Оставь страх за порогом — страница 43 из 79

При задержании опасны

Из личного дела Н. Магуры:

1942 г. весной участвовал в захвате в Нехаевском районе Сталинградской обл. диверсионной группы противника.

– Прошу встать, суд идет!

Со скамьи подсудимых поднялись шестеро. Стоило прозвучать «прошу сесть!», все возвратились на свои места и открывшийся в январе 1947 года процесс над агентами германской разведки, главарями вооруженных белых формирований в годы Гражданской войны продолжился.

Самому старшему подсудимому, атаману Всевеликого Войска Донского, генералу от кавалерии, начальнику Главного управления казачьих войск в Германии Петру Николаевичу Краснову исполнилось семьдесят шесть лет, меньше было Андрею Григорьевичу Шкуро, князю Султан-Гирею Клыч, генерал-майору вермахта Доманову, генерал-лейтенанту СС фон Павицу, самым молодым был двоюродный племянник атамана генерал-майор Семен Краснов.

Старший Краснов сидел, низко опустив плечи, и растирал ногу – дала о себе знать полученная в Первой мировой войне рана. Исподлобья слезящимися глазами смотрел на восседающих за столом под зеленым сукном членов военной коллегии Верховного суда СССР.

Процесс шел не первый день. Были заслушаны вступительное слово председателя, обвинительное заключение, ряд свидетелей, зачитаны документы следствия. Все знали, что суд не затянется, как было с Международным трибуналом военных преступников. В отличие от Нюрнбергского, московский проходил без шума в печати, на радио, подсудимые не имели наушников с синхронным переводом выступлений: все шестеро владели русским языком, особенно в нем преуспел подсудимый номер один – Краснов. В неизменных очках, которые был вынужден постоянно носить из-за ухудшающегося зрения, Петр Николаевич вполуха слушал, что говорят на трибуне, мысленно уносился в прошлое, когда был, как говорится, «на коне», бодр, полон сил.

«Когда сделан первый шаг к краху всех надежд, приведший на скамью подсудимых? В Гатчине осенью семнадцатого, когда мой поход с казаками на Питер завершился поражением, под конвоем пьяной матросни доставили в Смольный институт благородных девиц? Или позже, когда стал в Германии руководить Управлением казачьих войск, собирал в странах Европы уроженцев Дона, Терека, Маныча, Чира, Хопра, лелеял надежду с новой армией вернуться победителем в родные места? По всему видно, фатальные неудачи начались после сокрушительного поражения на Волге отборной немецкой армии, с входившими в нее формированиями итальянцев, румын, испанцев, моих казаков. Не догадывался, что после неудачи со взятием Москвы, топтания у стен Петрограда рейх сломает в Сталинграде не только зубы, но и всю челюсть…»

Не желал признаваться, что первый звонок о конце карьеры прозвенел задолго до попадания 6-й армии в «котел».

«Верил, что пережившие ужасное расказачивание, ссылку за Урал, в лесную чащобу, край вечной мерзлоты казаки встретят как долгожданных освободителей от большевистского ига, вольются в мою армию. С минимальными потерями в живой силе прошагаем по кубанским просторам, вступим в Ростов-батюшку, захватим носящий имя советского вождя город на Волге, двинем на столицу, исправим досадную неудачу осени сорок первого, когда не удалось под звон кремлевских колоколов въехать на белом коне в матушку-Москву…»

1

Атаман не мог сказать, когда начал страдать бессонницей, победить которую мало помогали таблетки, порошки. По всей вероятности, бессонница явилась в февральскую ночь 1919 года, накануне вынужденной отставки, потери знака власти – атаманской булавы, прощания с дорогим сердцу Донским краем, отъездом к Юденичу, чья армия отступила в Эстонию, оказалась интернированной.

Седоусый хорунжий Егорычев, как верный пес, оберегал чуткий сон хозяина. Стоило атаману удалиться в спальню, отключал телефон, дежурил в прихожей.

Погружаясь в желаемую дремоту, Краснов воскрешал в памяти события прошлого, в том числе те, которых стыдился, гнал. Среди таких, в первую очередь, был неудавшийся поход конного корпуса на Питер для разгрома Советов, провозглашения в стране военной диктатуры – в поражении винил выскочку, болтуна Керенского, объявившего себя главнокомандующим. Много лет позже, работая в Берлине над мемуарами «На внутреннем фронте», доказывал, что шел не за предавшим все и всех Керенским, а к великой России, от которой не отрекся.

В Царском Селе Керенский окружил себя экзальтированными девицами-морфинистками, готовыми на все ради своего «наполеончика». Главковерх не желал поверить, что безвозвратно лишился власти, требовал немедленно идти на Питер. Перед взором Краснова проходили похожие на сцену из дешевого водевильчика бегство Керенского по потаенному ходу из Гатчинского дворца, свой арест наркомом по морским делам нового правительства Павлом Дыбенко[108].

«Я слепо поверил этому матросу, подписал перемирие, и моих казаков тут же разоружили. После короткой беседы с представителями новой противозаконной власти, пришлось пообещать не участвовать в мятежах. Отпустили, демонстрируя гуманность, но обстоятельства сложились так, что пришлось нарушить клятву.

В памяти возникали застрелившийся генерал Крымов, пустивший себе пулю в висок Каледин, глава британской военной миссии генерал Шор, американский консул Смит, передавшие на борьбу с большевиками 500 тысяч долларов, 20 миллионов фунтов стерлингов. Деньги не помогли, те, на кого уповал, не вняли призыву встать грудью на пути христопродавцев, комитет донских казаков в станице Каменской потребовал передать им командование, в Таганроге восстали рабочие, пришлось отступить в Новочеркасск, бросить армейское имущество, где возомнивший себя вождем южного края и даже всей России Каледин закончил счеты с жизнью.

Стоило вспомнить грузное, лежащее в неестественной позе, с вытянутой рукой тело Каледина, как сдавило дыхание, учащенно забилось сердце: в трупе узнал себя…

Проснулся в холодном поту, некоторое время лежал не шелохнувшись, боясь, что увиденное вернется наяву.

В голове гудело, ныла поясница. Попытался вновь уснуть, но стоило смежить веки, как точно на полотне экрана замелькали кадры из пережитого, свое избрание на Большом круге атаманом Всевеликого Войска Донского, призыв сплотиться в борьбе с Советами, создать на юге самостоятельное государство со старым, проверенным веками укладом, законами.

Не в первый раз припомнилось отлично начатое осенью 1918 года наступление на Царицын, когда почти блокировал город. Артиллерия вела обстрел окраин, когда бригада Буденного неожиданно нанесла ответный удар, и прекрасно начатая операция захлебнулась, пришлось начать отход. Что было потом? Прозябание под чужими небесами, в Риге, Париже, в тихом местечке Дальвиц под Берлином, где, чтобы не нищенствовать (генеральская пенсия была слишком мала), много часов проводил за сочинением романов, повестей, мемуаров. Водил по бумаге пером и ждал, что призовут к активной деятельности и он завершит начатое в Гражданскую освобождение Родины от большевиков. Верил, что Германия сойдется в смертельной схватке с Советским Союзом и он станет необходим вермахту. Ради возвращения в строй был готов продать душу самому дьяволу, не говоря о нацистах.

Часы в спальне пробили восемь раз. Краснов понял, что уже не уснет. Тронул у изголовья звонок, тотчас на пороге вырос Егорычев.

– Одеваться.

С помощью хорунжего, исполняющего роли деньщика, привел себя в порядок, облачился в мундир с неизменным «Георгием». Прошел в кабинет, где в шкафу выстроились написанные им книги. Рядом с трехтомным романом «От двухглавого орла к красному знамени» стояли «Белая свидка», «За чертополохом», «Цареубийцы», записи о путешествиях по Азии, «Донцы», жизнеописания царей, приключенческие повести «Амазонки в пустыне», «С Ермаком по Сибири», «Охотник на львов».

Тягу к сочинительству получил от отца, генерал-лейтенанта, автора книг «Терские казаки», «Исторические очерки Дона», «Казак Иван Богатый», «Тяжкий грех Булавина». Литератором был и дед, участник турецкой войны, польского похода, экспедиции на Кавказ, издавший сборник стихов, труд по этнографии.

Краснов прочитал пару страниц новой рукописи, сделал несколько исправлений. Отложил рукопись, прошел в столовую.

– Родственничек звонил?

– Никак нет, – ответил хорунжий. – На той неделе полковник телефонировал, опосле ни разу.

