— Ошибся ты, — сказал Пименов просто и снова уселся. — Ошибся, Олег. Как ты привязался?
— По бумаге, естественно!
— Но смотря со стороны моря?
— Ну, да! А как иначе? — удивился Ельцов.
— Когда Бирюков увидел бухту?
— Утром, — быстро проговорила Изотова. — Ночью он ее видеть не мог никак. Темно.
— А где был Бирюков утром?
— На берегу, в чем вопрос? — сказала Изотова. — Но он же моряк.
— Моряк? Он сам говорит, что не моряк, — возразил Губатый. — Плюс к этому он впервые видит бухту именно с берега. И говорит на допросе, что справа у него низкая, как волнорез скала, а слева высокая, как причальная стенка. А у нас? У нас — все наоборот. И могилу Чердынцева ты не нашел. Ты только предполагаешь, что она где-то здесь, под завалом, но ты не нашел ни белый валун, ни крест, а крест, если судить по вашим словам, массивный, из двух шпангоутов.
Ельцов и Ленка переглянулись.
— Другая бухта? — спросила Ленка. Даже не спросила, а, скорее, утвердительно сказала.
— Боюсь, что да… — ответил Губатый. — Но это некритично.
— Ты уж объясни нам, сирым, — сказал Ельцов с плохо скрываемым раздражением, — что значит некритично? Загадками соизволите говорить?
— Некритично означает «похер», — пояснил Пименов. — Это соседняя бухта, никуда перебазироваться не надо, и это новость, внушающая оптимизм. А вторая новость плохая, превращающая нашу экспедицию в прогулку бессмысленную и дорогостоящую… Лена, ты помнишь, что у нас там за рельеф? Правильно! Если корма «Ноты» легла на грунт там — это трындец, потому что там такой свал, что только под скалой больше тридцатки, а в десяти метрах дальше — все пятьдесят…
— Откуда ты знаешь, — спросила Изотова, — мы же там на квадраты не разбивали?
— Я туда «Тайну» проводил и место для якорной стоянки выбирал. Ты можешь мне на слово поверить.
— И мы все эти дни искали в другом месте… — проныл Ельцов.
— Да не расстраивайся ты так.
Ленка молча встала и пошла к лодке.
— Ты куда? — спросил Олег.
— Проверить.
— Ночью? Ты, мать, сдурела наверное…
— А ты завтра будешь проверять? Да? Когда Кущ подтянется? Не хочешь, сиди в палатке… Достал уже!
— Ну, что ты вызверилась?! Что ты сейчас увидишь?
— Я хочу понять — не тянем ли мы пустышку. Белый валун, например, можно найти и сейчас.
— Поехали все вместе, — предложил Губатый примирительно. — Только фонари берите.
— Белый валун, белый валун… — сварливо передразнил Ленкины интонации Ельцов. — Темно, как у негра в жопе, а ты — белый валун! Он под берегом, если завалило его, то ты уши от мертвого осла найдешь, а не валун!
— А тебя, в принципе, никто за рога и не тащит, — отрезала Ленка. — Сиди здесь, копайся в бумагах, следопыт херов! Навычислял в кабинете у себя! Столько дней потеряли!
— Я-то тут при чем? — взвизгнул Олег на повышенных тонах. — Меня чего козлить? Вот же сука! Ну чего ты на меня напускаешься?
— Так! — сказал Губатый жестко. — А ну-ка, закончили базар, голубки! Что за крик на лужайке? Ничего еще не случилось, а вы уже друг другу в горло вцепились! Кузя, не устраивай истерик…
— Я тебе не Кузя! — вскричал Ельцов фальцетом. — Понял ты?! Я и ей не Кузя, и тебе не Кузя! Я… Я…
— Пошел на хер! — сказала Изотова брезгливо. — Разорался, как девица… Поехали, Леша. Пусть успокоится.
— Что, — зашипел Ельцов, как разъяренный кот, — зачесалось? Ты, Леночка, его трахать везешь?
Пименов шагнул вперед, рефлекторно отслеживая, как и куда смещается противник. Ельцов не производил впечатление бойца, но был тяжелее и выше. В такой ситуации бить надо было наверняка, в голову или в пах, чтобы вырубить противника болевым шоком.
— Не сметь, Пима! — заорала Изотова истошно, как перепуганный дневальный в казарме при приближении начальства.
Вот она двигалась со скоростью атакующего гепарда и оказалась между Губатым и Ельцовым раньше своего крика.
— А ну, закончили! — выдохнула она хрипло. — Еще смертоубийства нам не хватало!
Одной рукой Ленка уперлась Пименову в грудь, а вторую протянула над костром, в сторону мужа.
— Ты, Олежек, успокойся! Трахал бы лучше, меньше бы переживал… Выдохни, понял!
— Ж-ж-ж-животное… — выдавил Ельцов с отвращением, обращаясь то ли к Губатому, то ли к супруге.
— Всего и делов-то, — отозвалась Ленка, — что поехать и посмотреть, прав Пима или не прав. Чего ты разорался? Не хочешь ехать — сиди себе, почесывай себе то, что у тебя чешется. А я с тем, что чешется у меня, сама разберусь! Ну? Успокоился? Все? Поехали, Леша…
Ельцов дышал словно беговой конь после финиша — широко раздувая ноздри, с присвистом. Пименову даже показалось, что от Олега исходит острый запах звериного пота, настолько сильный, что перекрывает и свежесть ночного бриза, и йодистый аромат выброшенной на гальку морской травы. Лицо Ельцова, освещенное мерцанием костра, тоже не излучало всегдашнего дружелюбия — губы его прыгали, словно он готов был разрыдаться. А глаза… Теперь тот самый давнишний взгляд, пойманный Губатым случайно, уже не казался параноидальным видением.
