[56].
Роуз не была храброй. Дети слишком малы, чтобы отворачиваться от необъяснимого. Дети смотрят на буйного шизофреника в метро, пока взрослые опускают глаза и думают о подкастах. Дети задают вопросы и не знают, что они считаются невежливыми: почему у тебя шишка на шее, у тебя что, ребенок растет в животике, а ты всегда был лысым, а почему у тебя зубы серебряные, не вымрут ли слоны, когда я вырасту? Роуз знала, что это был за шум, но ее никто не спрашивал. Это был звук факта. Это было то самое изменение, а они притворялись, что не знали о его приближении. Это был конец одного вида жизни, но также и начало другого. Роуз продолжала идти.
Роуз была бойцом, и она выживет. Она знала каким-то шестым чувством (может быть, просто через связь человечества), что будет в меньшинстве. Где-то на юге дамбы сдались реке. Ее воды поднялись до спален второго этажа, и люди пробирались на чердаки и крыши. В Филадельфии женщина, что рожала в третий раз – сына, которого назовут в честь брата, убитого на службе в Тегеране, – ощутила ребенка на груди как раз в тот момент, когда в больнице отключилось электричество, так что показалось, что затемнение произошло из-за соприкосновения их кожи. Все дети в отделении интенсивной терапии новорожденных умерли за несколько часов. Христиане собирались в своих церквях, но и неверующие тоже, думая, что их набожные соседи окажутся лучше подготовлены. (Это было, увы, не так.) В некоторых местах люди паниковали из-за еды, в других – делали вид, что не паникуют. Персонал в сальвадорском ресторане в Гарлеме жарил еду на улице, раздавая ее бесплатно. Только двадцать четыре часа спустя большинство людей перестали слушать старые радиоприемники и ждать, что что-то поймут. Было ли это испытание веры? Оно подтвердило только их веру в свое невежество. Люди запирали двери и окна и играли в настольные игры со своими семьями, хотя мать из Сент-Чарльза, штат Мэриленд, утопила двух дочерей в ванне, что показалось ей гораздо более разумным, чем раунд в «Змеи и Лестницы». Эта игра не требовала ни навыков, ни стратегии: все, чему она должна была научить, это то, что жизнь – это в основном незаслуженное преимущество или разрушительное падение. Чтобы убить собственных детей, потребовалось невообразимое мужество. Мало кому это удавалось.
С влагой на шее, на лбу, на верхней губе с пушковыми усиками, Роуз шла дальше. В нескольких милях от нее стадо оленей, которое видел Дэнни, нашло другое, численно превосходящее и идущее в направлении, которое им подсказывал инстинкт. Удивительное зрелище, словно буйволы на равнине, во времена, когда белые люди их еще не истребили. Люди в домах поблизости не вполне могли в это поверить, но верующих стало больше, чем неделю назад. Следующее поколение этих оленей родится белым, как единорог на фламандских гобеленах, которые Роуз и ее семья никогда не увидят. Не от синдрома альбинизма – это обнаружит один генетик, который над этим работал, но из-за межпоколенческой травмы. Жизнь – такая штука; жизнь – это изменения.
Некоторые из местных жителей сели в машины и поехали в сторону города. Полиции не было, поэтому они ускорились. Бруклин попахивал: порченые продукты в холодильниках нагревались, в углах и повсюду скапливался мусор, плюс застрявшие пассажиры – бездомный с биполярным расстройством, пресс-секретарь мэра, оптимисты, направлявшиеся на собеседование в Google, – все они медленно становились невостребованными трупами.
Тут, в лесу, воздух был сладким и гнилостным, каким частенько бывает летний воздух. Роуз задавалась вопросом: будут ли они родителями с одним или двумя детьми? Будут ли они белыми, как ее семья, или черными, как Вашингтоны, или индейцами, как семья Сабины, или из Саудовской Аравии, Тайбэя или с Мальдив? Знали ли там, в Саудовской Аравии, Тайбэе и на Мальдивах, что происходило в Уэйкроссе, штат Джорджия, где сорок тюремщиков оставили пятнадцать сотен человек на милость стихии? Освобождение пришло внезапно: промокший потолок разрушился, запирая тела в развалинах, навсегда за решеткой, но, может, выбрались их души? Никто из тех сорока не верил, что ветер и дождь могут свести на нет дело рук человека. Ни один из этих сорока не оплакивал умерших хоть немного. Они говорили себе, что это были плохие люди, не зная, как мало имело значения то, прожил ли ты свою жизнь хорошим или плохим.
Роуз шла час или целую жизнь. Она расстегнула сумку и откусила от помятого нектарина. Какое-то летающее насекомое, почуяв сладость, закружило поблизости. Роуз съела белую мякоть за один, два, семь, четырнадцать укусов. Фрукт так аккуратно отделился от косточки в центре. Косточка плода была каким-то чудом: выщербленная и шершавая. Она позволила ей упасть на землю в надежде, что через много лет та сможет превратиться в дерево.
Она не была тупой. Она не ждала спасения. Она поняла, что, пока они одни, у них нет ничего. Теперь у них будет что-то, и будет благодаря Роуз. Она увидела крышу сквозь лес, именно там, где ожидала ее увидеть.
