— Пошли ужинать, Вероника, — сказал он, поняв, что сейчас совершенно бесполезно пытаться выяснить, какие именно ассоциации вызвала у нее эта площадь с фонтаном. — Джимми уже проголодался. Он очень соскучился по бифштексам с кровью — а мы с тобой соскучились по верху от пиццы, ведь так?
— Я же просила тебя не называть меня Вероникой сейчас, — обиженно проговорила она, сделав ударение на слове «сейчас». — Назови меня Констанс. Пожалуйста, назови меня Констанс — я очень прошу тебя об этом.
Эта настойчивость была чем-то новым в ней. Раньше она называла себя Констанс, когда люди спрашивали, как ее зовут, и сердилась, если он пытался это опровергнуть. Но еще не случалось, чтобы она попросила его назвать ее так. Ей было, насколько он понял, все равно, как он ее называет, лишь бы он не обращался к ней по имени. И он, не желая ее сердить, называл ее именами, которые подсказывала ему фантазия, пока несколько дней назад она сама не сказала ему, что он может называть ее Вероникой.
А теперь она требовала, чтобы он назвал ее Констанс. Нет, не требовала — просила… В тот день, когда он забрал ее из клиники, он твердо решил, что будет исполнять каждое ее желание, каждый ее каприз, чего бы она ни захотела. Но одного он никогда не станет делать: он никогда не станет помогать ей утвердиться в своем самообмане, он ни за что не назовет ее именем ее матери, как бы она его об этом ни просила.
— Я не собираюсь называть тебя чужим именем, — решительным тоном заявил он, беря ее руки в свои. — Ты Вероника, и я так и буду тебя называть. Потому что я люблю Веронику и хочу, чтобы рядом со мной была Вероника и никакая другая девушка. И мне совершенно все равно, нравится тебе твое имя или нет. Если оно тебе не нравится, предъявляй претензии своим родителям, а не мне, — это они назвали тебя так. Когда я встретил тебя, тебя уже звали Вероникой.
— Мои родители… — задумчиво проговорила она. — А… где мои родители? И кто они?
Этот вопрос застал его врасплох. Он не знал, где сейчас Констанс, и не знал, как он поступит, если Вероника пожелает встретиться с матерью. Констанс повела себя как-то странно… В течение первых двух месяцев, что они провели в Полинезии, она звонила ему чуть ли не каждый день, чтобы справиться о состоянии здоровья Вероники. Он даже думал, что она осталась в Риме, надеясь, что рано или поздно они вернутся сюда и она повидается с дочерью. Но потом она вдруг канула в неизвестность… Когда он позвонил в отель, где она проживала, ему сказали, что миссис Грин выехала оттуда в конце октября и не оставила адреса, по которому ее можно было бы найти.
Со слов Эмори, который продолжал регулярно созваниваться с ними, он знал, что Констанс решила обосноваться в Риме… Но почему она больше не давала о себе знать? Неужели ее не интересовало состояние дочери? Может, она потеряла надежду на ее выздоровление и была настолько замучена угрызениями совести, что даже не находила в себе сил позвонить ему и спросить о Веронике? Вполне возможно, что так оно и было. Ведь Констанс не верила в то, что Вероника когда-то станет прежней, и Эмори, кстати, тоже не верил. Габриэле был единственным, кто верил в это.
— Твоих родителей зовут Эмори и Констанс Грин, — ответил он. — Твой отец живет в Нью-Йорке, он бизнесмен, и у него есть фабрика по производству зеркал. Наверное, ты потому так любишь зеркала… — Он улыбнулся, надеясь, что она оценит его шутку, но ее лицо было очень серьезным. — Отца ты должна помнить — он навещал тебя, когда ты лежала в клинике.
— Да-да, я помню, — Вероника кивнула. — Это тот седой мужчина, который приходил каждый день в мою палату и говорил мне, что он — мой отец… Я не знала, правда это или нет, но соглашалась с ним, потому что не хотела его огорчать. Он был такой грустный… — Она на секунду умолкла и нахмурила брови, словно ища ответ на какой-то свой вопрос. — И ты тоже был тогда очень грустный, — сказала она. — Почему, Габриэле?
— Потому что ты была больна, — ответил ей он, и она снова кивнула.
— Я знаю, — прошептала она, отводя взгляд.
Это «я знаю» прозвучало как-то очень серьезно, и он задумался над тем, что именно она знает о своей болезни. Только ли то, что сказал ей об этом он — что у нее было легкое психическое расстройство и она страдала головными болями, или… Нет, нет, она не могла знать того, что сказали врачи. Тем более что это все равно было неправдой.
Это не могло быть правдой — он слишком хорошо помнил ту девушку, которая в теплый майский вечер стояла вместе с ним на этой самой площади, любуясь домом с маленьким садиком, разбитым прямо на крыше, и с порослью дикого винограда, ниспадающей на окна верхнего этажа. Это было чуть больше полугода назад. Та девушка поразила его тогда своим умом и умением логически мыслить, поразила настолько, что он, слушая ее рассуждения, забыл на какое-то время о желании, обжигающем его изнутри… А потом она сказала, что верит в целостность сознания и материи, — и он понял, что она сказала это не случайно.
— Пошли ужинать, Вероника, — или ты хочешь, чтобы Джимми умер с голода?
