Наконец-то и Слепухин достиг необходимой ловкости в передвижениях по плотно заселенному на всех уровнях помещению.
Хозяин, стоя рядом со стулом, где раньше сидел ДПНК, быстро расправлялся с утренними обязанностями. Слепухин подрагивал рядом с ним и в своей затравленности не успевал ни на чем серьезно сосредоточиться.
Одной рукой хозяин брезгливо перекладывал бумаги, а другой — расправлялся с находящимися в комнате. Не глядя, он ухватывал первый попавшийся под эту руку из ранее выпущенных снарядов и запускал в дожидавшихся своей очереди на этой планерке. Уже ушли солдаты и прапора, сдавшие смену, и готовились к выходу — заступившие. Хозяева бомбардировка, к этому времени весьма ленивая, не производила на заступающих в наряд никакого впечатления — грозные и все еще довольно меткие удары отскакивали от них без малейшего вреда, и теперь уже вторично использованные и потерявшие убойную силу заряды из хозяевской обоймы жалобно опадали на пол.
— И никакой поблажки зекам!.. Помните! обчифиренный зек прыгает на семь метров в любую сторону!..
Наконец вывалилась толпа с утреннего инструктажа, придавливая скрипящие под ногами и совсем не страшные уже останки хозяева гнева.
Бравому оперу досталось несколько больше других самое неприятное: именно ему и была поручена вся гнусная каша с Красавцем для расхлебывания. Опер ничем не выразил своего неудовольствия под пристальным взором хозяина, но, уходя, так засаживал сапогами по валяющимся кучками ошметкам недавней стрельбы, что ошметки эти вновь взлетали почти с прежней скоростью, рикошетили в стену, возвращались кружить вокруг опера да так, дымясь над ним, с ним вместе и исчезли в дверях (пожалуй, этого позаимствованного оружия оперу хватит на всю предстоящую смену, да и для дома, может, останется).
Теперь-то Слепухин осмелился подняться повыше в освободившейся комнате, правда, все еще непроизвольно подрагивали разные его части, мешая отдаться давешнему ровному и свободному пульсированию.
Хозяин все так же стоял рядом со свободным стулом, а перед ним (перед барьером), вытянувшись «смирно», но не застыв, а продолжая внутренне вытягиваться, исходил отрядный Боря. Слепухин, оглядывая лейтенанта Борю со стороны и решая, стоит ли им заниматься, видел, что снизу до пояса лейтенант и вправду стоит «смирно», а верхняя его половина чуть изогнута в сторону хозяина и от этого движения и без того немалый зад сейчас совсем растопырился, раздвигая шинель и привлекая веселое внимание остальных здесь офицеров.
— Никакого такого колдовства… я не потерплю, а разговоров — тем более, — вдалбливал хозяин отрядному. — Или, может, по науке что не так? Скажи свое мнение, медицина, чего примолк?..
— Ну какое может быть колдовство? — махнул рукой майор со змейками в петлицах.
— А, да что твоя наука понимает? Ты мне болячку вон простую извести не можешь… Значит, так, — хозяин снова уставился в отрядного. — Получи на петуха своего валенки и что там еще есть для теплоты и пристрой куда-нибудь.
Совсем уж лениво хозяин уцепил, наверное, последний из жужжавших возле искривленный придаток и шлепнул его совершенно беззлобно в лейтенанта, но тот и стряхнуть не посмел даже — так и выпятился с прилипшим к уху ошметком.
В комнате остались трое офицеров, и по расстегнутым шинелям и довольно-таки вольным движениям было понятно, что никакой особой стрельбы более не ожидается. Хозяин присел на самый краешек стула и как начал морщиться, приседая еще, так и продолжал, уткнувшись уже в бумаги. Майор-медик, стараясь не помешать полковнику шумом, там же за барьером наливал себе чай. Оставшиеся двое уселись ожидать хозяина от его бумажных занятий.
Слепухин совсем уже отошел и сначала медленно — пробно, — а потом, входя в прежний режим, закружил по комнате.
Длинный майор все никак не мог пристроиться, все скрипел стулом, не в силах выдержать такое вот томительное пустое время. Слепухин качнулся к нему, привлекаемый его нетерпением. Однако обжиться в этом прелюбопытнейшем экземпляре было не так уж просто. Заместитель хозяина по режиму, дедушка-Слепухин более всего походил на до предела захламленный дом из каких-нибудь негритянских трущоб (по крайней мере как сам же дедушка эти трущобы представлял) — многочисленные клетушки, никак не связанные друг с другом, глухие чуланы с неожиданными дырами в трухлявых стенах, все время натыкаешься совершенно неожиданно на совсем неожиданное… Можно только восхищаться, чего не понатаскал режимник в себя за долгие свои годы, продолжая и сейчас ту же таску с неутомимостью прыщавого курсанта…
Главное, что тут же захватило Слепухина, — неуемная фантазия режимника, которая нисколечки не поистрепалась за почти уже сорок лет энергичной службы, а наоборот, поистрепала, поизмотала всех и все своим молодцеватым сквозняком. Сейчас майор всей штормовой силой своей фантазии пытался вылепить замечательный подвиг с обязательным воспитательным и назидательным окрасом. Это не был первый подвиг в его жизни, но это должен был быть подвиг в духе времени (как и прежние — в духе своего времени), подвиг, который так и притягивался на цветастый разворот иллюстрированного журнала. И название большими буквами, что-то вроде: Краткий рассказ о том, как заместитель начальника ИТУ по режимно-оперативной работе, который за сорок лет беспорочной службы… ну и так далее, в общем, спас жизнь неисправимому и отторгнутому от общества отбросу, проявив истинное милосердие пламенного чекиста… — ну и дальше в том же духе. А потом мелким шрифтом и подробно, как заместитель начальника ИТУ по режимно-оперативной работе (здесь можно портрет в строгом плане, впрочем, лучше — полустрогом, с улыбкой… не забыть зубы вставить…). В общем, авария там или просто драка… сам принес на руках в медчасть (желательно, чтобы мразь попалась маленькая и жалкая), отдал свою кровь… нет, кровь — это слишком, пусть лучше кожу после ожога с моей задницы ему на морду… нет, в этом и вправду что-то есть: с задницы чекиста на рожу преступной мрази… даже символ, пожалуй?..
