Остап должен был призвать на помощь все свое мужество, он весь трясся, чувствовал, что ослабевает, только звук голоса Михалины доходил до его ушей, выражения же пролетали непонятыми.
— Пани, — отвечал он тихо, — клянусь, что сделаю все возможное, все, что пани мне прикажет.
— Я не приказываю, я не смею и просить. Делай, что внушит тебе дружба твоя к Альфреду, и, — добавила она почти шепотом, — и память о его ребенке.
Они замолчали, слезы текли из глаз графини, дитя пробудилось и, протягивая к ней ручки, начало звать ее к себе, долго не слыхала мать зова его, потом бросилась к колыбели и, взявши на руки красивого черноглазого мальчика, поднесла его к Остапу. Бондарчук не смел до него дотронуться, потому что какое-то неизъяснимое чувство сжимало его сердце при виде ребенка, который, прижимаясь к графине, обнял ее ручонками и с боязнью поглядывал на незнакомца.
— Поклонись же, Стася, — сказала графиня, — поклонись этому пану, ведь он тебе заступит место отца.
— О, пани, — сказал с чувством Остап, — я только один из первых и ревностных ваших слуг.
Проговорив эти слова, он взялся за дверь, чтобы выйти.
— Пан уже уходит? — спросила его Михалина.
— Не могу терять ни минуты.
— Мне нужно было бы поговорить с паном.
— Прикажи меня, пани, позвать!
При прощании Остапа вид и лицо его снова поразили Михалину своей противоположностью с тем образом, который таился в ее памяти.
Стася шептал что-то на ухо матери, но она не слушала его, погруженная вся в думу, взволнованная она отдала ребенка няне и осталась в кресле недвижимая. Она еще не могла его понять, но и не могла не любить его.
Выйдя от Михалины, Остап пошел в сад, чтоб укротить волновавшие его чувства и приобрести нужную трезвость для занятия делом.
Освежившись, он отправился на квартиру управляющего.
Управляющий имел отдельное свое хозяйство и прислугу и жил богато, тогда как имению грозило полное разорение. Пользуясь последними минутами своего пребывания в Скале, он прежде всего заботился о себе, а не об интересах своего доверителя.
На дворе лежало под воротами несколько людей, ожидая с раннего утра, что их наконец когда-нибудь выслушают, несколько евреев сидели у крыльца, в комнатах сам управляющий толковал с одним из экономов. Невидная одежда Остапа обратила на себя внимание сидящего у крыльца мальчика, который, не вынимая рук из кармана, спросил сквозь зубы:
— А что тебе, милостивый государь, надо?
— Желаю видеться с паном управляющим.
— А кто ты такой?
— Милый мой, — отвечал Остап, — скажи только, что имею очень нужное письмо от пана графа и должен передать его в руки пана Суселя.
— Письмо от ясновельможного графа? — спросил мальчик. — Но нельзя ли мне поручить отдать его, потому что в эту минуту пан управляющий не имеет свободного времени.
— Поди же и доложи только, — сказал тихо Остап.
— А когда я знаю, что он не свободен?
— Ну, так я сам пойду к нему, — сказал Остап, смело приближаясь к дверям. Мальчик хотел было загородить ему вход, но строгий взгляд Остапа испугал его.
Управляющий был уже пожилой мужчина и достиг настоящего положения долгим и тяжким трудом и унижением. Румяный, полный, с длинными светлыми усами, с маленькими серыми глазками, с заложенной за расстегнутую жилетку рукой он сидел в покойном кресле у стола, заваленного бумагами, у порога смиренно стоял эконом, сгорбленный и бедно одетый. При виде человека, который без доклада осмелился войти в контору, брови управляющего насупились, и он, немного приподнявшись, спросил:
— Что нужно пану?
— А вот письмо.
— Но я занят… что такое?..
— Письмо это от пана графа.
— От графа?.. А хоть бы и от князя, — сказал управляющий, — можно было подождать.
— Прочтите его, — сказал Остап, — и тогда убедитесь, что я не мог ждать.
Говоря это, Остап отдал письмо и, не спрашивая, уселся на противостоящем диване, осматривая комнаты.
Пан Михаил Сусель, поглядывая исподлобья на прибывшего и на его бесцеремонное обращение, начал читать письмо. Через несколько минут он побледнел и сказал Остапу:
— Прошу извинить меня, милостивый государь, но я, право, не знал…
— Напрасно извиняетесь, я, право, не сержусь.
— Для чего же пан сюда пожаловал?
— Я приехал сюда для принятия в управление имения, а так как это требуется совершить немедленно, как видно по некоторым бумагам, то я и прошу пана, чтобы он сейчас же занялся сдачей мне всего.
Пан Сусель, уже довольно испуганный, потер лоб и молвил, заикаясь:
— А, хорошо, очень хорошо, хотя видишь, пан…
— До сих пор ничего не вижу.
— По правде сказать, я не приготовился.
— Мы друг другу поможем, — отвечал Остап.
— Видишь, пан, я имел полную доверенность от графа.
— И надеюсь, что пан не употребил ее во зло.
— Видит Бог, видит Бог! Позволь, пан, я через минуту буду готов.
Он вышел спросить совета и помощи у своей жены, как обыкновенно делал во всех важных случаях.