Он взял ее под локоть и направился было к машине, чтобы разбудить Джимми, спящего на заднем сиденье, но она, сделав лишь несколько шагов, остановилась.
— Нет, нет, постой. Давай вернемся…
Она потащила его к фонтану. Там, привстав на цыпочки, обвила руками его шею и подняла к нему лицо.
— Поцелуй меня, — попросила она. — Я хочу, чтобы ты поцеловал меня здесь.
Как только они вошли в пиццерию, гардеробщик поспешил помочь им раздеться, а метрдотель, стоявший посреди зала, бросился к ним, чтобы проводить к столику. Габриэле усмехнулся, заметив, что взгляды всех посетителей обращены к ним. Эту сцену можно было бы назвать «Возвращение Короля»… В тихом местечке на берегу океана, где они провели осень, никто не знал Габриэле дель Соле и не видел его фильмов — там он был просто богатым человеком, приехавшим на отдых. Здесь он все так же был королем.
— Почему ты смеешься? — спросила Вероника, поворачиваясь к нему.
Она была удивительно красива в коротком платье из ярко-алого бархата, облегающем ее гибкое стройное тело. Красный цвет был очень к лицу ей сейчас, когда ее кожа была смуглой от загара — раньше в красном она выглядела слишком бледной. Наверное, со стороны они оба казались отголоском тропического лета, ворвавшимся в сырую римскую зиму.
— Ты хочешь знать, почему я смеюсь? Наверное, ты бы тоже смеялась на моем месте… Я объясню тебе это потом. — Он дотронулся до ее шелковистых волос, рассыпавшихся по спине и по плечам. — Лучше скажи: тебе нравится здесь?
— Да, очень. — Она кивнула, с любопытством разглядывая интерьер пиццерии. — Мы ведь уже были здесь, не так ли?
— Были.
Он взял ее за руку и повел к столику возле окна, за которым они сидели в тот раз, — официант поспешно подготавливал столик для них, раскладывая приборы и салфетки. Кажется, это был тот самый официант, который тогда хотел взять у Вероники автограф… Когда они подошли к столику, официант поднял голову и, не скрывая радостного удивления, уставился на Веронику.
— Мисс Грин? Так, значит, вы все-таки вернулись! — воскликнул он, чуть не выронив из рук поднос с приборами. — А в газетах писали, что вы уехали в Америку, потому что у вас заболела мама, и остались там… Вы, наверное, еще не знаете, какой знаменитостью вы стали здесь? Мы с моей девушкой смотрели ваш фильм, наверное, раз пять. Вы бесподобно выглядите на экране, мисс Грин, позвольте вам это сказать. Хотя в жизни, по-моему, вы еще красивее… Простите, мисс Грин, а вы не могли бы… — официант поставил поднос на край стола и вытащил из кармана брюк блокнот и ручку. — Понимаете ли, моя девушка коллекционирует автографы известных киноактеров — она просто с ума сойдет от счастья, если у нее будет ваш автограф… С вашего позволения, синьор дель Соле. — Он поклонился Габриэле, стоящему рядом с Вероникой.
Габриэле кивнул. Это был один из тех критических моментов, которые он предвидел заранее. Он знал, что его последний фильм, тот, в котором Вероника сыграла главную роль, сделал огромные сборы, о чем ему сообщил по телефону продюсер. Это означало, что Вероника стала знаменитостью в Риме, и люди всюду будут узнавать ее и просить автограф… Разумеется, он был рад за Веронику. Трудность состояла в том, что Вероника все еще отождествляла себя со своей матерью. Это будет выглядеть, мягко выражаясь, несколько странно, если поклонник, жаждущий заполучить автограф Вероники Грин, получит вместо этого автограф Констанс Эммонс.
В эту минуту перед столиком возник метрдотель, вернувшийся со списком вин, и официант поспешно удалился, оставив блокнот и ручку на столе — по всей видимости, он боялся получить нагоняй от своего шефа за то, что докучает столь почтенным клиентам.
— Что ты будешь пить? — спросил Габриэле, усаживаясь напротив Вероники.
— «Фраскати», — ответила она, ни секунды не колеблясь.
— «Фраскати»?
Он был немало удивлен — ведь Вероника никогда не пила ничего, кроме коки, пепси и апельсинового сока.
— Я буду пить «Фраскати». — В ее голосе послышались капризные нотки. — Почему ты не хочешь, чтобы я пила «Фраскати»?
— Да нет, что ты, пей на здоровье, — поспешил уверить ее он. — Просто ты никогда не пила спиртного, и меня удивило, что тебе вдруг захотелось…
— Но неужели ты не помнишь? — перебила она. — Ведь мы с тобой пили «Фраскати», когда были здесь в прошлый раз. Я-то думала, ты поможешь мне вспомнить — а оказывается, у тебя самого с памятью еще хуже, чем у меня.
— Ты ошибаешься, Вероника, — возразил он. — Это я, если мне не изменяет память, пил «Фраскати» в тот раз. Ты же пила… — Он покосился на мэтра, который с повышенным интересом прислушивался к их разговору. — Ладно, это не имеет значения, — заключил он, поняв, что ведет себя просто по-идиотски, вступая в дискуссию с Вероникой в присутствии посторонних. Да и вообще, разве это имело какое-то значение, что пил каждый из них в тот первый вечер?
Приказав мэтру принести бутылку «Фраскати», Габриэле обратился к Джимми, который сидел рядом с ним, положив морду на стол.