Краснов чуть скривил губы.

– Сколько можно повторять: Семен произведен в генералы.

Семен был не только близким родственником, но и единомышленником, состоял в конвое барона Врангеля, был членом «Русского общевоинского союза», заправлял комитетом по делам русской эмиграции. На племянника атаман мог смело во всем положиться, оплачивал его счета, делал дорогие подарки.

Завершив завтрак, атаман вышел в прихожую, где Егорычев услужливо подал шинель, отворил дверь, и Краснов покинул квартиру. Был вторник, и в такой день у атамана стало за правило идти на прием к начальнику русского отдела германской контрразведки Эрвину Шульцу.

«Неужели вновь напрасно проторчу в приемной, и Шульц не соизволит принять?»

На Фридрихштрассе записался у дежурного секретаря и занял место среди других посетителей. Было унизительно находиться в роли просителя, но армейская служба приучила к терпению. Чуть повел головой, остановил взгляд на портрете фюрера, снятого в неизменном френче с Железным крестом I степени у накладного кармана.

«Ефрейтишко в Первой мировой и сумел стать главой государства, да еще какого!»

О Гитлере знал по его книге, выступлениям и не имел понятия, что в Мюнхенском полицай-президиуме в старой картотеке тайных осведомителей одна из карточек хранит данные о незаконнорожденном сыне австрийского таможенного чиновника Алоиса Шикльгрубера, пытавшегося в молодости стать художником, участвовавшего в разгроме Баварской республики, вступившего в малочисленную в то время фашистскую партию (ДАП), родоначальницу национал-социалистической, получившего членский билет за номером пятьдесят пять, но утверждавшего, что седьмой. С протокольной краткостью полиция зафиксировала службу агента санитаром, связным в армии, где получил два ранения, наглотался газа, захватил в плен пятнадцать французских солдат. За участие в провалившемся в двадцать третьем году в Мюнхене государственном перевороте провел девять месяцев в тюрьме. Выйдя на свободу, издал первый том автобиографии с философскими рассуждениями о расовом превосходстве немцев, угрозе нации со стороны «демонов упадка человечества» – евреев, марксистов, большевиков. Заканчивалась карточка строкой: «30 января 1933 г. – рейхсканцлер Германии».

О небывалой карьера отставного ефрейтора, ставшего единовластным правителем Германии, Краснов размышлял часто. Когда увидел, на какую небывалую высоту поднялся авторитет партии, поспешил вступить в ряды НСДАП, при каждом удобном случае выбрасывал правую руку, провозглашал фюреру славу.

В полдень, не дождавшись снова приема, Краснов тяжело поднялся и двинулся к выходу.

«Видимо, не удосужились ознакомиться с моей докладной, где дал развернутый план борьбы с Советами силами терских, донских казаков. Придется приехать снова на следующей неделе».

Глеб Струве, лидер партии кадетов, депутат 2-й Государственной думы России:

Книги Краснова в течение многих лет были самыми ходовыми на зарубежном рынке, переводились на различные языки.

Иван Бунин, лауреат Нобелевской премии по литературе:

Читаю роман Краснова «С нами Бог», не ожидал, что он так способен, так много знает и так занятен.

Р. Гуль, русский писатель-публицист, эмигрант:

Прочел здесь запоем Краснова. Считаю эту трилогию («От двуглавого орла к красному». – Ю. М.) очень интересной, как Вольтер, из всех книг не люблю только скучные.

2

К радости престарелого русского генерала, в начале сорок второго года его пригласил к себе один из идеологов нацизма, заместитель фюрера Альфред Розенберг[109]. «Свершилось! За первые часы наступления немцы продвинулись на сотню километров. Брест взят за считанные часы, на очереди Киев, Минск, Одесса, а там и Петроград с Москвой!»

Надежды рухнули, когда на подступах к советской столице армии рейха потерпели поражение. Невольно вспомнилась книга Освальда Шпенглера «Закат Европы», где утвердилось, что война с Россией – полное безумие, ибо германские войска затеряются на огромных территориях, к тому же русские непредсказуемы. Краснов посчитал прочитанное еврейскими россказнями, но в начале зимы первого года войны был вынужден согласиться с выводом философа.

Готовясь к встрече с Розенбергом, атаман потирал руки: «Вспомнили о моем военном опыте, услышана на небесах молитва: да сохраним наши души в смиренной готовности служению родине до того святого дня, когда кремлевские колокола возвестят миру о воскрешении Спасителя».

В резиденцию Розенберга атамана вез «мерседес-бенц». Убаюкивающе урчал мотор. На Литценбургштрассе машина замерла возле особняка, где прежде размещалось советское торговое представительство, отобранное у законных хозяев, несмотря на экстерриториальность.

– Вас ждут, – напомнил у подъезда охранник из дивизии «Тотен кампф» («Мертвая голова»).

Войдя в здание, отдав шинель с фуражкой солдату, Краснов расстроился, увидев князя Султан-Гирея Клыча, некогда командовавшего конной «Дикой дивизией» в Добровольческой армии, члена центрального комитета «Народной партии горцев», в которую входили грузинские меньшевики, азербайджанские мусаватисты, армянские дашнаки. Настроение окончательно испортил сидящий поодаль от князя, в черной черкеске с газырями, Андрей Шкуро, бывший командир «Волчьей сотни», конного корпуса, который прославился расправами над пленными в Царицыне, Воронеже, Кисловодске, на Кубани.

«Почему я приглашен позже этого выскочки? Неужели он с князем важнее меня? – Краснов сдержал возникшую в руках дрожь. – Карьерист, недоучка с манерами фельдфебеля, непонятно как получивший погоны генерала! Не хватает встретить князя Чавчавадзе, хана Сейдаметова, Мельника с Бандерой!».

К сподвижникам по белому движению атаман питал жгучую ревность, опасаясь, что те подставят ногу, обойдут. Болезненно воспринимал любые известия об успехах конкурентов по сближению с немецкими властями, получению от них постов.

Краснов ни с кем не поздоровался.

– Рад видеть овеянного славой генерала бодрым, готовым на новые ратные подвиги. Успели познакомиться с последней сводкой с Восточного фронта? Войска рейха вышли к Десне. Еще немного усилий, и наши солдаты смоют с себя походную пыль в Дону и Волге. Признайтесь, часто снится Дон, названный Шолоховым тихим?

– Тихим, мою реку окрестил народ, точнее, казаки, – уточнил Краснов. – Большевистский прихвостень, бумагомаратель посмел дать своему роману исконно казачье название реки.

– Тихий Дон. Довольно поэтично.

– Весной Дон не бывает тихим, становится бурным, полноводным, покидает привычные берега, затопляет займища.

– Тихий Дон, – задумчиво повторил Розенберг. – Надеюсь, пригласите полюбоваться им. Слышал, река богата рыбой, – создатель расовой теории, доктрины человеконенавистничества говорил по-русски почти безукоризненно, лишь еле уловимый акцент выдавал прибалтийского немца. – Обожаю уху, сваренную не на плите, а на костре.

Краснов ждал, когда от светской беседы Розенберг перейдет к делу, с неприязнью подумал: «Надушен, как парижская кокотка. Возомнил себя мудрецом, гением в политике, кичится близостью с фюрером. Мечтает, чтобы с географических карт и из людской памяти навсегда исчезло понятие «Россия». Поспешил причислить к имперскому комиссариату «Остланд» еще не взятые донские просторы, земли терского казачества. Меня, без сомнений, считает неизлечимо больным ностальгией. Изображает любезность, сам же отстранил от управления в генеральных комиссариатах русских, начиная с монархистов. Не верит, что русские и казаки совершенно разные народности, донцы не славяне, а потомки древних готов, следовательно, арийцы, в стародавние времена переселились с берегов Шпрее на Дон, Хопер, Медведицу… Как себя вести? Стоит ли обливать грязью Шкуро, рассказывать о его трусости, мздоимстве, неразборчивости в любовных связях, тем самым опередить, получить право формировать русский добровольческий корпус, который со временем вырастет в армию. Или промолчать до поры до времени?»

Розенберг нарушил размышления:

– Не разучились готовить уху? В студенческие годы в эвакуации в ваш Иваново-Вознесенск, мечтал попробовать настоящий русский рыбный суп – наслышан, что он неповторим по вкусу. Но во время опустошительной Гражданской войны пришлось довольствоваться воблой…

«Изрядно подзабыл русскую речь. Оно и понятно: строит фразы в уме на немецком, затем переводит их на чужой ему язык», – оценил услышанное Краснов.