Остап знал уже наперед человека, с которым имел дело, а потому терпеливо ждал его возвращения. Он видел по приему, что поспешный его приезд помешал плутням, надо было поторопиться со сдачей бумаг и счетов.
В продолжение четверти часа слышна была большая суетня во всем доме. Наконец пан Сусель возвратился в контору с более веселой миной.
— Прошу у пана прощения, но обязанность пана очень трудна.
— Да, она трудна для того, кто исполняет ее ревностно и добросовестно.
— Вот, что касается доходов, милостивый государь, то они, видит Бог, не по моей милости, в ужасном виде. Слава Богу, что пан возьмет от меня это бремя, я ничего бы уже не придумал, просил бы только, чтобы пустили отсюда душу на покаяние. Между нами сказать, долги превышают состояние. Но я в этом не виноват. Ясновельможный граф, по своей нерешительности…
Тут он прервал речь и обратился с улыбкой к Остапу:
— А что, нельзя ли, милостивый государь, попросить вас к жене моей на чашку чая?
— Очень вам благодарен, я не пью. Мне хочется сейчас же приняться за дело.
— Сейчас? И не отдохнув?
— Сейчас, пан, сейчас.
— Но мы, пан, ничего не приготовили.
— Это нисколько не мешает, мне форм никаких не надо.
— Следовательно, пан прикажет призвать служащих?
— Сперва я попросил бы показать мне бумаги и объяснить, в каком положении находятся дела при текущих обстоятельствах.
— Бумаги, милостивый государь? Что касается до бумаг, то они все, то есть адвокатские или законные, лежат в уездном городе, а те, которые относятся к управлению — экономические и счетные, те по рукам у служащих.
— Но они тоже и у пана?
— Завтра я бы приказал собрать их.
— Признаюсь, пан, что не могу терять ни минуты, завтра я должен ехать в уездный город.
Управляющий почесал в голове, посмотрел внимательно на Остапа, хотел что-то сказать и замолчал.
— Видишь пан, — сказал он, помолчав, — прежде надо узнать в этой путанице положение вещей, с чего бы нам начать?
— С чего пану угодно, только бы поскорее.
— Пан ведь не знает, что это очень сложная машина.
— Я уже это немного знаю.
— А, тем лучше! Скажу пану, что я здесь потерял силы, здоровье. И теперь охотно, видит Бог, охотно пойду на покой.
Контору отделяли только двери от приемных комнат, управляющий сильно крикнул раз, другой, и из сеней показалась пригожая блондинка, довольно стройная. Взглянув на Остапа с кроткой и привлекательной улыбкой, она, жеманясь, сказала:
— Могу ли просить милостивого государя к себе покушать земляники и выкушать чашку чая?
— Очень благодарен, чаю не пью, земляники не ем. Мы тут сильно заняты.
— Но на минутку, ненадолго?
— Прошу извинить меня, пани, за отказ, но мне необходимо заняться делом.
— Пан к нам немилостив, — добавил Сусель.
Красивая блондинка, взглянув довольно сурово и презрительно на Остапа, повернулась и шепнула мужу:
— Я сюда пришлю чаю, когда уже пан так к нам немилостив.
— Следовательно, мы начнем? — торопил Остап.
— Вот бумаги! Пусть пан счастливо примется, — сказал управляющий, постепенно переходя из приятного в грозный тон.
— Без помощи пана я не желал бы начинать.
— Что тут напрасно воду толочь? Скажу откровенно: пан приехал сюда напрасно, потому что здесь трудно уже подать помощь.
— Почему?
— Потому что тут даже человек, который на этом зубы съел, ничего не присоветует.
— Что же будет?
— Что? А что быть должно. Ясно, что имение продастся, и владелец пойдет с сумою. Вот и все.
— Давно ты, пан, здесь управляешь? — спросил его Остап.
— Для чего пан об этом спрашивает? Лет десять, но я не виноват, я делал, что мне делать приказывали.
— И пан все позволял, не стараясь ни рассудительностью, ни доброжелательным советом наставлять графа на путь истинный, видя упадок имения, пан не удалился вовремя?
— А мне что же до этого? Мною распоряжались, я исполнял, а что случилось после, в том я умываю руки. Я тут ни в чем не виноват.
— Это окажется.
— Что же может оказаться? — воскликнул пан Сусель. — Ничего, и ничего не будет.
— А поэтому что же мне тут делать? — спросил иронически Остап.
— Делай, пан, что хочешь, а мой совет — не вмешиваться бы не в свое дело, потому что ты тут, пан, не найдешь ни начала, ни конца.
— Попробуем сперва, — сказал Остап, садясь за стол. — Прикажите позвать, пан, кассира, писарей и служащих.
Пан Сусель остановился, посмотрел, пожал плечами и, идя к дверям, начал что-то нетвердым голосом приказывать мальчику, который на пороге показался с чаем. Потом, шагая по комнате, отрывистыми словами, половину про себя, половину громко, говорил:
— Делай, пан, что хочешь! Это не моя вина, я тут ни на волос не сделал упущения, совесть моя чиста. Я потратил жизнь свою на эти дела и никого не боюсь, пусть кто хочет, судит.
Видя, что Остап начинает рассматривать бумаги, он снова спросил его: