[42] тогда практиковались на авиасимуляторах! Где вообще найти авиасимулятор?
– Мы только себя накручиваем… – Д. Х. считал важным опираться на то, что можно увидеть.
Рут хотелось выпить. Она нашла штопор. Подошла к шкафу и достала каберне.
– Но… Клэй. Что, если… что, если он что-то нашел?
Что хуже: что он не вернется, или что вернется, обнаружив в мире снаружи что-то поистине невыносимое, хуже, чем они могли даже предположить, вернется с новостями и будет вынужден заставить этих людей разделить их с ним?
Аманда плакала, теперь еще больше.
– Но мы не узнаем, что происходит, пока не узнаем. Мы просто… – Она посмотрела на подвесные светильники, новые, но сделанные так, чтобы выглядеть словно из времен рубежа веков, на искусную мебель, за фасадом которой скрывалась посудомоечная машина из нержавеющей стали, на миску из бутылочного стекла, полную лимонов. Этот дом раньше выглядел таким обольстительным. Он больше не казался безопасным, не ощущался таким, как прежде, ничто больше не ощущалось таким, как прежде.
– Может, телевизор заработает снова, – Рут пыталась звучать оптимистично.
– Или мобильники, – Аманда произнесла это словно молитву.
Она опустила взгляд на столешницу, заметив, возможно, впервые, красивую абстракцию камня. Он не казался крепким или твердым, но выглядел по-новому прекрасным. Это было уже хоть что-то.
24
МУЖСКОЙ ДОЛГ, ОСОЗНАЛ КЛЭЙ, ЭТО ПОЛНОЕ ДЕРЬМО. Он был так тщеславен в желании их спасти! От этого шума он захотел оказаться дома. Он не хотел защищать: он хотел, чтобы его защитили. Шум вызвал слезы, слезы разочарования, раздражения. Он был потрясен и чувствовал себя совершенно потерянным. Он даже курить не хотел, но как раз притормаживал, когда это случилось, когда небо разверзлось и эта неосязаемая штука упала на них. Он не обратил внимания, напугало ли это птиц, белок, бурундуков, мотыльков, лягушек, мух и клещей. Он обращал внимание только на самого себя.
Клэй так и стоял там на холостом ходу, потому что не было машин, которым он мог бы помешать. Он подождал восемь минут, уверенный, что шум вернется. И шум вернулся, но над Квинсом: достаточно далеко, чтобы он не мог его услышать. Одиночество сделало шум невыносимым для Клэя, но он был невыносим и в противоположности одиночества. В Квинсе образовывались толпы, разрастались метастазы паники. Люди бежали. Люди плакали. Полиция даже не создавала видимость деятельности.
А потом Клэй нашел дорогу обратно. Казалось, предыдущих сорока четырех минут никогда не было. Он повернул направо и увидел знак с обещанием яиц. Об этом даже думать было смешно. У Клэя не было ни информации, ни холодной колы. За несколько минут до этого он решил, что когда вернется в дом, то запихнет свою семью в машину и покинет это место. Он никогда больше не хотел видеть этот дом.
А теперь крашеный кирпич встречал его как старого друга. Он заплакал от облегчения, сменившего страх. Заглушил двигатель. Посмотрел на небо. Посмотрел на машину. Посмотрел на деревья. На бегу к дому он начал перечислять то, что знал.
Было известно, что море поднимается. Люди много говорили про Гренландию. Сезон ураганов выдался особенно плохим. У сорок пятого президента США, кажется, было слабоумие. А у Ангелы Меркель – болезнь Паркинсона. Вернулась Эбола. Что-то происходило с процентными ставками. Шла вторая неделя августа. Уроки начнутся достаточно скоро, так что можно было пересчитать дни до школы. Его редактор в «Книжном обозрении “Нью-Йорк таймс”», вероятно, отправил по электронной почте свои комментарии к его рецензии.
Если шум вернется, скажем, сегодня ночью, когда солнце сядет – как только глубокая деревенская тьма вступит в свои права вокруг них, – он не переживет этого. Не сможет. Такова была природа этого шума: это был ужас, квинтэссенция ужаса, в одном очень коротком моменте. Он покрывался мурашками, просто воскрешая его в памяти, пытаясь вспомнить, как он звучал, понять, что это было. Он боялся даже заснуть. Как же ему вести машину прочь отсюда?
Клэй подумал о своем отце. Более чем вероятно, что его отец ничего не знал про загадочный шум над Лонг-Айлендом, сидя дома перед телевизором в Миннеаполисе. Что-то должно быть действительно большим, чтобы повлиять на жизнь. Когда он был подростком, его мать заболела, как она полагала, гриппом, с сонливостью, от которой не могла избавиться. Через несколько месяцев она умерла от лейкемии. Пятнадцатилетний Клэй научился готовить полуфабрикаты Hamburger Helper и отделять белое белье от цветного. Люди умирали, но обедать все равно нужно. Возможно, началась война, возможно, произошла какая-то промышленная авария, возможно, тысячи жителей Нью-Йорка попали в ловушку в вагонах метро под землей, возможно, была выпущена какая-то ракета, возможно, разворачивалось нечто, что они не полагали даже возможным, – все это было более или менее правдой, так как это произошло, – но Клэю по-прежнему хотелось выкурить сигарету, он волновался о манерах детей и думал, что они будут есть на ужин. Обычное дело, работа быть живым.
Аманда, Д. Х. и Рут были внутри. Они смотрели на него как актеры в спектакле, как будто репетировали этот момент: ты стоишь здесь, ты встанешь тут, ты будешь там, ты входишь. Ему показалось, что следует дождаться аплодисментов, а затем их стихания, прежде чем заговорить. В любом случае какая у него реплика?
