Почему-то это было первое, что мне пришло в голову в тот момент.
– Что? – переспросила я. – Что ты имеешь в виду?
Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую.
– Скоропостижно… Обширный инфаркт, почти мгновенная смерть. Это произошло вчера, в Москве.
Скоропостижно…
Еще одно уродливое идиотское слово.
– Алина, ты меня поняла? – осторожно спросил он и дотронулся рукой до моего плеча.
А я вдруг засмеялась.
Сначала тихо, почти беззвучно, опустив голову. Затем все громче, по нарастающей. Даже как-то всхлипывать и взвизгивать начала, как пьяная портовая девка. Сидела, обхватив руками колени, опустив голову, и хохотала…
– Успокойся! Возьми себя в руки, слышишь? – Володя наклонился ко мне, встряхнул за плечи.
Голова моя бессильно мотнулась, запрокинулась. Глаза слезились от смеха и встревоженное лицо Володи расплывалось, дробилось и морщилось.
– Алина, тебе нужно что-нибудь? Я позову медсестру, пусть успокоительное… Она не мучилась, все произошло очень быстро…
– О, не сомневаюсь, – всхлипнула я, давясь все новыми приступами хохота. – Фирма веников не вяжет, так ведь? Все было сработано аккуратно и тщательно, очень профессионально, комар носа не подточит!
– Что с тобой? О чем ты?
– Это ведь вы, да? – заорала я, отталкивая от себя его руки. – Все вы! Вам ведь очень нужно было обеспечить новоявленному агенту полную свободу действий. Чтобы не случилось ненароком никаких незапланированных встреч с прошлым. Чтобы не всплывало родственных связей. Просто удивительно, как это так хорошо все устроилось. Можно сказать, удачно!
– Перестань! Перестань, прошу тебя! – повторял Володя, пытаясь справиться со мной.
Он ловил мои руки, удерживал сильно, но не жестко, пытался прижать меня к своей груди, как-то успокоить. Я остервенело отбивалась, лупила его, куда могла дотянуться.
– Скажи мне! – кричала я. – Скажи мне, Володя, дай мне слово, что это не вы! Не они! Обещаю, я тебе поверю. Просто скажи мне! Скажи, что это не они!
– Я… – начал Володя. И осекся. – Я… – повторил он тише, – я даю тебе слово, что я к этому не причастен.
– А они? – Я махнула рукой куда-то в сторону и вверх, туманно обозначая некие высшие, неизвестные мне, но, без сомнения, хорошо знакомые Володе силы. – Они тоже?
– Я не знаю, – наконец тихо ответил он.
Он ведь мог мне солгать, мой тихий честный Володенька. Мог успокоить, заболтать, предоставить сотни отлично сфабрикованных доказательств того, что смерть мамы случилась по естественным причинам.
Но он этого не сделал.
Он сказал мне правду – он не знал, было ли это трагической случайностью или частью плана.
И я так никогда этого и не узнала.
Позже, через несколько лет, я приехала на мамину могилу в Троекурово.
Памятник был простой, без вычурности, но добротный – Зоя Андреевна не поскупилась, все сделала, как положено. Гладкий серый камень, золотом выбитые буквы, фотографический портрет в белом кругляшке…
Могила густо заросла травой – разумеется, для того чтобы часто бывать на кладбище и следить за ней, Зоя Андреевна была уже слишком стара. Помню, я опустилась на колени в пыль и принялась яростно выдирать из земли сочные зеленые стебли. Они не желали поддаваться, резали пальцы, а в ушах у меня вдруг зазвучал мамин голос:
– Алина, что ты творишь? Посмотри на свои руки! Как ты собираешься с такими руками подходить к инструменту?
И у меня сдавило горло.
Мама…
Строгая, вечно напряженная, нелепая, худенькая, мама. Мама – в темных мягких струящихся платьях, с болтающимся на шее кулоном-часами, с обрезанными под корень ногтями и сильными гибкими пальцами пианистки. Мама, грезившая о большой музыкальной карьере, возлагавшая надежды на то, что хотя бы дочь добьется в жизни того, что не удалось ей. Погибшая из-за того, что эта самая дочь по собственной глупости и авантюрности вляпалась черт знает во что.
Мама, прости…
Володя еще пытался как-то меня успокаивать, внушал что-то тихим монотонным голосом, обнимал.
Я же, выкричавшись, словно оцепенела. Потом попросила его тихо:
– Уйди, пожалуйста!
Наверное, я выглядела в тот момент достаточно убедительно, потому что Володя покорно отпустил меня, аккуратно задвинул стул и вышел.
Я села на кровать, повалилась лицом в подушку. Истерика закончилась, все в голове моей вдруг стало на удивление ясно, словно навели резкость в фотоаппарате.
«Они избавились от матери, – думала я, – потому что хотели лишить меня последней связи с прошлым. Но не рассчитали, что тем самым сделали меня и абсолютно свободной, развязали руки. Если до сих пор я могла опасаться, что в случае моего неповиновения пострадает мать, теперь они потеряли единственного заложника.
Я могу сбежать.
Могу сделать это хоть завтра. Больше ничто меня не остановит.
Чем теперь им мне угрожать? Неужели тем, что убьют меня? Господи, это даже смешно!»