Петр Николаевич умел смотреть в лицо упрямым фактам, прекрасно осознавал, что его судьба и карьера сейчас полностью зависят от главного теоретика национал-социализма, автора нашумевшей книги «Миф XX века», где утверждалось, что вся история человечества состоит из борьбы рас. Будучи редактором «Фелькишер беобахтер», задолго до вторжения на земли СССР, Розенберг твердил о необходимости крестового похода на Восток.

Краснов не прогонял наигранную улыбку и думал, что необходимо приложить все силы, умение, чтобы Розенберг не увидел в нем просителя тепленького местечка под своим крылом.

«Шутит, снизошел до беседы, а сам люто ненавидит славян, чуть ли не всех русских эмигрантов считает патологическими трусами, удравшими с родины, чтобы спастись от неминуемой гибели.

– К началу зимы в плен попало около пяти миллионов, из них не менее миллиона должны встать под наше знамя, помочь в борьбе с общим врагом. В Прибалтике, на Буковине, в Бессарабии наши части жители обсыпали цветами. Подобное ожидается на российских просторах, где первым делом откроем двери зданий, превращенных в хлева, восстановим гонимое большевиками православие, разрешим частное предпринимательство. Сколько лет не были на родине?

Вопрос был неожиданным, как говорится, в лоб, и Краснов не смог назвать точную цифру:

– Много.

– Тем трогательней будет встреча с Донским краем, Ставропольщиной. Чтобы это время приблизить, следует заранее сломить любое сопротивление.

– На моем Дону сопротивление исключается, – твердо возразил атаман. – От истоков великой реки до ее впадения в море воинов рейха встретят как дорогих освободителей. С приходом немецких частей и вернувшихся из чужих краев казаков жители хуторов, станиц расправят плечи, впервые за советское время свободно вздохнут.

Ответ понравится Розенбергу.

– Как и шестьсот лет назад, немцы обратили свои взоры на Восток, где найдут необходимое жизненное пространство, богатые земли с их недрами. Приходится признать, что блицкриг не удался, поэтому решено привлечь к военным действиям ваших земляков как из среды эмиграции, так и проживающих на Дону, Тереке. Ваши люди легко найдут общий язык с населением, сделают его союзником. – Розенберг привстал, отчего стал виден на лацкане пиджака золотой значок старейшего члена НСДАП. – Многое из предложенного вами будет осуществлено, в первую очередь формирование казачьих дивизий.

«Шпарит, словно по шпаргалке, книге, причем не своей, а так называемой библии германцев «Майн кампф», – отметил атаман, продолжая внимать Розенбергу.

– Знакомые вам области на юге России включены в рейхскомиссариат «Украина» с центром в Ровно, со временем образуют самостоятельный генеральный комиссариат в Ростове или Ставрополье. Третья великая империя несет свободу верным ей казакам, которые прекрасно проявили себя в борьбе с большевиками. Директива фюрера предписывает к лету выйти к Волге, двинуться к богатому нефтью Кавказу и Москве, которую возьмем в клещи, и завершим то, что не удалось в сорок первом. Исход кампании на Востоке предрешен, Сталину ничего не останется, как сдаться на милость германской мощи. Кому, как не вам, генерал, приблизить день победы, возрождать в станицах, хуторах дореволюционные уклад, форму правления? После долгих лет бесправия, унижения, репрессий, запрещений петь свои песни, носить казачью форму ваш свободолюбивый народ обретет свободу. Вам поручается почетное право поднять затоптанное большевиками знамя, встать во главе возрождаемой казачьей армии.

– Рад служить не жалея живота своего! – Краснов сделал попытку встать, но Розенберг остановил жестом руки.

– Германия признает де-факто Донскую республику, ее законодательные органы, дарит суверенитет.

Краснов радовался, что сидит, иначе бы не устоял на ослабевших ногах: «Кончилось время, когда меня считали выжившим из ума, способным лишь сочинять! Пришла активная деятельность, о которой мечтал! С поддержкой германцев смогу возродить казачью вольницу!»

Краснов не знал, что спустя пару недель после нападения на СССР Гитлер недвусмысленно заявил, что надо правильно разделить пирог, чье имя Россия, чтобы управлять, необходим железный принцип в руководстве, никому, кроме немцев, не позволено носить оружие, иначе рано или поздно его обратят против победителей. Краснов не догадывался, что Розенберг спешил отправить под пули осевших в странах Европы казаков, украинцев, татар, жителей Закавказья, прочие национальности.

Краснову не следовало знать, что по идее рейхсфюрера СС Гиммлера все население порабощенных государств перейдет на положение рабов, им позволят иметь только начальное образование, ограничат деторождаемость, что позволит немецкой нации стать властелином континентальной Европы до отрогов Урала, Тихого океана, где союзной Японии подарят Дальний Восток с Сахалином – не надо опасаться испачкать руки при уничтожении целых наций, вроде евреев, цыган, согласно мудрому изречению, кошки не ловят мышей в белых перчатках.

Беседа подошла к концу. Розенберг дал об этом знать, начав перекладывать на столе бумаги. Краснов поднялся, попятился к двери.

– Не забудьте пригласить на рыбалку, с удовольствием посижу с удочкой на берегах Дона, Волги.

Й. Хоффман[110]:

Краснов был принципиальным противником воссоединения его казаков с «Русской освободительной армией»[111], стоял за то, чтобы казаки, имея собственных командиров, оставались под немецким началом, его политические устремления ограничились созданием для возрожденного казачества некого подобия протектората Германии.

3

Краснов забыл о бессоннице. Стоило после заполненного делами дня приклонить голову к подушке, как засыпал мгновенно. Об отдыхе днем пришлось забыть, настолько много навалилось забот. Сколачивал армию из числа расселившихся по разным странам единомышленников, сподвижников в Гражданской войне, чуть ли не ежедневно выступал на собраниях, съездах беженцев из бывшей Российской империи, посещал лагеря военнопленных, звал к крестовому походу на Восток. На молебнах в русских соборах пел многая лета союзникам казаков, помогающим освобождению Отчизны.

Кроме участия в митингах, собраниях, периодически встречался с высокопоставленными лицами Германии, добился беседы с Деникиным, который в грубой форме отверг предложение возглавить одну из армий, сказал, что верит в победу своего народа. Не раз посещал в тюрьме советских военачальников, уговаривал для сохранения жизни служить немцам.

Ранней весной сорок второго, как обычно наспех позавтракав, Краснов чмокнул в щеку супругу, с помощью денщика влез в шинель.

– Признайся, старина, частенько снится твоя станица?

Егорычев пожевал беззубым ртом:

– Дак уж позабыл, какая она. С годами не только станицу, свое имечко забудешь.

– Желаешь увидеть собственных детей?

– Дак ежели живы…

– Скоро представится возможность прижать к груди родных по крови.

Старик не высказал радости.

«Изрядно сдал. Глядя на него, легко понять, как постарел я, – отметил атаман. – А был лихим рубакой, лучше других держался в седле, не раз побеждал на скачках».

– К обеду не ждите, перекушу в штабе.

– Дак кормят там плохо.

– Не отравлюсь, – успокоил атаман и поспешил на проводы очередной группы, забрасываемой за линию фронта. Десантникам поручалось до подхода регулярных немецких частей, опираясь на местных жителей, организовать повстанческое движение, избавиться от членов партии, просоветски настроенных, провести показательные экзекуции.

Первым стоял назначенный старшим в группе Курганников, член РОВС, политсовета «Союза выходцев с Дона», родом из мест, куда намечался заброс.

Вторым в строю был Саид-бек из батальона «Бергманн» («Горец»), созданного из военнопленных кавказской национальности. Следующий Эрлих. Последними – есаул, Георгиевский кавалер Камынин и родившийся в эмиграции, недавно окончивший гимназию и курсы радистов Фиржин.

– Рад приветствовать доблестных освободителей многострадальной Отчизны. Завидую, что не мне, а вам выдалось счастье начать искоренение большевизма, советской власти. – Краснов произнес это, чуть повысив голос, словно говорил на плацу, и стал прощаться с каждым. Глядя сквозь линзы очков на пятерых, задержал взгляд на Эрлихе: «Отчего явился в штатском? В армии барона был штабс-капитаном, немцы взяли в абвер, повысили в звании».

– Знаю, что после вынужденной сдачи Царицына воевали на Дону, – продемонстрировал осведомленность Краснов.

Эрлих уточнил:

– На одном из его притоков. Командовал «Вольным отрядом».

