, как крылья бабочки под дождем… Тот, кто сказал, что у слез соленый вкус, ошибался.
— Где ты? Где ты? — шепотом звала она. — Ты ведь обещал, что останешься со мной навсегда…
Он открыл глаза и заглянул в ее мокрое от слез, невыразимо прекрасное лицо. Она медленно разомкнула веки, почувствовав его взгляд.
— Где ты? — повторила она, глядя куда-то сквозь него.
Он дотронулся до ее волос, в которых запутался луч предвечернего солнца.
— Я здесь, рядом с тобой. Неужели ты меня не видишь?
— Я тебя вижу. Я звала не тебя.
— Ты говорила мне сегодня утром, что хочешь, чтобы я всегда был рядом… Теперь ты больше этого не хочешь?
Она подняла руку и коснулась его щеки. Ее пальцы задержались на мгновение на его лице. Она улыбнулась.