— Ты чего это развеселился?
— Да нет, Васильич, это я вспомнил тут, — утихомирил себя майор-Слепухин.
— Вспомнил он, — хозяин еще раз с подозрением глянул на своего зама. — Весело ему…
В общем, майор-Слепухин хорошо себе представлял эту статью в журнале, ну, детали разные он, конечно, недодумал сразу все, но в целом — поучительный должен быть матерьял и как раз в духе нынешних призывов к милосердию и заодно как бы смывает разные мерзкие намеки на всю их службу, в которой, конечно, встречаются тоже всякие… вернее, встречались…
Где-то в замореженном закоулке уже долгие годы лежал непогребенный и даже не оплаканный еще единственный сын. Его нашли по весне, когда сошел снег, искромсанного, видимо, в предупреждение отцу (или в отместку), но в то время был занят каким-то очень важным соображением по полному искоренению преступного мира с помощью остроумного психологического воздействия с помощью остроумия… В общем, главное — раздавить всякие их о себе воображения: мол, я! я! Я-те и то! я-те и это! раздавить и выдавить всю эту гниль, но не голой силой, а по-умному… так сделать, чтобы они этот гнойник сами себе выдавливали, а здесь лучше всего — смех…
Столкнулся Слепухин в путанице насыщенного майорского соображения и с его женой, которая в основном жила себе отдельно и незамечаемо для мужа в каких-то своих глупостях. После гибели сына майор впервые за несколько десятилетий обратил на жену внимание и занялся ею исключительно из альтруистических соображений, впрочем, эгоизм ему и вовсе был несвойственен. Тогда он устроил ее в лагерную школу преподавать физику (только это место и оказалось свободным, а премудростей для целеустремленной натуры, каковой должна быть жена чекиста, ни в чем особых таких быть не может). Сначала старушка боялась своих учеников как чумы, а потом все больше начала приставать к мужу, уговаривая послаблять им, лопоча что-то о том, как им трудно и какие они жалкие, но майор-то точно понимал, что мрази эти ее попросту запугали. Никакого внимания он на просьбы жены не обращал, да и забыл о ней вскоре, и опять она переселилась в разную свою ерунду, до которой майор и не касался совсем. Беспокоило именно то, что непонятно было — с чего это вдруг жена влезла в мысли и, как ей свойственно, все искомкала? А… вот оно… Тишком вздумала его обойти.
— Надо сообщить на КПП, — захихикал майор, моя дура попрет сегодня две плиты чая, — об этом режимнику сообщили его личные мыши из школы. И, поймав удивительный взгляд хозяина, пояснил: — Ей там в школе какую-то ерунду делали, чинили что-то, вот она и пообещала. В общем, пусть ее обшмонают…
— Смотрю я на тебя, медицина, — хозяин перевел глаза с майора-режимника — в бумаги и оттуда — на майора-медика, — совсем ты у нас бардак развел, — голос его начал вибрировать, угрожая возможным залпом. Что ни день — больше двадцати человек освобождены от работ. Здесь что — санаторий? Здесь что — клиника?!
— Но ведь все по нормам, все по нормам, — зачастил, забеспокоился медик. — Не больше одного процента… ведь у меня — не больше…
— Сморкал я на твои нормы! Ты что, газет не читаешь!? В стране идет революционный подъем… — (погромыхала неприцельная пальба). — Сколько у тебя мест в изоляторе?
— Шесть шконок.
— Вот и все. Шесть человек в день — и все. Кто не может работать — лежат в медсанчасти… А то развел тут… понимаешь… Здесь лагерь, и жрать не работая могут только сторожевые овчарки… и я еще, — хозяин подождал смеха на свою шутку. Потом подождал тишины. — Так-то, медицина…
— Нет, это тебе Васильич правильно указал, — повернулся всем туловищем подполковник. — А то ведь что получается? Человек на воле не может больничный получить, вот дочка моя к примеру — полдня отстояла — так и не дали… А тут — пожалте тебе… чуть болячка и уже — освобождение. У нас в стране как? — толстый обволосенный палец направился в потолок. — У нас кто не работает, тот не ест, так-то — в стране, а здесь и не страна даже, а трудовой, — палец вздернулся выше, — трудовой лагерь. Тут даже если ногу тебе, к примеру, отрубило как-нибудь — ползи все равно на работу, потому что…