Стоявший все время за спиной Краснова майор обратился к отправляемым:

– В шестнадцать ноль-ноль, перед отъездом на аэродром встреча с бригаденфюрером герром Шеленбергом.

Эрлих всмотрелся в майора: «Нет сомнений, что встречались, наши жизненные дорожки пересекались, но где, когда».

Майор догадался, о чем он размышляет.

– А я вас сразу узнал. Довольно давно, точнее, летом девятнадцатого мы служили в Царицыне. Вы не дама, но не могу не сделать комплимент – за прошедшие четверть века изменились мало.

– Ротмистр Синицын? Переводчик британской военной миссии? – спросил Эрлих.

Майор улыбнулся:

– Мир, как видите, удивительно тесен. Немало лестного слышал о вашей деятельности в эмиграции, службе у французов, ныне у немцев. Вместе с господином атаманом завидую, что не я, а вы завтра ступите на землю родины. Поклонитесь ей от меня, низко поклонитесь, – попросил Синицын и, как в молодости, прищелкнул каблуками.

А. Деникин:

Краснов – самодовольный эгоист, не стесняющийся в средствах для достижения своих целей.

П. Краснов:

У меня четыре врага: наша донская и русская интеллигенция. Мой самый страшный враг – генерал Деникин, немцы и большевики. Последних я боюсь меньше всего, потому что веду с ними открытую борьбу и они не притворяются, что мои друзья.

4

Ближе к утру небо начало робко светлеть, раздалось стрекотание то ли кузнечика, то ли сверчка.

Гришка собрался перевернуться на другой бок – до подкормки места клева на речной запруде оставалась пара часов, но звук стал громче, к тому же в нос мальчишке попала соломинка, заставившая чихнуть, сон пропал.

Круглолицая полная луна молочным светом освещала поле и стреноженных коней, отчего они выглядели гнедыми. За балкой лунный свет прочерчивал по Медведице серебристую дорожку. Невидимый сверчок продолжал свою трескучую песню уже над самой головой. Гришка привстал и увидел в поднебесье распустившийся бутон. Мальчишка толкнул в бок разметавшегося рядом друга.

– Ну чего? – недовольно спросил Ваня.

– Разуй пошире глаза!

Ребята, назначенные сторожить коней, зачарованно уставились на опустившийся к земле чудесный цветок, который стал вянуть.

– Дак энто парашют! – первым понял Ваня. – К нам с самолета сигает, да не один – вот еще! На картинке видел и еще в клубе, когда кино «Истребители» показывали.

Первое полотнище улеглось на пашню, накрыв человека в комбинезоне защитного цвета, кожаном шлеме, с карабином на груди и рюкзаком за спиной. Освободившись от ремней, парашютист собрал полотнище в охапку, отнес в балку. Вернувшись, достал охотничий манок, и тишину предутрия нарушил жалобный крик селезня. Дунул еще, в ответ раздался крик бессонной птицы.

Мальчишки боялись пошевелиться. Когда Ваня от напряжения свистнул носом, Гришка погрозил кулаком.

К парашютисту подошли двое.

– Сели, как говорится, на три точки, – усмехнулся Саид-бек. – Погода, как по заказу – ни дождя, ни ветра.

– Закопайте парашют, – приказал Камынин.

– Инструкцию помню, – отмахнулся Саид-бек.

– Выполняйте приказ!

– Еще необходимо присыпать наши следы, чтоб не взяли поисковые собаки, – напомнил Эрлих.

Саид-бек сбросил заплечный мешок, стянул комбинезон, остался в гимнастерке с тремя кубиками в петлицах, орденом Красной Звезды, диагоналевых галифе. Разгладил выуженную из мешка фуражку, заменил ею шлем, понес парашют с комбинезоном в балку.

Избавился от обмундирования и Эрлих.

– Не вижу Фиржина. Мальчишка прыгал позже меня.

– Напрасно взяли молокососа, тем более поручили рацию, – зло произнес Саид-бек. – Если свернул себе не ноги, а голову, остались глухими и немыми, не вызовем подкрепление, тем более транспорт для возвращения.

– Для паники нет причин, – приказал Курганников. – Фиржина могло отнести от намеченного для приземления квадрата.

Строжайшая инструкция требовала провести немедленно поиск не вышедшего на место сбора, десантники собрались искать радиста, но тут послышались шаги и голос:

– Я – Челим!

Фиржин вышел к балке. Вид у молодого радиста был виноватый, недавний гимназист походил на напроказившего, ожидающего взбучку мальчишку. Предваряя разнос, принялся оправдываться:

– Потерял манок, видимо, выпал. Сел в буераке, пока выбрался, собрал парашют, вас уже не было.

Курганников успокоил:

– Обошлось, и ладно.

– Когда настраивать рацию?

– Не будем выходить на связь на месте приземления. В последнее время не дали о себе знать заброшенные под Архангельском и в Карелии группы. Не исключено, что их рации запеленговали. Побережемся, предосторожность никогда не повредит.

Эрлих заметил:

– Для провала, кроме пеленгации, существует много других причин.

Курганников стоял на своем:

– Свяжемся с функабвером позже, сейчас немедленно покинем эту местность. Между прочим, сейчас в Управлении казачьих войск никто не покидает здание.

– Считаете, что кто-то из сотрудников информирует советскую контрразведку о сроках и месте заброса групп?

Курганников резко перебил:

– Считают, рассчитывают операцию, заботятся о нашей безопасности.

В разговор вступил до этого хранивший молчание Камынин:

– Смешно подозревать в сотрудничестве с НКВД, ведении двойной игры близкое окружение господина атамана. Так можно посчитать советским агентом самого герра Канариса.

Курганников поправил фуражку с синим околышем.

– Быстрый уход с места приземления, поздний выход в эфир – приказ, и не мой.

Когда парашютисты скрылись за холмом, мальчишки привстали.

– Чеши за мной! – Гришка как старший первым побежал в хутор полем, следом, придерживая спадавшие штаны, бросился Ваня, забыв о брошенных без присмотра конях, настолько ошарашило увиденное. В Даниловке мальчишки подняли с постели председателя хуторского Совета. Он не сразу понял, с чем пришли пацанята. Когда до сознания дошел сбивчивый рассказ, наскоро оделся и поспешил в правление колхоза. Собрался попросить телефонистку в райцентре соединить с отделением НКВД, но трубка не издала ни шороха, ни треска – аппарат онемел.

Газета «Дацингер форпостен» 14 апреля 1942 г.:

Из Украины прибыли два эшелона с продовольствием, в том числе с отборным зерном, сотней тонн мяса.

Продолжается сдача алюминиевой и медной посуды, необходимой для военной промышленности.

Самые модные за последнее время имена новорожденных – Адольф,

Ева.

В парках, на площадях установлены радиорупоры для трансляции наиболее важных правительственных сообщений, речей рейхсминистра пропаганды…

5

Курганников не признался, что приказ не выходить в эфир после приземления отдан в штаб-квартире абвера. Главу абвера беспокоило, что довольно продолжительное время и регулярно, меняя частоты, волны, в пригороде столицы работает рация. Перехваченные радиограммы не поддавались расшифровке, хотя над этим бились лучшие специалисты. Нет ли связи между работой рации и провалом забрасываемых в прифронтовые районы и глубокий тыл противника агентов? Утечка информации могла исходить даже из «Лисьей норы», как за хаотичное нагромождение коридоров берлинцы окрестили главную резиденцию абвера в районе Ванзее. Поэтому стоило Краснову облачиться в шинель, собираясь покинуть Управление, как перед атаманом вырос эсэсовец. – Выход запрещен! Краснов не скрыл удивления: – Позвольте, но мне пора домой! Рабочий день завершен! Эсэсовец был неумолим. – Возвращайтесь назад! Краснов в растерянности оглянулся на полковника Крумиади.

– Не кажется ли вам, что это похоже на арест? Отчего тогда не обезоруживают, не везут в тюрьму, не бросают в камеру?

Обрусевший грек, спустя год ставший личным секретарем генерала Власова, не нашел что ответить. На помощь атаману пришел Синицын:

– Не стоит волноваться. Произошло досадное недоразумение. – Синицын шагнул к эсэсовцу и, четко выговаривая слова, спросил: – Знает ли герр, что перед ним боевой, всеми уважаемый, заслуженный… Эсэсовец грубо перебил:

– Я знаю то, что положено знать, и ничего более! Не люблю повторять, но вынужден: имею приказ до утра никого не выпускать из здания, кто бы это ни был, хоть сам рейхсфюрер.

