Солисток нас в ансамбле было две: я и Вероника. Мы отлично с ней контрастировали: я – светлоглазая, русая, не растерявшая еще какой-то провинциальной свежести и наивности, и Ника – темноволосая, смуглая, дерзкая и решительная, даже слегка хамоватая, что почему-то особенно заводило наших подгулявших поклонников. Голоса наши тоже отлично гармонировали, мой – низкий, глубокий, богатый интонациями, и ее – более высокий, звонкий и звенящий, как серебряный колокольчик. Когда мы с ней выходили петь «All that jazz» (наш ушлый импресарио был первым, кто решил притащить знаменитую бродвейскую постановку «Чикаго» в реалии тогдашней России), затянутые в одинаковые черные корсеты, перчатки выше локтей, чулки, обутые в специальные туфли для степа, синхронно резко разворачивались, выкидывали коленца, изгибались – в зале начинало твориться что-то невообразимое. Разгоряченные хозяева жизни, собиравшиеся в самых дорогих клубах, куда неизменно пропихивал нас Панкеев, ревели, свистели, стучали ногами, хлопали и едва не пускались в пляс у сцены!
Мы выступали в самых раскрученных ночных заведениях того времени. В клубе «Титаник», куда съезжались балованные сынки богатых родителей на навороченных «Ягуарах», где разжиться любыми наркотиками было не сложнее, чем стрельнуть сигарету, и из туалетов которого каждую неделю неизменно увозили кого-нибудь с передозом. В «Утопии», где снималась программа «Партийная зона», в прямом эфире которой мы также успели побывать. В знаменитом «Шансе», развеселом оплоте только-только поднимавшей голову в России гей-культуры, где особенный успех имели наши полулесбийские хореографические па из «Чикаго»…
Меня совершенно не волновал тогда шумный успех у мужчин. Я отлично понимала, что весь этот ажиотаж – не из-за моих вокальных данных, а благодаря симпатичной восемнадцатилетней мордашке, стройной фигуре и сценической пластике, которую все тот же Панкеев заставлял нас отрабатывать каждый день с нанятым хореографом.
Мои амбиции, распространявшиеся на международное признание, лучшие сцены мира и толпы восторженных почитателей, вовсе не удовлетворяло взбесившееся тестостероновое мужичье.
Вероника же казалась вполне довольной подобным положением вещей и после концерта нередко принимала приглашения пройти за столик, где заседала очередная компания толстосумов.
Как-то раз в тесной гримерке, которую мы, естественно, делили на двоих, она предложила мне:
– Тот мужик в сером пиджаке… Видела, за шестым столиком? Знаешь, кто это?
– Это тот, с глазами навыкате? Не-а, – покачала я головой, с наслаждением скидывая сценические туфли и вытягивая вперед ноги в темных чулках. – И кто же? Аль Капоне?
– Почти, – поиграла бровями она. – Хозяин «Металл Строй Инвеста». Слышала про такой?
– Кажется, да, – пожала плечами я. – Ну, и что? Нам-то какое до него дело?
– Такое, что он зовет нас после концерта проехаться к нему в… постой, как он это сказал? А-аа, загородную резиденцию! Поняла, да? Резиденция у него! А-ха-ха!
Вероника откинула голову на спинку стула и расхохоталась, сверкая красивыми ровными зубами. Затем тряхнула черными блестящими волосами и заговорила снова четко и по-деловому:
– Там типа какая-то вечеринка для своих, а нас зовут выступить, ну и… скрасить досуг одиноких сердец. Сама понимаешь, в общем.
– Что? – возмутилась я. – Он за проституток нас принял, что ли?
– Он принял нас за тех, кем мы и являемся, – наставительно сказала Вероника. – Молодых нищих певичек, мечтающих о лучшей жизни. Одним трудом в поте лица, дорогая моя, карьеры не сделаешь! Если тебя мамочка такому учила, так выбрось лучше все ее наставления из головы поскорее. И подумай! Представляешь, какого уровня люди там соберутся. Если ты кому приглянешься, если понравишься… Мужики – они же как дети. Бери его, пока тепленький, и крути как хочешь. Похлопаешь глазами: «Ах, пупсик, ты у меня такой щедрый, такой милый! Знаешь, мне бы ужасно хотелось…» Ну, и там дальше вставляешь, что хочешь – клип на первом канале, концерт в «Олимпийском», гастроли в Париже… В зависимости от финансовых возможностей твоего Ромео. И тогда… – она мечтательно закатила глаза, – можно будет послать на хрен и Панкеева, и всю эту шарагу…
– И чем это, по-твоему, отличается от проституции? – ехидно спросила я.
– Ой, да и сиди как дура без подарка, если такая щепетильная, – отмахнулась Ника. – Паши на Панкеева до старости, пока он не выдоит тебя досуха и не выбросит за ненадобностью. А меня такой расклад, знаешь ли, не устраивает.
Она живо натянула потрепанные джинсы, оттянула пониже вырез майки и направилась к выходу, бросив мне:
– Пока, последний оплот невинности и чистоты!
С Вероникой я в тот раз не поехала.
Но ее слова крепко засели у меня в голове. К тому моменту я уже отлично понимала, сколько бабла делает на нас Панкеев и какие крохи от его барышей получаем мы сами.
