Слепухин подозрительно глянул на жаровню и еле сдержался, чтобы не потянуть шумно восхитительный аромат.
— С непривычки, может, кажется несъедобным, но ты не кривись. Французы вон, говорят, лягушек хавают и — ничего, долбятся себе как ни попадя… А на мой вкус — ничего лучше хвостов и ушей свинячьих быть не может, только прожаривать надо получше…
А почему бы Слепухину и вправду не отведать этой по всем признакам великолепной пищи?
Желудок его просыпался неудержимо от долгой летаргии и заявлял о своих потребностях крикливо, загоняя разные вымученные рассуждения в тупик и даже помогая тут же выкрутиться из тупика.
Разве возможно Слепухину зашквариться совместной едой с петухами? Ведь именно Слепухин — автор всего этого кошмара, а автор волен как ему вздумается вмешиваться в игру разных там занятых в эпизодах паханов и прочих слепухиных. Да и вообще, какое ему дело до этого ошибочно сооруженного мира?! Это все — брак, печально, конечно, но — брак, и должно ему рассыпаться, исчезнуть, развеяться… Почти нащупан уже секрет слепухинского мироустройства, а дальше — выход, дальше — его путь, и, кстати говоря, неплохо бы запастись для этого пути свиными ушами и хвостами — мало весит и хорошо сохраняется в дороге.
— Так что вчера-то было? — попробовал еще раз тыкнуть пахан. — Ты ешь себе и рассказывай…
Нет, и вправду ошибся Слепухин: недоумок король этот… так вот и держат они всех в страхе потому, что — издали, а глянь на него вблизи — дурухан дуруханом… И самое глупое в вопросе его, самое с головой его выдающее — это понятие мифическое «вчера». Нету ведь никакого вчера — объяснить ему, что ли?.. Ну прямо как прагматик тот с ломом — посчитай до стольких-то там тысяч, и обед дадут… Это только в цирках псам дрессированным обеды дают за никчемушные умения — посчитай или пролай слово «вчера». Нету ни вчера, ни завтра — если и есть что-то — это всегдашнее сегодня. Когда ты, конечно, своей жизнью живешь, своей дорогой идешь. А вот если свернул, закрутился в задумках — тут перерыв, тут, может, и есть это вчера — то самое место, с которого свернул… Тогда, выходит, вчера было и у Слепухина. Была лихорадочная любовь к потаскушке Оленьке, был костер в ночном лесу, Слепухин, высматривающий из-за деревьев… А что было потом? Да ничего не было, ни-че-го, только каждую минуту вышпокивал Слепухин своими однобокими фантазиями, мечтами, злобами или еще чем какого-то недоделанного слепухина — вон уже сколько нашпокал их, и живут себе, не тают, хоть и из фантазий одних выдутые или из другого столь же непрочного матерьяла… В какую-то совсем кошмарную ночь выдул и этого упыря, который корчит из себя черт-те что, а на самом деле из одного только липкого слепухинского страха сплетен… Может, объяснить ему все популярненько? врезать спокойненько так между глаз правду о том, кто он? и откуда? и что такое «вчера»?.. А что, если как в сказке — вся прочность, которой его недоделки сляпали свою жизнь, от одного только правдивого слова и рассыплется?.. Нет, вряд ли — надежно сляпали, на века… Не стоит себя выдавать, а то и не выбраться отсюда… Может, на самом-то деле его и проверяют — знает ли он свою роль во всей этой круговерти или не знает еще? Может, они и дают Слепухину жить и шпокать им дальше пополнение, пока он не догадывается ни о чем, а поймут, что догадался, — сразу в расход, чтобы не разрушил их постройку? Нет, вроде не сходится: ведь если его в расход — все само рассыплется… Неважно, главное при любом раскладе — не выдавать себя.
— Молчишь?.. Ну ладно — успокойся пока, а потом у меня к тебе будет предложеньице… Ты и не представляешь, как с твоими способностями и с моим опытом мы можем все здесь завернуть!.. — пахан залоснился, как бы смазываясь мечтами. — Эх, да и не только здесь… Мы с тобой… мы с тобой, брат…
Слепухин примеривался ко второму уху, с обидой сознавая, что глазами-то съел бы все на этой жаровне, но отвыкший от пищи желудок напрочь разучился умению с пищей этой обращаться. Всего-то и съел одно не очень большое ухо, а желудок задумчиво выжидает, не решив, что в этим ухом дальше делать, и напрочь отказывается принимать следующие, не разобравшись с первым. Можно, конечно, настоять, но потом того и опасайся, что в обиде подгадит брюхо в какой-нибудь ответственный момент…
— Не лезет больше? — заметил пахан терзания гостя. — Не огорчайся — это бывает, это всегда после того, как рванет тебя внутри… Пройдет… Иди отдохни пока в тепле, а за жратву не переживай — это все твое. Отдыхай — потом добазарим.
Слепухин предпочел щедро дарованную пищу забрать сразу, не рассчитывая особенно на постоянство посулов. Он тщательно припрятал в карманах телогрейки и за пазухой все содержимое жаровни и выбрался из клетушки глав-петуха, все еще ощущая его оценивающий взгляд. Пользуясь указаниями давешнего шкварного, Слепухин двинулся вглубь старого барака, толкая впереди себя хрюклый переполох немногочисленных обитателей. У самой дальней стены в настоявшемся тепле слепухин умостился в блаженстве на слежавшейся соломенной подстилке.
Всполошенные соседи быстро утихали, возвращаясь к привычной возне, и Слепухину было приятно, что возня их ни с какой стороны его не цепляет, не требует вздернутой его настороженности.
