– А, Стивенс.
Подобные упущения, случавшиеся на протяжении нескольких последних месяцев, болезненно били по самолюбию, что вполне естественно, однако нет никаких оснований считать их следствием чего-то более серьезного, чем нехватка прислуги. Нехватка прислуги – само по себе дело, конечно, нешуточное, но если бы мисс Кентон и в самом деле вернулась в Дарлингтон-холл, то такие мелкие погрешности, уверен, сразу бы отошли в прошлое. Разумеется, не следует забывать о том, что в письме мисс Кентон – я как раз перечитывал его вчера вечером у себя в номере перед сном – нет точных формулировок, которые бы недвусмысленно говорили о ее желании вернуться на старое место. Больше того, вполне вероятно, что при первом прочтении – возможно, по чисто профессиональной привычке принимать желаемое за действительное – я преувеличил намеки на такое желание с ее стороны, если они вообще содержались в письме. Вчера вечером, должен признаться, я был несколько обескуражен тем, что в ее письме фактически нигде впрямую не говорится о желании вернуться.
Но опять же вряд ли имеет смысл ломать голову над этой проблемой, когда знаешь, что через двое суток сможешь, по всей вероятности, лично поговорить с мисс Кентон. И все же, должен сказать, я снова и снова мысленно возвращался к соответствующим местам письма прошлой ночью, когда лежал в темноте, прислушиваясь, как хозяин с хозяйкой наводят внизу порядок перед отходом ко сну.
День третий – вечер.Моском, близ Тавистока, Девон
Стоит, пожалуй, на минутку вернуться к вопросу об отношении его светлости к лицам еврейской национальности, поскольку, как я понимаю, проблема антисемитизма приобрела в наши дни довольно острый характер. В частности, позволю себе разъяснить, как в действительности обстояло дело с будто бы существовавшим запретом нанимать евреев на службу в Дарлингтон-холл. Поскольку подобные домыслы имеют непосредственное отношение к сфере моей деятельности, я способен их опровергнуть с фактами в руках. На протяжении долгих лет службы у его светлости в моем подчинении перебывало много слуг еврейской национальности, причем, позвольте заметить, их никто никогда и никоим образом не третировал из-за расовой принадлежности. Невозможно понять, откуда взялись эти нелепые обвинения, разве что – смешно сказать – начало им положил тот короткий и совершенно несущественный период в начале тридцатых годов, когда его светлость несколько недель находился под необыкновенно сильным влиянием миссис Кэролин Барнет.
Миссис Барнет, вдове мистера Чарльза Барнета, было тогда за сорок; это была очень красивая, а по мнению многих, и пленительная дама. Она слыла жутко умной, и в те дни часто доводилось слышать о том, как за обедом она посрамила того или иного ученого джентльмена в споре на какую-нибудь важную современную тему. Летом 1932 года она постоянно гостила в Дарлингтон-холле и проводила долгие часы с его светлостью в беседах большей частью социально-политического характера. Помнится, именно она устраивала его светлости «инспекционные поездки» в беднейшие районы лондонского Ист-Энда, во время которых его светлость посещал дома, где множество семей влачило жалкое существование в страшных условиях тех лет. Другими словами, миссис Барнет, скорее всего, в известной мере способствовала усилению озабоченности лорда Дарлингтона отчаянным положением бедных в нашей стране, и с этой точки зрения ее влияние нельзя считать целиком отрицательным. Но, с другой стороны, она состояла в организации «чернорубашечников» сэра Освальда Мосли, и весьма непродолжительные контакты его светлости с сэром Освальдом имели место как раз в упомянутые несколько летних недель. Тогда же в Дарлингтон-холле случились и те в высшей степени нетипичные происшествия, каковые, видимо, и послужили шатким основанием для нелепых обвинений в антисемитизме.
Я называю их «происшествиями», хотя некоторые из них не заслуживают даже упоминания. Например, однажды вечером во время обеда зашел разговор о какой-то газете, и я, помнится, услышал, как его светлость заметил: «А, вы имеете в виду этот пропагандистский еврейский листок». В другой раз, но тоже об эту пору, он дал мне распоряжение прекратить пожертвования одной местной благотворительной организации, которая регулярно обращалась за помощью, сказав, что в ее руководстве «более или менее сплошные евреи». Эти замечания запали мне в память, потому что и в самом деле сильно меня тогда удивили: до тех пор его светлость ни разу не выказывал ни малейшей неприязни к лицам еврейской национальности.
Ну, а потом, конечно, наступил день, когда его светлость вызвал меня к себе в кабинет. Вначале он повел разговор на общие темы, спросив, все ли в доме в порядке и тому подобное. Затем произнес:
– Я тут подумал как следует, Стивенс. Подумал как следует. И пришел к определенному выводу. Здесь, в Дарлингтон-холле, мы не можем держать на службе евреев.
– Сэр?
– Для пользы дома, Стивенс. В интересах тех, кто приезжает к нам погостить. Я все тщательно взвесил, Стивенс, и ставлю вас об этом в известность.
– Да, сэр.
– Скажите-ка, Стивенс, у нас ведь сейчас есть несколько человек среди прислуги? Евреев, понятно.
– Полагаю, что двое из нынешнего персонала подпадают под эту категорию, сэр.
– Ага. – Его светлость помолчал, глядя в окно. – Разумеется, вам придется их рассчитать.