То, что он может посметь задержать самого Гиммлера, было настолько дико, что эсэсовец рассмеялся.

Синицын постарался успокоить начальника:

– Пререкания лишь усугубят наше положение: солдафон выполняет приказ, никакие уговоры на него не подействуют. Не будет ничего страшного, если эту ночь мы все проведем без комфорта. Поищу для вас подушку с одеялом, помогу устроиться в кабинете.

– А где уснете сами?

– Не беспокойтесь, привык проводить ночи в любых условиях, так сказать, походных.

Атаман с теплотой подумал: «Любезный малый. Взял бы к себе адъютантом, но не пожелает оставить пост руководителя по связям с соотечественниками в других странах, с этой должностью справляется отлично. Паршиво, что эсэсовец проявил неуважение к моей персоне при подчиненных, что роняет мой авторитет».

Краснов отдал шинель с фуражкой Крумиади и двинулся в кабинет. Следом за атаманом, не отставая, зашагал Синицын, на недоуменные взгляды сотрудников управления, разводил руками, давая понять, что придется подчиниться силе.

Спокойствие давалось Альту нелегко, блокирование здания исключило возможность этой же ночью проинформировать Центр о времени и месте заброса пятерых десантников. У себя в кабинете соединил два кресла, вместо подушки положил под голову пачку папок. Время было позднее. Люстра потушена. Тишина располагала ко сну, но Альт знал, что ни на минуту не сможет сомкнуть глаза.

Донесение в Москву ушло утром, когда Краснов с сотрудниками смогли покинуть здание, а десантники ушли с места приземления.

Прилетевшая из Сталинграда в Нехаевский район розыскная группа областного УНКВД обнаружила в балке поспешно закопанные парашюты, комбинезоны, шлемы. Куда ушли незваные гости, осталось неизвестным.

К Магуре привели хуторских мальчишек. Ванятка с Гришкой повторили рассказ об увиденном перед рассветом, но поведать, как выглядели пришельцы с неба не смогли.

Совершенно секретно. Нач. Сталинградского УНКВД, комиссару госбезопасности 3-го ранга т. Воронину

Согласно закордонному источнику НКГБ СССР, на территорию вашей области в ночь на 14.04.42, в междуречье Хопра и Медведицы (квад-

рат 67(5) сброшены противники в количестве пяти. Служба радиоперехвата нацелена на фиксацию выхода в эфир коротковолновой рации.

Агенты-парашютисты имеют задание осуществить оперативную разведку, вербовку, теракты, повстанческое движение местного населения.

Примите меры по розыску, задержанию или ликвидации парашютировавших, организуйте проверку документов в местах скопления населения, задерживайте подозрительных до выяснения личности.

Блокируйте возможные пути движения разыскиваемых. Обращаем внимание на особую опасность, которую представляют разыскиваемые. Для поимки или ликвидации задействуйте все имеющиеся в вашем распоряжении оперативные, радиотехнические и другие возможности.

Установочные данные на разыскиваемых, их словесные портреты, особые приметы сообщим дополнительно.

6

Пятеро вышли к дороге при первых проблесках рассвета.

Солнце еще пряталось за холмистой грядой, чуть высвечивая кромку неба, когда десантников догнала груженная бидонами подвода. Правила конем молодая казачка, вторая сидела позади нее. Молодая сразу принялась расспрашивать Камынина о наличии у него жены, детишек. Вторая казачка молча косилась на товарку и, не выдержав, спросила:

– Долго еще будете отступать? В газетах и по радио что ни день талдычут про ожесточенные бои. Когда прочтем и услышим, что побеждаем?

Камынин ответил:

– В сводках говорится не об отступлении, а о временном отходе, выравнивании линии фронта.

Казачка хмыкнула:

– Временное и выравнивание! Цельный год мелькаете от фрицев пятками, если и дальше так пойдет, скоро окажемся под немцами.

Камынин собрался обрадовать, что оккупация Донского края спасет от принудительного в колхозах труда, отсутствия многих прав, но решил поберечь красноречие до схода хуторян, станичников. Пропустив вперед подводу, всмотрелся в спины женщин и подумал:

«Рано еще интересоваться, имеют ли местные жители среди родственников раскулаченных, расказаченных. Радует, что бабенка озлоблена, не прощает хаотичного отступления».

Возница не дождалась ответа, огрела кнутом коня, и тот ускорил шаг.

Когда дорога раздвоилась, Камынин приблизился к Курганникову.

– Правая ведет в мои Венцы.

– Помню обещание отпустить повидать с родственниками, – кивнул Курганников. – Можете считать себя до полудня в увольнении. – Забирайте с собой Саида. Встретимся в станице Артановской.

Подвода свернула влево. Трое продолжали шагать за ней, оставив двоих на распутье.

– Завидую вам, – признался Саид-бек. – Сможете обнять членов семьи, а я в свой аул попаду лишь после освобождения Кавказа от узурпаторов. Молю аллаха, чтоб мой род был жив. Как давно не были дома?

– Покинул курень, а с ним хутор в начале двадцатого.

– И все прошедшие годы не имели вестей о родных?

Камынин кивнул и, чтобы прекратить расспросы, ускорил шаг, почти побежал по колдобистой дороге.

В далеком январе двадцатого с такой поспешностью покидал Венцы (к хутору на рысях приближался эскадрон красных), что не успел проститься с матерью, братом-малолеткой. В Севастополе, когда красные форсировали гнилой Сиваш, прорвали оборону на Литовском полуострове, наголову разбили кубанскую бригаду, в порту при посадке на пароход столкнулся с земляком, узнал, что в Венцах есаула Камынина все считают погибшим. Во время плавания по Черному морю в Константинополь, в лагере беженцев на скалистом, голом, как лысина, берегу Галлипольского полуострова близ пролива Дарданеллы мучился вопросом, что больнее для матери – узнать, что старший сын сложил голову или что оказался за тридевять земель под чужими небесами? Написать на родину, обрадовать, что жив, понятно, не мог. Сильно опечалило известие о массовых репрессиях на Дону, конфискации у домовитых казаков скота, зерна, их отправке с немощными стариками, грудными детьми в Сибирь. Молил Бога и всех святых, чтобы мать с братом не пострадали за него, не нищенствовали.

С каждым новым шагом по размытой дождями дороге в Камынине росло незнакомое чувство. Прежде ни в грош не ценивший собственную жизнь, не кланявшийся пулям, выполнявший ряд связанных со смертельной опасностью заданий теперь почувствовал страх.

Робкие лучи солнца тронули вершины тополей. В высоком небе, высматривая поживу, неслышно парил, делая круг за кругом, коршун.

Камынин напомнил:

– В хуторе необходимо проверить присутствие военных, чтоб не получить удар в спину. Еще прощупать хуторян – чем дышат, как относятся к скорейшему приходу немцев, встретят ли их хлебом-солью. Не исключено, что будут фанатики, слепо верящие советской власти, готовые за нее подставить собственную грудь, как поступить с подобными, учить вас не буду.

– Ясно.

Камынин ушел, оставив напарника на обочине.

Саид-бек свернул на околице хутора в один из проулков. Задержался возле стенда с вывешенной «Правдой», рукописными объявлениями о сроке сдачи налога, приеме посылок на фронт, подписке на заем. Сорвал газету, заменил другой, которую достал из вещевого мешка.

За зданием начальной школы еще издали увидел шевелимое ветром полотнище красного стяга над крыльцом станичного Совета и правления колхоза. Не надеясь встретить кого-либо так рано, тем не менее толкнул дверь и увидел под портретом Ворошилова человека с густыми бровями, лихо закрученными «буденновскими» усами.

– Вы главный?

– Угадали, – человек вышел из-за стола, застучал по полу выглядывавшей из брючины деревянной ногой, представился: – Трофимов Степан, пятый год председательствую. Коль прибыли по вопросу отправки в район мобилизованных, то сейчас прощаются с родными, вечером в школе устроим торжественные проводы.

– Где остальные члены правления?

– Как штык явятся к восьми. Не завтракали? Тогда прошу заморить червячка.

В застиранной, ставшей белой гимнастерке с привинченным у кармашка на алой ленте орденом Красного Знамени Трофимов проковылял к двухстворчатому шкафу, выставил на стол кувшин молока, буханку хлеба, завернутое в холстину сало с розовыми прожилками, несколько луковиц. Немного поразмыслив, добавил бутылку с мутной жидкостью.

