Ещё больше не понравилось мне исходящее от двери тепло.
Я коснулась металлической ручки, но тут же отдернула ладонь. Горячо.
Нас учили — если дверная ручка обжигает, совсем не нужно идти туда, куда эта дверь идёт. Нужно бежать через окно; но ни одного окна в коридоре не было, а я слишком сильно не верила в происходящее, чтобы просто так взять и уйти. Я достала ключ, вставила в щель, попыталась провернуть — дверь оказалась открытой. Ещё интереснее.
Натянув на ладонь рукав платья, резко опустила ручку вниз. Дверь поддалась.
Этой своей глупостью я сделала одновременно и хуже, и лучше.
Теперь я знала, что наша квартирка действительно горит. Причём горит с коридора. Огонь уже почти переварил шкаф с верхней одеждой и обои на стенах, а ещё слегка покусал двери, ведущие в спальню Ирмалинды и в ванную комнату. Моя дверь пострадала больше. В дверном полотне огонь уже проел дыру, и сейчас со всей скромностью заглядывал во внутрь.
Но также я дала огню свободный доступ к кислороду, а оттого он на моих глазах начал становиться всё злее, агрессивнее и ярче. Если продолжу наблюдать, увижу, как он сжирает обе комнаты и выходит в коридор, и уже это может обернуться для Вейзена катастрофой.
И почему имя моё значит возгорание пожара, а не его тушение? Так я бы знала, что нужно говорить, и попыталась бы исправить ситуацию, но сейчас — я совершенно ничего не могу.
— Ирмалинда! — я произнесла это громко, чтобы перекричать огненный скрежет, и замерла, но не расслышала голоса соседки. Значило это одно из двух: либо Ирмалинда ушла из комнаты раньше, чем начался пожар, либо она не в состоянии ответить…
Мне срочно нужна помощь.
Дверь я захлопнула, не особо надеясь, что застану её нетронутой, когда вернусь. И побежала по коридору, куда глаза глядят. Куда все могли подеваться? Субботнее собрание? Вряд ли. Совместная прогулка по парку? Я на мгновение остановилась возле окна, но под светом фонаря не разглядела и одинокой фигуры. Даже ужин уже закончился давным-давно. А мой так и подавно был будто бы в прошлой жизни… Такой счастливой и, главное, беззаботной, не то что в нынешний момент!
Не знаю, как долго я ходила по коридорам. Мне-то начало казаться, что я никогда из них не выберусь, что я попала в свой собственный ад; но на деле могло пройти и всего лишь минут десять, прежде чем я наконец вышла к свету и голосам, когда проходила мимо трапезной.
Неужели ужин задержали?
Я ворвалась внутрь стремительным вихрем. И попала, кажется, в самый неподходящий момент. Впрочем, разве может идти речь о подходящих моментах, когда на кону, весьма вероятно, зависит жизнь человека? А то и нескольких.
Дверь за мной резко захлопнулась, хотя я сама не приложила для этого никаких усилий.
И все собравшиеся разом обернулись ко мне. Оторвались от множества закусок, которые совсем не походили на обычные блюда из столовой. И даже сервировка у столов была другой — белые скатерти, красные ленты, длинные свечи… Я отметила это лишь мимолётом — не было времени разглядывать. Я скользила взглядом по толпе, пытаясь разглядеть Ирмалинду… но не находила её.
А в центре застыл Эдвин в малахитово-зелёной рубашке. Видимо, именно его праздник я так беззастенчиво порчу. Именно в его глаза я смотрела, когда наконец начала говорить:
— В нашем коридоре пожар. Я боюсь, в комнате могла остаться Ирмалинда, но не могу войти внутрь и проверить.
И именно Эдвин отреагировал первым. Взгляд его из расслабленного стал серьезным — я разглядела это даже на расстоянии. Он устремился к выходу:
— Идём сейчас же, Варвара.
В голове промелькнуло — все-таки не зря я с самого начала решила ему довериться. Ведь даже в нестандартной ситуации Эдвин повёл себя именно так, как было нужно.
Зато подавляющее большинство зашумело вдруг нестройным хором чаек, пролетающих над морем. И громче всех среди этой стаи оказались приятельницы Ирмалинды, те самые, с которыми и я частенько сидела за столом во время завтраков и обедов. Загоготали неодобрительно, и, как бы я старалась не вслушиваться, все равно различила неприкрытое осуждение и злобу. И я не могла понять, почему.
Не все пошли за нами, но многие, и они в том числе. Рвались вперёд даже стремительнее нас с Эдвином, но всякий раз Эдвин просил их не мешать.
Мы быстро достигли крыла, в котором располагалась наша с Ирмалиндой квартирка. Даже слишком — кажется, хватило сотни шагов.
А обнаружить входную дверь тем более не составило никакого труда… Поскольку, когда мы пришли, она уже вовсю полыхала. Даже больше, пылали обои коридорных стен, и пламя было готово в любой момент залезть в другие комнаты — как раз те, жильцы которых полным составом собрались в трапезной.
Я отстала. Но Эдвин вырвался вперёд. Даже праздничная одежда ничуть не сковывала его движения.
Хватило трех взмахов рук и нескольких слов.
И огонь потух мгновенно, будто горел всё это время на острие спички.
Эдвин повернулся ко мне, но я не смогла прочесть отраженную в его глазах эмоцию. Бросилась вперёд, к комнате… Ещё пара слов и взмахов — исчез отходящий от обгоревших предметов дымок, и вокруг вдруг стало очень холодно.
— Я остудил, — объяснил Эдвин. И уже во второй раз за нашу короткую встречу пошёл следом за мной.
В прихожей не осталось ничего живого — только горелые руины. Как и в моей комнате: огонь поглотил и шкаф, хранящий мою немногочисленную одежду, и самодельную табуретку, и кровать вместе с лабораторным журналом и заметками, над которыми мы работали всю неделю.
Мне была знакома эта картина.
Я уже столкнулась с ней — в самый ужасный день своей жизни. И вот история повторялась.
В каком бы мире я не была, нигде мне будет счастья. Катастрофы будут преследовать меня повсюду. Во все места, куда ступит моя нога, я буду приносить одни лишь беды и горести. Я не знаю, как это исправить. Не верю, что это исправимо.
Картины настоящего и прошлого смешались, образуя поистине взрывоопасную смесь. Я обняла себя за плечи, пытаясь осознать себя в моменте «сейчас». Но запах обгоревшей мебели прочно застрял в носу и устремился в мозг, и картины продолжали возникать.
Я ведь однажды уже не успела. Поступила так, как повелело мне сердце, и не сдержала собственных слов. Хотя должна была следить за отцом… Мама вместе со старшей сестрой уехали — у мамы была плановая операция в соседнем городе, сложная и утомительная. Мама добавилась её несколько лет, и наконец добилась. А сестра поехала в сопровождении, в одиночку там было не справиться.
Меня оставили следить за отцом.
Хотя это обычно отцы следят за своими детьми, но наш случай был особенным.
У моего отца тяжелая работа, нервная — он начальствовал на предприятии, которое даже при большом желании не могло вывезти все требования и соблюсти тот уровень производства, что был необходим кому-то свыше.
Нервная работа довела до того, что отец начал пить.
Сначала по выходным, потом и по будням, переставая ощущать меру.
Когда мама была рядом с ним, то умела его вовремя остановить. Да, с криками и скандалами, иногда даже — с испорченной мебелью или разбитой посудой… И ещё — как итог — больным сердцем. И все-таки мама не бросала попытки его исправить. Сейчас, спустя несколько лет тишины между нами, я могу предположить, почему. Когда на свет появилась Ира, мама работу бросила, так что всю семью вывозил на себе отец. Найди работу попроще он не мог — тогда денег нам стало бы не хватать, нигде бы ему в те кризисные времена больше платить не стали.
Уезжая на операцию, мама взяла с меня слово, что я буду следить за отцом зорко и не позволю ему даже прикоснуться к алкоголю. А я продолжила жить, как прежде. Встретилась со своим молодым человеком — мы были из одного города, но и учились на соседних факультетах. Провели прекрасный день, и я ни единого раза не позвонила отцу, чтобы узнать, чем он занимается.
А когда вернулась, обнаружила, что картина наша горит. Дымом наполнилось почти всё воздушное пространство, а отдельные предметы и вовсе пылали, ничуть не стесняясь.
Отец, напившись, уснул с сигаретой в руках. Курил он с подростковых лет, работа здесь была ни при чем. А огню много не надо — лишь позволить, и он вырвется на свободу.
Отец, к счастью, почти не пострадал, только надышался токсичных отходов горения. Я вывела его из квартиры, сама наглотавшись дыма. Благо, и у меня, и отца обошлось без ожогов… Зато от квартиры почти ничего не осталось. Пожарная бригада добиралась до нас слишком долго. Был вечер. Час-пик. И даже пожарную машину не все желали пропускать.
Операция у мамы сорвалась. Не знаю, провели ли новую, но всё же надеюсь, что да. Они с сестрой стремительно вернулись в наш город, и я стала виновата. Они кричали на меня вдвоем, пытаясь объяснить, в чём именно я неправа. Прежде мама нам с сестрой пилила мозги по-другому, кричала только на отца, — но, видимо, внутри накопилась обида на младшую, бестолковую дочь.
Но ведь и во мне было нечто такое же буйное — перешло по наследству. Я начала кричать в ответ, у мамы прихватило сердце, и Ира со слезами на глаза вызвала скорую. А потом произнесла, почти не размыкая губ: убирайся.
Я и ушла. Без ничего, как была.
Шло лето после моего второго курса. Я вернулась в общежитие — благо, часть вещей хранилась у меня там — и больше не появилась дома. С родителями встретилась лишь единожды, когда выписывалась из погоревшей квартиры, которую решили продать. Мы не поздоровались друг с другом. Даже не обменялись взглядами.
Жалею ли я? О том, что так и не смогла поговорить с ними открыто, отбросив в сторону обиды и предрассудки?
И пожалели ли об этом они, когда узнали, что в нашем общем мире не существует меня больше?
Я бы и хотела узнать об этом, и нет. Не сомневаюсь, что в моём новом мире такое возможно — ведь прежде, чем забрать меня сюда, за мной некоторое время следили. Но не уверена, решусь ли посмотреть сама. Думаю, если увижу их улыбки, это окончательно разрушит мою веру в людей.