К концу первого курса училища я думала даже уйти из «Black Cats» и попробовать попытать счастья где-то еще, желательно – заняться сольной карьерой. Но наш скользкоглазый импресарио быстренько объяснил мне, потрясая бумагами, что сбежать мне от него нет никакой возможности. Что контракт, который я некогда по юности и глупости с ним подписала, обрекает меня на пятилетнее практически рабское состояние. И что я могу, конечно, его в одностороннем порядке разорвать, если готова выплатить неустойку…
Таких денег у меня, разумеется, не было.
Нет, мы с матерью, устроившейся на работу в районную музыкальную школу, жили теперь благодаря моим гонорарам за выступления неплохо. И съехали, наконец, от Зинаиды Андреевны, не забывавшей каждый прожитый у нее день попрекать нас тем, что мы нахально злоупотребляем ее гостеприимством. Но тем не менее сумма, требовавшаяся для погашения неустойки, все равно была для меня заоблачной.
Оставалось либо и дальше не высовываться и слушаться Панкеева, либо пойти по пути Вероники, всем сердцем надеясь, что однажды мне попадется не слишком прекрасный, но богатый и щедрый принц, который выкупит меня у чертова музыкального рабовладельца. И даст денег хотя бы на запись сингла, который можно будет разослать по студиям.
Разумеется, я была реалисткой и не рассчитывала, что на меня сразу же обрушатся златые горы. Но это дало бы мне возможность хотя бы попытаться.
Однако по моим наблюдениям выходило, что у Ники на сексуальном фронте дела шли не слишком успешно. Она стоически принимала все приглашения, моталась по частным вечеринкам и мероприятиям «для своих», всякий раз уверяя, что вот на этот раз ей удалось подцепить серьезного человека, и теперь-то все получится! Пару раз кавалеры возили ее на выходные куда-то к морю, иногда дарили какие-то побрякушки, оплачивали платья и туфельки, но могли «одарить» и крепкими тумаками. Ника часто притаскивалась на репетиции злая, издерганная, не выспавшаяся, то хвасталась новым колечком, то старательно замазывала тональником фингал. К тому же, чтобы выдержать такой бешеный бессонный ритм жизни, Вероника явно что-то употребляла, становясь то резкой и раздражительной – в ожидании новой дозы, то исполненной кипучей энергии – сразу после того, как удавалось что-нибудь понюхать.
Такой стиль жизни был явно не по мне.
Нет, становиться на скользкую, а главное, не приносящую успеха дорожку Вероники я не собиралась.
Излишней щепетильностью я не отличалась, тут Ника ошибалась. Меня, разумеется, мама воспитывала, как восторженную, чистую и честную девочку, готовую сколько потребуется ждать настоящей любви, а затем посвятить ей всю жизнь.
Вот только… вот только после случившегося с Саньком я словно погрузилась в какой-то кокон, напрочь лишилась всех чувств. Отныне все, связанное с любовью, отчаянно меня пугало…
Моя эмоциональная апатия распространялась на все, что касалось отношений между мужчиной и женщиной. Что-то внутри меня захлопнулось в день его смерти – захлопнулось, вероятно, навсегда. Влюбленность, привязанность, страсть, близость теперь навсегда ассоциировались для меня со страшной, сокрушительной, выворачивающей нутро болью, которую мне пришлось тогда испытать.
И этой боли я отчаянно боялась.
Я подсознательно отметала все, даже самые робкие мысли и предположения о том, что могла бы когда-нибудь кого-нибудь полюбить…
Временами я размышляла о том, что все равно в жизни мне так или иначе придется контактировать с мужчинами, раз уж я не собираюсь немедленно уходить в монастырь.
Но…
Но почему бы в таком случае не использовать эти отношения для достижения своих целей, как советует Вероника? Раз уж никакой эмоциональной вовлеченности я для себя не допускаю ни под каким видом. Вот только… Если уж я и решусь на такое, то не стану размениваться, как она, а буду действовать умно, тонко и наверняка. Как говорится, воровать – так миллион!
Наша известность постепенно набирала обороты. Конечно, звездами российской (не говоря уж о мировой) сцены мы пока не стали, однако за «Black Cats» закрепилась слава группы для знатоков, понимающих в музыке людей. И на наши выступления стала являться несколько другая публика, не только полупьяные и накокаиненные «хозяева жизни», которым по большому счету было плевать, кто там ходит по сцене и мурлычет в микрофон, лишь бы было задорненько и побольше обнаженного тела. Теперь на наши все еще весьма небольшие, камерные концерты являлась модная молодежь, гордящаяся близостью к московской богеме, разные удачливые и непризнанные поэты, интеллектуалы, авангардные художники.
Мне было двадцать, когда Панкеев посчитал наконец, что известность наша уже достаточно широка, чтобы организовать нам первые заграничные гастроли.
Правда, замахнулся для начала всего лишь на Израиль, верно рассудив: если куда и могли просочиться отзывы о нас, то, вероятнее всего, в место наибольшего скопления наших бывших соотечественников.
И мы приехали в Израиль.
Вернее будет сказать, я, недавняя провинциальная девочка, впервые вышла в большой мир – и увидела, что жизнь бывает и совершенно другой, не такой, к которой я привыкла.