– Не обессудьте, чем богаты. Спозаранку, понятно, не стоит употреблять спиртное, но по случаю знакомства можно опрокинуть рюмку.

Саид-бек понял, что его приняли за сотрудника райвоенкомата. Не дожидаясь приглашения сел на стул.

«Все складывается удачно. Сначала уберу представителей здешней власти, затем не допустим, чтобы хуторяне влились в ряды Красной Армии. Дождусь других сельсоветчиков».

– Сколько у вас партийцев?

– В первой ячейке было восемь, – доложил Трофимов. – Пятеро, как началась война, ушли в действующую. Остались трое, кто по причине возраста или инвалидности не подлежали призыву. Первый Ястребов Мокей, член ВКП(б) с одна тысяча девятьсот тридцать второго, потом Тупиков Николай, он постарше нас. Ну и я, в партии большевиков с Гражданской.

– Где названные двое?

– Мокей спозаранку на своей конюшне. Тупиков, как всегда, чеботарит, лучше его никто в Венцах не чинит обувку, имеет истинно золотые руки. Грамотный, закончил техникум, курсы, одно время ходил в директорах МТС.

– Соберете партийную ячейку и после членов правления колхоза, хуторского Совета.

– Слушаюсь! – по-военному четко ответил Трофимов.

– Доложу о международном положении, как обстоят дела на фронте. – Саид-бек говорил и радовался, что партийцев в хуторе всего трое, среди них один калека, с такими разделаться раз плюнуть. Скосил глаза на висящую на стене деревянную коробку телефонного аппарата: – Связь исправна?

– Работает без изъяна.

– Зовите ваших Мокея с Тупиковым.

– Сей момент.

Стоило председателю покинуть дом, Саид позволил себе немного расслабиться. Запрокинул голову на спинку стула, смежил веки. Сознание стало заволакивать пеленой, мысли путаться – сказались бессонная ночь.

Спал, точнее, дремал, Саид-бек недолго. Стоило за дверью послышаться шагам, по выработанной привычке сжал рукоятку револьвера, взвел курок.

В комнату заглянул Трофимов. Увидев капитана уснувшим, отступил на крыльцо, закрыл за собой дверь.

– Сморило товарища капитана. Пусть еще поспит, а мы пока перекурим.

– Не время табак смолить, – ответил Тупиков.

– Послушаем, что творится на фронте. К нам в глубинку новости приходят с опозданием.

– Не то говоришь, давай решать: куда подевался Мокей?

– Ума не приложу. Жинка доложила, что уезжать никуда не собирался, коль отправился в соседний хутор или станицу, предупредил бы.

– Не обязан докладывать о каждом своем шаге.

– Нынче все мы вроде мобилизованы, особенно члены партии, обязаны соблюдать дисциплину.

Саид-бек прислушивался к разговору за дверью: «О чем они, вернее, о ком? Не о третьем ли?»

Встал, потянулся, и тотчас вошли Трофимов и с ним крепко сбитый, седовласый Тупиков. С порога председатель доложил:

– Стало быть, привел одного, другого обыскались, шут его дери, куда запропастился. Можно проводить собрание, принимать резолюцию, раз большинство в сборе.

Саид-беку не понравилось, что нет третьего члена партии: «Жаль, не удастся одним разом расправиться со всеми партийцами».

Поправил кобуру, застегнул на вороте пуговицу, взял фуражку.

– Необходимо пересчитать пригодных ходить под седлом коней. Кавалерия нуждается в рысаках.

– У нас кони любо-дорого поглядеть, хоть сейчас мчись на них с шашкой в бой.

Все покинули дом. Когда проходили мимо стенда, левая бровь Саид-бека поползла на лоб – сфабрикованная специальным подразделением абвера фальшивая «Правда» отсутствовала.

«Кто сорвал? Вряд ли из хулиганских побуждений, на главную в стране газету ни у кого не поднялась бы рука. Видимо, взяли, чтобы дать почитать другим, сейчас ходит по рукам. Жаль, захватил мало экземпляров. Газета сработана на совесть, научились немцы печатать, как и советские деньги, всякие документы, начиная с паспортов, военных билетов и кончая продкарточками, броней для приобретения билетов на любой вид транспорта».

Конюшня стояла за хутором, дорога к ней была вязкой. Стоило отворить ворота, шагнуть в полумрак, Саид-бек достал револьвер, направил его в спину Трофимов, мягко нажал спусковой крючок, другую пулю послал под левую лопатку Тупикова. Испуганные выстрелами, забились, заржали кони. К кислому запаху прелого сена примешался быстро выветривающийся пороховой.

Трофимов упал, уткнувшись лицом в земляной пол, одна штанина оголила деревяшку. Тупиков повалился на спину. Широко распахнутые глаза с остекленевшими зрачками уставились в стропила крыши.

Саид-бек подумал, что следует оттащить трупы, завалить их сеном. Носком сапога перевернул председателя, сорвал с его гимнастерки орден. «Лучшего сувенира не найти. Начальство будет довольно таким подарком».

Дополнительно передаем данные ГУ НКВД СССР по розыску заброшенных на территорию Сталинградской обл. противников.

Саид-бек, 1904 г. р., уроженец Северного Кавказа.

Есаул «Дикой дивизии», эмигрировал в 1921 г., проживал в Праге,

Мюнхене. Примыкал к руководству кавказско-магометанского легиона в германском генеральном округе «Иностранные армии – контрразведка», член ЦК эмигрантской «Народной партии горцев Кавказа», инструктор сформированного осенью 1941 г. из советских военнопленных батальона «Бергманн».

Ярый националист. С отличием окончил школу разведки в Дальвице близ Инстербурга. Награжден Железным крестом II степени, бронзовой медалью. В совершенстве владеет любым стрелковым оружием.

Словесный портрет: рост ниже среднего, лицо овальное, лоб прямой, брови густые, глаза темно-карие. Особые приметы: несколько золотых коронок, на подбородке шрам. Обмундирован в форму капитана Красной Армии.

Опасен при задержании.

7

Стоило увидеть до боли в сердце родной курень и подле него ветлу с трухлявым скворечником, как у Камынина участилось дыхание, в руках возникла прежде неведомая дрожь, ноги отяжелели, в них словно налился свинец. Пришлось собрать силы, чтобы отворить калитку, толкнуть дверь.

Ни голоса, ни шагов Федор Петрович не услышал, тишину нарушал лишь стук маятника ходиков – вместо груза на цепочке висел утюг. Все вокруг было незнакомым.

«Неужели опасения не напрасны, мать с братом выселили как семью белогвардейца, дом заселили посторонние?»

Взгляд замер на портрете бравого военного. «Напрасно надеялся обнять ту, которая произвела на свет…» Очнулся от стука хлопнувшей в сенях двери.

На пороге стояла высохшая старушка в длинной юбке и поверх нее переднике, с ведром в руке. Близоруко сощурившись, спросила: – Кого Бог принес? Камынин не успел ответить, как мать уронила ведро… – Федюша? Ты ли это иль привиделось? – Я, маманя, – Камынин бросился к матери.

Мать была не в силах унять слезы. Федор Петрович просил срывающимся голосом: – Успокойтесь. Живой я, как есть живой. Старушка прятала на груди сына мокрое лицо.

– Поседел-то как… Вылитый покойный отец, и ростом в него, и голос… Не чаяла уж увидеть. Порой не спится и ну вспоминать, каким рос шалопутным, за непослушание получал от отца ремня. Только вот беда, с годами стала забывать твое обличие, жалела сильно, что нет карточки. Люди твердили, что сгинул, только сердце подсказывало, что это неправда…

Камынин позволил матери выговориться, выплакаться, хотя подмывало спросить о многом, в том числе о брате – мать могли пощадить, оставить в хуторе доживать свой век, а его арестовать, отправить вместе с другими туда, куда Макар телят не гонял. С опозданием старушка вспомнила, что сын может быть голодным. – Чего это я разболталась? От радости совсем голову потеряла. Резво для своих лет заметалась по дому. Зажгла керосинку, достала продукты. Уставила стол тарелками, хлебницей.

Камынин следил за хлопотами матери и благодарил Бога, что тот щедро наградил за все перенесенное, позволил вернуться в родительские стены.

Мать не умолкала:

– Ни в чем не нуждалась. Каждый месяц приносят пенсию как вдове положившего голову за советскую власть. Без пенсии не подновить бы крышу, не сделать пристройку, не купить теленка, не завести кур. Большое спасибо за заботу всем, кто с отцом службу нес у Буденного.