– Господи. – Аманда не кинулась его обнимать, не закричала, он просто вылетел из нее, этот звук облегчения.
– Я вернулся. – Клэй пожал плечами. – Все в порядке?
Д. Х. выглядел как оправданный. Казался довольным.
Аманда обняла Клэя. Ничего не сказала. Отстранилась, посмотрела на него снизу вверх, затем обняла еще раз.
Он не знал, что еще сказать. Он услышал шум и содрогнулся, а затем шум стих, и он услышал, как кровь пульсирует в его теле.
– Я в порядке. Я здесь. Ты в порядке? Где дети?
– Все в порядке, – заявил Д. Х. – Все тут. Все в порядке.
– Может, вы захотите присоединиться к нам. – Рут махнула бутылкой вина в его сторону, как бармен в кино. Она ощутила большее облегчение, чем думала. Она осознала это со стыдом, а потом с ужасом: она даже не предполагала, что Клэй вернется.
Клэй проскреб ножками стула о деревянный пол и сел.
– Вы слышали это?
– Ты был в городе? Что случилось? – Аманда держала мужа за руку.
Клэю было не до шума; ему нужно было разобраться с собственным позором. Он не знал, сможет ли признать его.
– Не был, – он сказал это ровно, без интонации.
– Не был? – Аманда была сбита с толку, как и они все. – Где же ты был? – Она злилась.
Клэй покраснел.
– Я не особо далеко отъехал. А потом я услышал этот шум…
– Но что же ты делал? – Аманда была сбита с толку. – Мы ждали тебя, я тут с ума сходила…
– Не знаю. Выкурил сигарету. Просто собирался с мыслями. Потом еще одну. Начал ехать, а потом услышал этот шум и вернулся, – он лгал, потому что ему было стыдно.
Аманда засмеялась. Получилось жестоко.
– Я думала, ты там умер!
– Значит, вы никого не видели. Или ничего, что помогло бы нам понять то, что происходит. – Д. Х. хотел, чтобы они оставались сосредоточенны.
– Ты здесь. Пошли. Давай выбираться отсюда. Поехали домой!
Аманда не знала, было ли это всерьез, или она хотела, чтобы ее переубедили, или чего-то еще.
Клэй покачал головой. Это была ложь. Он видел ту женщину. Она плакала. Нашла ли она того, кто ей помог? Он не вынес бы признания в том, каким человеком оказался на поверку. Было достаточно легко сказать себе, что эта женщина не имеет значения. Он едва ли мог вспомнить, как она выглядела. Хотел бы он знать, что она сделала, когда услышала шум.
– Я ничего и никого не видел. Ни машин, ничего.
– Так здесь обычно и бывает. – Д. Х. старался быть рациональным. – Вот почему нам тут нравится. Тут нечасто кого-то увидишь.
Все помолчали.
Рут смотрела в окно на бассейн.
– На улице темно. А было так ясно. – Она встала. – Гроза. Может, это был гром.
– Это был не гром. – Небо и правда набрякло от облаков: серый цвет переходил в черный. Но Клэй знал, что дело было не в грозе.
Рут обернулась, чтобы посмотреть на них.
– Несколько лет назад Д. Х. водил меня на балет. На «Лебединое озеро».
Именно ради таких вещей, по мнению Клэя, в первую очередь и стоило жить в Нью-Йорке. Но это был логистический кошмар. Билеты на тот вечер, который удобен всем, найти место, где поужинать в 6.30, восемнадцать долларов в час за няню. Они были слишком заняты, слишком обязаны перед представлением о своих собственных чрезмерных обязательствах. Неужели они не могли приберечь пару часов ради чего-то высшего?
– Я помню, сначала подумала, о, это так странно. Люди в костюмах с блестками. Они танцевали несколько минут, затем убегали со сцены, а затем повторяли это снова. Я думала, это будет история, но балет – это просто серия коротких вещиц, свободно организованных вокруг некой темы, которая вообще-то не имеет особого смысла.
Как и жизнь, не произнес вслух Клэй.
Она продолжила:
– Птицы в белом и птицы в черном, величественная размашистая музыка. Я заинтересовалась. Думаю, это была самая красивая музыка, которую я когда-либо слышала в жизни. Была одна партия, которую я никогда раньше не слышала, и я не знаю, почему они не используют ее в фильмах и рекламе, она же так прекрасна. Я купила диски. «Лебединое озеро», дирижер Андре Превин. Я помню название. Па д’аксьон, «Одетта и принц». Вы никогда не услышите ничего более величественного и романтичного, а еще – такого милого и живого.
– Наверное. – Аманда ничего не смыслила в балете. Но она была счастлива, что эта женщина говорила, заполняла тишину.
– Чайковскому было тридцать пять, когда он сочинил «Лебединое озеро», вы это знали? Балет сочли неудачным, но знаете – в этом и состоит идея балета: танцор в костюме птицы. – Она заколебалась. – Я помню, думала… ну, это сентиментальная мысль, но полагаю, у всех нас время от времени возникают подобные мысли – если мне суждено умереть, а это суждено нам всем, и если бы, умирая, я могла слушать музыку, или я бы знала, что какая-то музыка станет последним, что я услышу перед смертью, или последним, что придет мне в голову, пока я буду умирать, – даже просто воспоминанием: я бы хотела, чтобы это был он. Чайковский, танец из «Лебединого озера». Вот о чем я сижу и думаю. Хотя, наверное, вы не хотели бы это слышать, но я подумала, черт возьми, у меня же есть диски в квартире.