Однако умиротворяющее шевеление вокруг на самом деле оказывалось только верхушечным впечатлением о настоящей жизни в этом бараке. Чем более забывался Слепухин, тем глубже погружался он во все те же отвратительные знакомые бурления воспаленных страстей. Этапы втискивали сюда новых обитателей дважды в неделю, но на расправу уволакивали двоих-троих ежевечерне, когда остальные обитатели зоны, наоборот, успокаивались в относительной безопасности до утра. Здешние старожилы начинали исходить смертной тоской задолго до вечерней расправной поверки и все нанизывали хитроумные планы, как вытолкать подальше наружу тех, кто подурехливей, но и здесь ведь основное — не переусердствовать, палачам-то не особо хочется валандаться со строптивцами, для палачей вся эта возня — постылый будничный труд, поэтому выторкнутый слишком далеко мудила может вдруг зайтись в психовке, и его уже нипочем не возьмут, оставят на другой раз… Так и жил приютивший Слепухина барак от одной поверки до другой, ненавидя все время остальных зоновских обитателей, для утехи желудков которых и устраиваются смертные эти потехи. (Слепухину показалась забавной эта лютая ненависть, не имевшая под собой никакой основы, кроме всегда изумляющего доверия вечно лживым лозунгам, и теперь вот тем из них, где кого-то пытаются убедить, что зоновских обитателей кормят соответственно нормальным потребностям. Впрочем, в поддерживании такого вот напряжения немотивированной ненависти обнаружились еще одни прочные скрепы, попрочней даже, чем три наивных кита… (Часто в барак являлись разные представительные двуногие и выбирали себе кого-нибудь, и тогда обгаженная обслуга стелилась перед ними пошуршистей соломенных подстилок. По поводу этих посещений у старожилов не было общего мнения: одни считали, что являются такие палачи, перед которыми свои — просто милые неумеки, другие мечтательно предполагали, что представительные посетители забирают отсюда счастливчиков для какой-то расчудесной жизни, сытой и полной ласковых почесываний. Вели себя обитатели при этих посещениях каждый соответственно своему представлению, впрочем, посетители выбирали сами и сколько там ни выталкивай или ни выталкивайся, скорее всего, это на выбор влиять не могло, что не мешало, впрочем, и выталкивать, и выталкиваться.
Слепухин пристроился совсем уютно, да и соседи пообвыкли и доверчиво прижимались к нему теплыми подрагивающими боками. Он бы, может, и наблаженствовался здесь вволю, но очнулся оттого, что какая-то сволочная свинья, воспользовавшись его доверчивостью и благостным расслаблением, норовили оттяпать у него ухо. С недовольным хрюканьем порскнули с стороны куцые хлюпики, но Слепухин успел-таки выхватить из ворюгиных зубов свое ухо и успел врезать кулаком прямо в розовое дрожащее пятнышко. Ухо Слепухин обкусал, подравнивая, и, разгладив, сунул обратно в карман.
Слепухин не мог не восхищаться открывшимся ему устройством и крепежом приговоренного к разрушению здания. Вот и недоделанные! вот тебе и уродцы!.. недоделанные, конечно, но каждый добавил в общее строение именно необходимое от своей личной недоделанности, и как же ловко все скрепилось! как жестко прочно и просто!.. Главное разделить все перегородочками, запретками и колючками, пропахать бороздами страха и ненависти, выделить побольше неприкасаемых друг для друга и по всем полученным закуточкам пустить гулять липкие потоки нескольких лжей — пусть себе ползают ужами насквозь: во-первых, что везде все справедливо и гуманно, во-вторых, что в каждом следующем закутке каждый лично уж наверняка узнает, почем раки зимуют и где фунт лиха у кузькиной и иной матери, в-третьих, что всюду одно и то же, всюду плохо, нигде нет правды, и вообще идеалы недостижимы. Но главное при этом ограничение общения между разными загородками, запрещение общения между все большим числом разгородок этих, глуховое запрещение! и тогда ползучая ужаками ложь тут же оборачивается правдой. Если же при этом временами пропускать обитателей самых заразгороженных, самых заразрешеченных узилищ обратно в менее разрешеченные, выпускать вместе с ними и испарения кошмаров, что клубятся в тех загородках, чтобы и на других дохнуло, если еще и так — мироздание незыблемо. Строение неистребимо, потому что все постепенно становятся одинаковыми его скрепами, гвоздями и скобами.
А всего и делов-то — разрушить стены, чтобы не упрятывались в темени и незнании поразгороженные норы… всего-то и делов, чтобы каждый мог свободненько заглянуть в любой угол по своему желанию… всего и забот, чтобы не направляли уготовленные запретки каждого, куда именно ему смотреть, а тогда уж не направят и куда думать… всего-то… самую малость надо поднапрячься Слепухину, и рухнут ограды… чуточку поднатужиться и — смотри насквозь, дыши насквозь…
Ничего уже не задерживало Слепухина в этом бараке, душа его рвалась наружу, и приходилось сдерживать ее, чтобы не выплеснула преждевременно ее замыслы. Сейчас оставалось только экипироваться в дорогу, утеплиться понадежнее… А приготовившись по-умному, он взломает стену этого свинарника, столкнет его обитателей с туземцами зоны, переплавится разделяющая их неприязнь в негодование следующей стеной, и дальше затрещат все ограды по очереди… Слепухин проверил надежность упрятки съестных запасов и двинулся к дощатому тамбуру… Глав-петух спал в своей загородке, мечтая, как он приспособит новенького шкварного к своим замыслам о переустройстве неудачно построенного мира, как пристегнет его к своей упряжке и пропахает с его помощью невиданные прежде рвы животного страха буквально между всеми, и тогда уже… тогда… Всего-то и делов оставалось — приручить эту шквароту… всего-то и делов…