Федор Петрович знал, что отец носил на шапке алую ленту, участвовал в подавлении мятежа Мамонтова и погиб при штурме Верхнечирской станицы, но не догадывался, что земляки хранят память о Петре Камынине, не забывают его вдову.

– В районе собирались поставить памятник тем, кто погиб с беляками, да война помешала…

– Все годы провели в нашем доме? – спросил Камынин.

Мать удивилась вопросу:

– Где еще было жить? Хотела тут тебя встретить. Смени жительство, не нашел бы меня.

Камынин слушал и думал: «И во сне не могло присниться, что чтят память об отце, мать не выслали к черту на кулички, наградили пенсией. Удачно, что в Венцах не ведали, где я, чем занимаюсь в чужих краях, коль станут расспрашивать, перескажу легенду, которой снабдили немцы…»

Рассказ матери расслабил, заставил забыть о бдительности, без всякого подвоха он указал на портрет:

– Кто заслужил такое уважение, что занял всю стену?

Мать присела.

– Господи, не признал. Оно и понятно, без тебя стал взрослым. Приезжал на побывку таким бравым, что хуторские девчата табуном за ним ходили, лучше жениха в округе не сыскать, тридцати годков еще нет, а дослужился до командира, имеет награды.

– Кто это? – повторил Камынин.

– Да Ваня наш. Вымахал с тебя ростом, лицом весь в отца и храбрость от него перенял. Прежде служил в Заполярье, потом перевели на юг на границу, где воевал с япошками. Перед войной прислал письмо из Львова, с тех пор ни одной весточки, видно, сильно занят, не до писем…

Камынин всмотрелся в портрет и не отыскал в лице военного черты веснушчатого, с оттопыренными ушами, мокрым носом брата.

– Нынче же отпишу ему, пусть обрадуется вместе со мной, что и ты в почете, тоже командир. Теперь к старой молитве о здравии сыновей добавлю просьбу Боженьке, чтоб отвел от вас обоих лихо, не дал поранить пулям… Как отзавтракаешь, сбегаю к соседям звать вечером на застолье по случаю твоего приезда, – старушка погладила руку Федора Петровича. – Отчего весточек не слал?

– Не мог, – Камынин проглотил подступивший к горлу комок, мать кивнула:

– Оно понятно, в армейской службе много секретного, о чем болтать не положено.

Старушка прикоснулась к трем зеленым шпалам в петлице старшего сына и продолжала рассказывать о младшем, хвастаться его успехами, наградами, но помрачневший Федор Петрович не слушал…

Камынин Федор Петрович. 1897 г. р., русский, из казаков.

До революции прапорщик лейб-гусарского Павлоградского императорского полка, есаул в дивизии А. Шкуро. Есть вероятность, что родился в местах, куда произведен заброс.

Эмигрировал в конце Гражданской. Член РОВС, РФП (Российский фашистской партии). До июня 1941 г. дважды проникал на территорию

Союза. Настроен антисоветски. В совершенстве владеет любым оружием, приемами защиты, нападения.

Экипирован в форму батальонного комиссара Красной Армии.

Словесный портрет: рост средний, лицо узкое, лоб прямой, нос с горбинкой, глаза карие, волосы темные с проседью, ноги по-кавалерийски кривые.

При задержании опасен.

8

Магура не чувствовал усталости, хотя позади были полет из Сталинграда в Урюпинск, тряская езда, переправа на пароме в Нехаевскую станицу, срочное отбытие с бойцами местного истребительного батальона на место приземления вражеских десантников, возвращение в райцентр. – Продолжим, товарищи.

Перед майором сидел командир «ястребков»[112], начальник райотдела НКВД и сержант госбезопасности, совсем еще мальчишка, который, не скрывая, гордился своей формой, то и дело смахивал с нее невидимые пылинки.

– Нужно узнать, куда ушли десантники, к кому могли обратиться за помощью. Имеются данные, что некоторые прежде проживали здесь, имеют родственников. Опережая старших по возрасту и званию, первым заговорил сержант:

– Не найти вражинам у нас поддержки! Земля станет гореть под ногами. Захватить пятерых – плевое дело.

Магура спросил:

– Где прежде трудились?

Сержант вскочил, вытянулся по стойке «смирно».

– Год после армейской службы в милиции. По рекомендации комсомола перевели в безопасность.

– Фамилия?

– Полетаев, товарищ майор!

Сержант держал в руке фуражку с малиновым околышем, не знал, что делать с головным убором – напялить себе на макушку или оставаться с непокрытой головой.

– Видимо, хорошо себя зарекомендовали, если направили в наш наркомат, – решил Магура. – Поэтами рождаются, а чекистами становятся. Врагов преступно недооценивать, их шапками не закидать. Чтобы выиграть сражение, необходимы тысячи бойцов, чтобы провалить его, достаточно пары шпионов.

Командир «ястребков» пришел на помощь сникшему Полетаеву:

– Сержант хотел сказать, что немецким выкормышам долго не гулять на свободе, не найти им у нас кров с питанием, каждый в районе за советскую власть, роднее ее только мать.

Магура продолжал инструктаж:

– Пока известно количество десантников, место приземления. К сожалению, их следы утеряны. Ваш район довольно большой, потребуется не один день, чтобы объехать хутора, обойти каждый дом, чтобы обнаружить врагов, дорог каждый час. За время поиска враги успеют совершить ряд диверсий, терактов, убийств, что, как понимаете, допустить нельзя. Следует их оперативно задержать, при оказании сопротивления уничтожить.

– Актив поможет, завсегда на него опираемся, – пообещал начальник райотдела.

– Не забывайте, что десантники отлично подготовлены, прекрасно вооружены, имеют сфабрикованные документы советских военнослужащих.

Когда был составлен план прочесывания района, начальник райотдела пригласил Магуру в столовую. После завтрака они шли по Нехаевской, радовались еще нежаркому, но уже довольно яркому солнцу, которое цеплялось за вершины деревьев, возле одной ветлы в луже купались нахохлившиеся воробьи. Вернувшись в райотдел, Магура с начальником обнаружили отсутствие Полетаева.

– Умчал на мотоцикле, – доложил дежурный. – Из глубинки прибыл старик, переговорил о чем-то с Сережкой, и оба укатили, а куда, зачем не сказали.

Начальник посуровел:

– Пропесочу как следует, чтоб на будущее знал, как уезжать без доклада.

Нахмурился и Магура: «Чем вызвана спешка с отъездом?»

* * *

Конюх Мокей Ястребов не вошел, а ворвался в райотдел, забыв очистить на крыльце грязь с подошв. Вытер шапкой лоб, устало попросил сержанта: – Дай попить, горло пересохло.

Полетаев выполнил просьбу. Конюх схватил кружку обеими руками, выбил о нее зубами дробь.

– Присядь и толком расскажи, какое привело дело, – попросил сержант. – Отдышись и четко докладывай.

– Собирайся не мешкая, – потребовал Мокей. – Нет времени рассиживаться. Дело сильно срочное и важное, не терпит отлагательства. – Слипшиеся от пота сивые пряди закрывали лоб, глаза, но старик их не убирал. – Христом молю, как бы не запоздниться. – Да разъясни толком, куда зовешь. Мокей полез в карман дождевика, достал комок газеты. – Читай и все поймешь. Комок был «Правдой».

– Внимательно читай, – потребовал конюх. – Я вначале подвоха не заметил – газета как газета, какую привозят из района, вывешивают для всеобщего обозрения. Решил узнать, что происходит на фронтах. Отыскал сводку, и волосы встали дыбом, глаза полезли на лоб. Полетаев разгладил газету.

– За минувшую субботу. Не считай, что не забочусь о повышении политической грамотности. «Правду» и «Звездочку» прочитываю исправно.

– Разуй глаза! – выкрикнул, теряя терпение, конюх. – Или куриной слепотой заболел? – старик зашелся в кашле, рванул воротник рубашки. – Смотри, что пропечатано, с самого начала смотри! – Мокей ткнул пальцем в призыв над названием газеты.

Полетаев всмотрелся и чуть не ослеп – привычный лозунг стал иным: «Пролетарии всех стран, объединяйся против большевиков!» – Что за черт? – Во, а ты не верил.

На первый взгляд газета как газета. Портрет улыбающегося колхозника, державшего блюдо с караваем, солонкой. Фотография обломков самолета. Что касалось текста… Полетаев потряс головой, прогоняя наваждение.