Они обогнули скалу, и только когда свет от костра исчез и их окутала густая южная ночь, Изотова процедила сквозь зубы еле слышно: «Дебил!» Мотор работал на малых оборотах, тихо бормотал, а не победно ревел, как днем, когда они на полном газу перескакивали от точки к точке, и поэтому Пименов очень хорошо расслышал краткую характеристику, которую Ленка выдала своему мужу.
— Я не думаю, что надо обострять отношения, — сказал он, не повышая голоса. — Не знаю, как там у вас все складывалось в Питере, но впечатления счастливой пары вы не производите.
— Здорово подметил, — Изотова прикурила, и на мгновение ее лицо, резко очерченное глубокими черными тенями, вынырнуло из мрака. — Наблюдательный ты наш.
Во тьме зарделся кончик горящей сигареты.
— По-разному жили. Иногда, казалось, что друг без друга не выживем. И, наверное, так и было. А иногда я ночью засовывала под себя руки, чтобы не вцепиться ему в горло.
— Ты его не любишь?
— Ага, — согласилась Ленка легко. — Не люблю. Разве можно любить костыль? Что замолчал? Не понимаешь? Так я объясню. Он для меня костыль, Леша, костыль, на который я оперлась, чтобы проковылять какой-то кусок своей жизни. Разве можно такое любить? Дорожить, конечно, можно… Как же тут не дорожить? Потеряешь опору, завалишься на спину и будет тебя е…ть каждый встречный перехожий. А так — официально только он. Нежно нелюбимый и далеко не единственный. Сечешь фишку, Лешенька? Книжки умные помогают фишку просечь? Или пояснить, что нужно?
— Зачем? И так понятно… А когда этот этап жизни закончится? Что тогда? Новый костыль? Или не понадобится? Ходить не разучилась?
Изотова невесело рассмеялась.
— С вами разучишься! Эх, Пима, Пима… Тебе-то спрашивать и вовсе грешно! Сам-то помнишь, откуда вылез?
— Забыл бы с удовольствием, — ответил Губатый, всматриваясь во тьму, — да никак не получается. Шрамы мешают. Знаешь, про костыль ты здорово сказала! Я вот когда чуть не подох тогда, в больничке, так на свой страх смерти все и опирался. И мне он помогал, особенно когда хотелось выпить. Смотришь на бутылку и чувствуешь, как по горлу катится горячая волна, как в голову толкает, ощущаешь… Как кровь по жилам бежит и жить хочется… Весело так жить, играючи! Когда бухнешь, как следует, так все играючи…
— А ты, значит, про смерть вспоминал?
— Не-а. Я о ней не вспоминал, она обо мне вспоминала. Закрою глаза и вижу, как скала на меня летит или я на скалу, не разобрать. А потом — удар.
Он хмыкнул.
— Знаешь, сколько раз я перевернулся?
Она покачала головой — горящая сигарета в зубах Ленки мотнулась туда-сюда и оставила сверкающий росчерк на его роговице.
— Три. Полных три раза. Но сознания не потерял. Я позже его потерял, когда меня в больницу везли. А так — лежу возле тачки и слушаю, как журчит бензин. И как кровь моя вытекает. Я дышу, словно резиновый ежик, вижу свое ребро, из бока торчащее, и с каждым выдохом пузырь возле него вздувается и — хлоп! Надуется — и хлоп!
— Ты бухой был?
— В грязь. Догоняться ехал.
— Поперло.
— Ну, как тебе сказать…
— А как не говори — повезло!
— Повезло не потому, что жив остался, Ленка, а потому, что шанс дали другую жизнь прожить. Иначе бы я через полгода подох. Или замерз бы под забором, или опять разбился бы, или утонул бы.
— Значит, братец, у каждого свой костыль… — констатировала Изотова. — Ты сам у себя работаешь, а я — слабая женщина — заимствую, где получается. Осторожнее!
Скала выплыла из темноты и нависла над ними. В дрожащем свете крупных, как орехи, звезд берег был не виден, но верхняя кромка обрыва все же просматривалась: звездная россыпь исчезала, провалившись в тень.
Они прошли до самой кромки прибоя, почти касаясь скалы бортом. Изотова подсвечивала фонариком, от его света по замшелым, погруженным в зеленовато-синюю воду валунам бегали мелкие, как пруссаки, крабы. Несколько раз возле лодки хлюпнуло — в бухте резвилась стая кефали.
Берег здесь тоже осыпался, но не так сильно, как в соседней бухте, где у костра, скалясь на огонь, сидел окостеневший от злобы Ельцов. От оползня подпорную стенку защищало вкрапление грязно-белого, похожего на мрамор, камня, в котором от луча фонаря вспыхивали веселые искорки. И расщелина, уводящая по тропе наверх, обнаружилась, только даже ночью было видно, что выше пяти метров по ней не подняться, ее забило камнепадом, и чудовищная сила вогнала скальные обломки в природный лаз.
— Пока все совпадает, — сказала Изотова.
— Там тоже все совпадало, — резонно заметил Губатый. — Подай-ка мне кусок ветоши, он под банкой, в рундучке. Сооружу-ка я факел, Елена Прекрасная, чтобы мы с тобой кое-что поискали. Что там было у твоей старушки про белый валун?
— Что он располагался под скальной стенкой…
— Слева или справа?
— Слева.
— Вот видишь! Матрос этот и карту рисовал, как моряк, и ориентиры давал по-другому!