На следующий день за пять минут до прихода Володи (я очень рассчитывала на его обычную пунктуальность, и расчеты мои оправдались) я разобралась с камерой наблюдения, запустив в нее хитрую вирусную программу, которую мы только на прошлой неделе разработали вместе с преподавателем на занятиях по программированию. Когда Володя вошел в мою комнату, я сидела на полу, спиной к нему, держалась за щиколотку и тихонько подвывала.
– Что случилось? – тут же деловито осведомился он. – Ногу подвернула? Дай посмотреть…
Он быстро подошел, присел на корточки и склонился над моей ногой. Я, резко выпрямив ногу, нанесла ему быстрый удар пяткой в нос – этому меня научил мой инструктор по рукопашному бою.
Володя вырубился беззвучно, просто осел на пол.
Я подхватила его голову, чтобы он не грохнулся о бетон затылком, осторожно устроила его на полу, стащила с него ботинки и куртку (нельзя же мне было бежать отсюда в выданных мне тряпичных тапочках и трикотажной кофте), забрала ключ-флешку и поспешно вышла из комнаты.
Такое ощущение часто бывало у меня в детстве, после очередной бесконечной зимней ангины. Когда целые недели сливаются в сплошную пелену жара, горячечного бреда и ломоты в костях, когда кажется, что весь мир вокруг тебя сжался до размеров постели, и колючий шерстяной шарф раздирает горло, и все тело горит от высокой температуры…
А потом вдруг однажды болезнь отступает, и ты впервые выходишь на улицу, еще слабая, едва держащаяся на ногах.
Ты стоишь во дворе и жадно глотаешь свежий воздух – такой вкусный, влажный и сладкий, что, кажется, можно откусывать его ломтями словно арбуз и чувствовать, как сок течет по подбородку. И все вокруг кажется каким-то новым, чистым, ярким. И в теле такая легкость, что кажется: подпрыгни – и зависнешь в воздухе, как воздушный шарик!
Что-то такое я чувствовала, когда мне удалось сбежать из моей шарашки.
…До Новосибирска я добралась через два дня.
Два дня скитаний по окрестным деревням и поселкам в больших мне, на несколько размеров, Володиных ботинках. И мне постоянно казалось, что все это мне только снится.
Не могло же все быть так просто?
Запереть Володиным ключом грязно-розовую конуру, столько времени служившую тюрьмой, оставив на полу распростертое тело, проскользнуть по коридорам в давно уже запримеченный отсек, где составляли контейнеры с грязным бельем. Контейнеры эти затем спускали на грузовом лифте куда-то вниз, как я подозревала – в техническое подвальное помещение, наверняка охраняемое куда менее тщательно, чем «кельи» будущих агентов. Нырнуть в этот самый бак с грязным бельем, прикрыться с головой смрадными тряпками и ждать, ждать…
Ждать, пока кто-то не возьмется за ручки бака, не вкатит его в скрежещущий лифт, а затем не выкатит в каком-то другом помещении. Дальше опять же дело техники: дождаться относительной тишины, выскользнуть из бака, вырубить точным ударом тетку в синем рабочем халате – уборщицу или прачку? Облачиться в ее халат, натянуть низко на лоб форменную шапочку, позаимствовать документы – пропуск, ключ-карту. Затем с помощью этой самой ключ-карты пройти через турникеты, ведущие на волю, проскользнуть мимо скучающих охранников – как я и предполагала, выходу для персонала внимания уделяли куда меньше.
И все – я на свободе!
Самым сложным из всего этого плана оказалось ударить по голове Володю.
Не технически, нет. Эта часть, по счастью, была у меня отработана за годы тренировок. Нет, трудно было решиться – обрушить удар на такое знакомое неприметное лицо, на круглые «воробьиные» глаза, на русый чуб надо лбом. Ударить, видя перед собой голодного испуганного мальчишку, вечно провожающего меня взглядом и упрямо сжимающего маленькие, покрытые цыпками кулаки. Трудно было предать единственного оставшегося мне в каком-то смысле близким человека – человека, который был последней нитью, связывающей меня с прошлым, который вступился за меня, возможно, ценой собственного будущего, и пытался выжать из сложившейся ситуации максимум комфорта для меня.
Что же, наверное, не зря меня два года учили отрешаться ради дела от эмоций и личных предпочтений, потому что мне это отлично удалось.
Я ударила его и сбежала.
Первую ночь я провела в деревне, в доме у приютившей меня суровой старухи.
Разумеется, я изо всех сил постаралась запутать следы и получить фору. Я понимала, что Володя, наверное, уже пришел в себя, обыскал все здание, меня не обнаружил, и теперь ему ничего не остается, кроме как доложить о случившемся начальству. А значит, вскоре на мои поиски будут отправлены профессионалы. Я несколько раз ловила попутки, меняла направление движения, как могла, старалась изменить внешность, выставить напоказ противоположные отличительные признаки, чтобы траекторию моего пути сложнее было вычислить.
Остановившись, наконец, в одной из деревень и постучавшись в дом к одинокой старухе, я постаралась проявить все свое актерское мастерство. Место было глухое, поблизости наверняка располагались лагеря и колонии, из которых, надо полагать, нередко совершались побеги. Разговаривая с бабкой, я, конечно, постаралась напустить туману: рассказала какую-то душещипательную историю, но сделала это так топорно и неубедительно, что только полный идиот не заподозрил бы во мне беглую каторжанку.