– Прошу прощения, сэр?
– Как ни печально, Стивенс, но выбора у нас нет. Следует подумать о безопасности и благополучии моих гостей. Смею уверить, что я все взвесил и тщательно обдумал. Это в наших общих жизненных интересах.
«Двое» из персонала, о которых шла речь, в действительности были «две» – горничные. Приступать к действиям, не поставив мисс Кентон в известность о сложившемся положении, было бы неподобающе с моей стороны. Я решил сделать это в тот вечер за чашкой какао у нее в гостиной. Здесь, вероятно, следует сказать несколько слов об этих наших ежевечерних встречах в гостиной у мисс Кентон. Они, позволю заметить, в подавляющем большинстве были посвящены сугубо рабочим вопросам, хотя время от времени мы, естественно, могли поговорить и на неофициальные темы. Вводя практику таких встреч, мы исходили из элементарных соображений: как показала жизнь, мы были настолько заняты каждый, что, случалось, по нескольку дней друг друга не видели и не имели возможности обменяться даже наиболее существенной информацией. Мы осознали, что подобное положение чревато серьезной опасностью для налаженного управления домашним хозяйством, и решили, что простейший выход из затруднения – встречаться в конце каждого рабочего дня на четверть часа в гостиной у мисс Кентон, чтобы спокойно поговорить с глазу на глаз. Должен еще раз подчеркнуть – эти встречи носили по преимуществу чисто рабочий характер; мы, к примеру, согласовывали наши планы в связи с каким-нибудь предстоящим событием или обсуждали, как обвыкает новая прислуга.
Во всяком случае, возвращаясь к прерванному рассказу, скажу: как вы понимаете, необходимость сообщить мисс Кентон о том, что я собираюсь рассчитать двух ее девушек, отнюдь не приводила меня в восторг. К тому же обе горничные не вызывали решительно никаких нареканий, и – заодно уж скажу и об этом, раз еврейский вопрос приобрел в последнее время столь острый характер, – все во мне противилось мысли об их увольнении. Тем не менее мой долг в данном случае был совершенно ясен, и, как я понимал, я бы ровным счетом ничего не добился, безответственно выказав личное свое осуждение. Задача была трудная, и в силу этого ее надлежало исполнить с достоинством. Вот почему я, подняв в тот вечер под занавес эту тему, ограничился по возможности сухим и сжатым ее изложением и закончил словами:
– Я сам поговорю со служанками у себя в буфетной завтра утром в половине одиннадцатого. Буду вам очень обязан, мисс Кентон, если вы их пришлете. А поставить ли их заблаговременно в известность, о чем пойдет разговор, – это я оставляю целиком на ваше усмотрение.
В эту минуту у мисс Кентон, похоже, не нашлось что ответить, поэтому я продолжал:
– Что ж, мисс Кентон, благодарю за какао. Пора бы мне уже и откланяться. Завтра еще один трудный день.
Вот тут мисс Кентон и сказала:
– Мистер Стивенс, я не верю собственным ушам. Руфь и Сара состоят у меня в штате вот уже шесть с лишним лет. Я полностью им доверяю, как и они мне. До сих пор они отлично справлялись со своими обязанностями в этом доме.
– Не сомневаюсь, мисс Кентон. Однако нельзя позволять чувствам влиять на наши суждения. А сейчас я и вправду должен пожелать вам спокойной ночи…
– Мистер Стивенс, меня просто бесит, что вы способны сидеть здесь и говорить то, что сказали, с таким видом, словно речь идет о заказе для кладовой. Я отказываюсь этому верить. Значит, по-вашему, Руфи и Саре следует дать расчет, потому что они еврейки?
– Мисс Кентон, я ведь только что подробно вам все объяснил. Это решение его светлости, так что нам с вами тут нечего обсуждать.
– А вам не приходит в голову, мистер Стивенс, что увольнять Руфь и Сару на таком основании было бы просто… дурно? Я не желаю с этим мириться. Я не останусь в доме, где происходят подобные вещи.
– Мисс Кентон, прошу вас, сохраняйте спокойствие и ведите себя, как подобает в вашем положении. Все предельно просто. Раз его светлость требует, чтобы именно эти контракты были расторгнуты, о чем тут еще говорить!
– Предупреждаю вас, мистер Стивенс, я в таком доме служить не останусь. Если уволят моих девочек, я тоже уйду.
– Мисс Кентон, меня поражает ваша реакция. Должен ли я напоминать вам, что наш служебный долг состоит не в потакании собственным настроениям и капризам, а в исполнении приказов хозяина?
– А я заявляю вам, мистер Стивенс, если завтра вы уволите моих девочек, это будет дурно, самый что ни на есть настоящий грех, и я в таком доме служить не останусь.
– Позвольте вам заметить, мисс Кентон, что по своему положению вы едва ли способны судить о столь высоких и великих материях. Дело в том, что современный мир очень сложен и ненадежен. Есть много такого, что просто выше нашего с вами разумения, скажем, природа еврейства, тогда как его светлости в его положении, рискну утверждать, несколько удобней судить, что к лучшему. А теперь, мисс Кентон, мне действительно пора уходить. Еще раз благодарю за какао. Итак, завтра в половине одиннадцатого. Пришлите, пожалуйста, обеих упомянутых служанок.