Но дом был такой же, как у них! Казалось, это что-то значило, даже если в каком-то смысле все дома выглядели одинаково. Роуз была воодушевлена этим эхом дома Вашингтонов, так же как лепет ребенка звучит как успокаивающая речь. Она смело проделала путь ко входной двери. Роуз пошла прямо по кирпичной дорожке, предназначенной для посетителей. Она постучала твердо, уверенно, кулаком.
Стараясь не раздавить посадки, она сделала шаг в мульчу и прижалась лицом к окнам. Поле цветочных обоев, картина маслом с изображением коричневой лошади, латунное бра, закрытая дверь, зеркало, отражающее только ее собственное лицо – ее лицо, решительное и оптимистичное. Она не могла знать и так и не узнала, что Торны – семья, которая жила в этом доме, были в аэропорту Сан-Диего и не могли принять никаких мер, поскольку внутренние рейсы не летали из-за беспрецедентной чрезвычайной ситуации в стране, как будто для случившегося требовался прецедент. Торны больше никогда в жизни не увидят этот дом снова, хотя Надин, матрона семьи, порой мечтала об этом, прежде чем пала жертвой рака в одном из палаточных городков, которые армии удалось построить за пределами аэропорта. Они сожгут ее тело, прежде чем перестанут этим утруждаться, потому что количество тел превысит количество людей, которые могут устроить сжигание.
Роуз подошла к задней части дома и постучала по раздвижной стеклянной двери. Эта комната отличалась от комнаты Вашингтонов: мебель тяжелее, стены темнее. Дом не был предназначен для приема отдыхающих, дизайн был сделан по вкусу людей, которые в нем жили. Может, эти люди забились в подвал и ждут там с оружием? А может, эти люди услышали шум, сели в машину и уехали как можно быстрее. Роуз пошла в отдельно стоящий гараж и обнаружила в нем картонные коробки и перфорированные доски с висящими инструментами, но ни одной машины. Зато была лодка, накрытая грязным брезентом.
– Вас нет дома, – она сказала это вслух, но говорила она сама с собой. Позвонила в дверной звонок и услышала его звон сквозь дешевую полую дверь. Она не вернется без того, за чем пришла.
Рядом с домом лежали декоративные камни, ограждающие клумбу. Роуз обдумывала вариант бросить один из них в заднюю дверь, затем заметила, что оконные стекла у входной двери уже были в трещинах. Она отступила и бросила камень. Стекло брызнуло в дом, камень упал к ее ногам. Шум был недолгим: этот звук был почти ничем. Роуз натянула рукав худи на руку и, держа камень поменьше как раскаленную сковородку, принялась постукивать по осколкам, которые остались в раме. Она пролезла внутрь, и засов оказался прямо там. Это было так просто.
В доме пахло кошкой. Она нашла кошачий корм и лоток, но не само животное, которое ушло, чтобы заняться тем, чем занимаются животные. Она включила свет, уступив своему страху. Роуз знала, как всегда такое знаешь, что она была одна.
Но она заходила в каждую комнату, открывала все туалеты, отодвигала занавески для душа, опускалась на колени, чтобы заглянуть под кровати. Спальня с розовым ковром: деревянная кровать с цветочным узором, поставленная под углом, чтобы с нее было видно верхушки деревьев. Рабочий кабинет: шкафы полны настольных игр и головоломок, напротив – широкие секции с самым большим телевизором, который Роуз когда-либо видела. Столовая: путь пылесоса оставил след на безупречном синем ковре, стол полированный и блестящий.
Холодильник был какофонией из магнитов, записок и рецептов, праздничных открыток, улыбающихся семей, стоящих босиком на берегу или позирующих на фоне осенней листвы. Роуз открыла дверцу, и там было куда больше всего, чем у Вашингтонов: заправки для салатов, кетчуп, стеклянная банка с корнишонами, соевый соус, одна из тех картонных банок, которые надо раскрутить, чтобы достать из них готовое бисквитное тесто. Там были пластиковые пузырьки с лекарствами, открытая пачка масла, немного белого клюквенного сока. На сушилке стояли чистые стаканы, и она взяла один из них.
Сидя за кухонным островком, Роуз увидела телефон, миску для фруктов с двумя лимонами, груды бумаг и почты. Она открыла ящик на кухне, и в ящике были: резинки, десять центов, старая батарейка, ножницы, купоны и гаечный ключ. В гостевом туалете дальше по коридору Роуз полюбовалась на маленькую тарелочку, полную кусочков мыла, вылепленных в форме ракушек.
Она вернулась в комнату и включила телевизор. Экран был синим. Роуз открыла шкафчик и обнаружила PlayStation, десятки пластиковых коробок с разными играми, и десятки DVD. У них дома не было плеера, но он был в классе, а она была неглупой. Она выбрала «Друзей»: тут были все сезоны. Это был эпизод, в котором Росс фантазировал о принцессе Лее.
Звуки телевизора заставили ее почувствовать себя намного лучше. Она повысила громкость, чтобы звук составил ей компанию во время обыска. Лейкопластыри, адвил, упаковка батареек. Это были сокровища, предназначенные стать доказательством. В доме была спальня с синими стенами, спальня почти без мебели: очевидно, ее обитатель-подросток покинул дом. Это, подумала Роуз, могла бы быть комната Арчи. А она бы не отказалась от гостевой спальни, с консервативным овальным ковриком и вычурными занавесками с оборками. В конце концов, дом – он там, где ты есть. Просто место, в котором ты оказался.