Под первым снимком говорилось, что бывший колхозник, простившийся с крепостным правом, радостно встречает немецких освободителей, под вторым сообщалось, что это стотысячный сбитый «сталинский сокол». Передовица рассказывала о заминировании по приказу Сталина всей Москвы вместе с метро, о косящей ленинградцев холере, о массовой сдаче в плен красноармейцев с командирами, о резком сокращении норм выдачи по карточкам продуктов питания, о мобилизации в Красную Армию подростков с 14 лет, об удравших с семьями за Урал членов Политбюро, ЦК партии, наркомов.

В конце газеты в рамке на двух языках было объявления:

Вырежь и сохрани.

Это является пропуском за линию фронта, перейти может

неограниченное число, всем гарантируются хорошее питание,

кров, медицинское обслуживание. Предъявитель не желает

проливать кровь за интересы комиссаров, жидов.

Мокей заглянул сержанту через плечо.

– Поднялся нонче ранехонько. Пошел на баз, затем поспешил в конюшню. По пути удумал узнать из газеты новости. Стал читать, и чуть кондрашка не случилась. Как очухался, сорвал газету и прямым ходом к тебе.

Сержант госбезопасности продолжал смотреть на фальшивый номер «Правды», от переполняющей его ненависти скрипел зубами.

– Вчера была эта пакость?

Мокей потряс головой.

– Утром появилась. Хотел звонить вам, потом удумал лично доставить.

Полетаев спрятал газету в ящик стола, снял с вешалки шинель, фуражку.

– Поехали!

Мокей обрадовался:

– Вот я про то же самое говорю!

Григорий сбежал с крыльца, на ходу влез в шинель, опоясался ремнем с кобурой.

– Шибко не нервуй, – попросил конюх. – Бери с меня пример: после давнишней контузии нервы держу в узде.

Отворить ворота сарая, вывести мотоцикл было делом минуты. Усевшись в седло, сержант обрел спокойствие.

– Лезь в люльку и крепче держись, не то вылетишь.

– Это дело. На моторе в два счета в Венцы домчим. – Мокей устроился в коляске, натянул по брови шапку. – Жми, Гришаня.

Мотоцикл помчался по станице, разбивая лужи, проваливаясь колесами в колею.

А. Воронин, начальник Сталинградского УНКВД[113]:

Абвер упорно продолжал подрывную деятельность и, несмотря на провалы, отправлял к нам новых своих агентов. К лету 1942 года агентуру в Германии, Польше, близ Винницы готовили с поспешностью. Одни шпионы вылавливались при первых шагах на нашей территории (порой во время приземления), другие являлись с повинной в органы госбезопасности, фронтовую контрразведку. Большую помощь оказывал центральный аппарат, своевременно информируя о намеченных немцами акциях, присылая данные на забрасываемых к нам.

9

Колеса мотоцикла разбрасывали в разные стороны грязь, которая попадала Мокею в лицо, отчего конюху приходилось прикрывать глаза ладонями, ниже опускаться в люльке, недобрыми словами поминать чертей.

Григорий точно сросся с машиной, продолжал думать о доставленной из Венцов газете, мучился над решением вопроса, как гнусная фальшивка попала в хутор. Знал пока твердо одно: необходимо как можно скорее отыскать распространителя, нельзя допустить, чтобы другие лже-«Правды» (вряд ли в район попал единственный экземпляр) были прочитаны жителями.

Когда мотоцикл достиг околицы Венцов, свернул у заброшенного, с заколоченными крест-накрест окнами дома, конюх украдкой перекрестился, радуясь, что костлявая с косой не унесла его с собой.

У стенда сержант замер. Оторопело заморгал и конюх – рядом с рукописной афишей о демонстрации фильма «Волга-Волга», листом из тетради с напоминанием о сроке сдачи яиц висела «Правда», точная копия той, что привез Мокей.

Они уставились в газету с антисоветскими статьями и очнулись от истошного крика – к плацу бежала казачка. Достигнув Полетаева с Мокеем, хуторянка схватила сержанта за рукав, попыталась что-то произнести, но только беспомощно открыла рот. Полетаев попросил: – Успокойся. Отдышись.

Казачка потянула сержанта в конюшню, где на полу рядком лежали Трофимов и Тупиков. Казалось, члены хуторского Совета уснули, утомившись после тяжелой работы. К прячущейся за спины мужчин казачке с опозданием вернулась речь:

– Иду и слышу – стреляют, да не один раз, а дважды, знать, не случайно курок нажали. Подумала вначале, кому и по какой такой причине ранехонько пулить в конюшне? Заглянула за ворота и еле на ногах устояла. Как теперь Трофимихе рассказать? А у Тупикова не осталось ни одного родственника, всех схоронил, некому будет обрядить, над гробом поплакать…

Полетаев перебил:

– Кто из посторонних появлялся в Венцах?

– Почтарь вчера заезжал, но он нам не посторонний, все его знают, все ждут, как ясно солнышко в сумрачный день.

Глотая слова, казачка говорила бы долго, но умолкла при первых словах присевшего возле убитых Мокея:

– За что их? Еще утром балакал с Тупиковым, обсуждали, как лучше провести проводы в армию. А Трофимов вчера к себе звал, угощал гусятиной, пару рюмок опрокинули…

– Появлялись чужаки? – повторил вопрос Полетаев.

Казачка закивала:

– Перед рассветом двое объявились, один сынок тетки Дарьи Камыниной, из армии приехал на побывку. Другой тоже военный, чернявый, не нашего роду-племени, из тех, что каждую зиму привозят на рынок мандарины с лимонами.

Полетаев помог конюху подняться.

– Оружие имеешь?

– При себе нет, а дома держу для охоты дробовик. Берданка старая, но ни разу не подвела, бьет без промаха.

Сержант протянул гранату.

– Покуда спрячь, и пошли к Камыниной.

Мокей заспешил:

– Я ее сынка еще бесштанным пацаненком знаю, и лицом, и характером в отца. Орден заслужил, мать не забывает, исправно шлет денежные переводы, посылками балует…

Что еще рассказывал конюх, Полетаев не стал слушать, придерживая кобуру, побежал к одной из уходящих с плаца улиц, следом стараясь не отставать, засеменил Мокей Ястребов.

Из фальшивой «Правды»:

Как немало испытавший на своем веку, прошедший огонь, воды и медные трубы, посвятивший свою жизнь борьбе как с внешним, так и с внутренним врагом Отечества, заявляю соотечественникам, что пришел долгожданный конец засевшим в Кремле безбожникам. Недолог день и час, когда Москва и подло переименованный Петроград падут к ногам овеянных славой непобедимых германских войск и воинов порабощенных народов моей страны. Чтобы приблизить конец власти христопродавцев, посмевших разрушить возведенные нашими прадедами храмы, чьи руки по локоть обагрены кровью истинно православных, виновных в злонамеренном расказачивании, массовых репрессиях, подавлении любого свободомыслия, надо дорогим моему сердцу россиянам взять в руки оружие и, как в Гражданскую войну, выступить против всего греховодного, бесовского, приступить к строительству новой жизни с помощью несущих свободу германских войск.

Атаман П. Краснов

* * *

Сдавшийся в первые недели войны в плен старший сын Сталина лейтенант Джугашвили Яков вместе с племянником Молотова призывает всех честных патриотов своей страны последовать их примеру, прекратить подставлять себя под пули, защищать клику большевиков, повернуть оружие против них.

* * *

Долгие 15 лет, начиная с вероломного захвата в октябре 1917 г. законной власти, Россией с ее бесправными республиками-колониями правят порхатые жиды и иноземцы, вроде грузин Сталина, Берии. В ЦК партии, правительстве засели евреи, потомки тех, кто в свое время распял Христа-спасителя.

10

Саид-бек на крыльце тщательно очистил с подошв сапог прилипшую грязь. Войдя в курень, приложил руку к козырьку фуражки, прищелкнул каблуками.

– Желаю здравствовать. Пусть этот дом никогда не знает горя, будет богат.

Камынин представил напарника матери. Старушка вытерла о фартук ладонь. Саид-бек прикоснулся губами к руке с набухшими венами, чем смутил хозяйку. Повесил у двери шинель, ремень с кобурой, провел расческой по волосам.

Появление сына, а следом его друга вывело старушку из привычного состояния, с опозданием пригласила позавтракать:

– Разносола, извиняюсь, не будет. К обеду кабанчика заколем, за выпивкой сбегаю к соседям, у них завсегда в наличии самогон. Камынин остановил мать:

– Никуда бегать не надо. – Подал знак Саид-беку, и тот достал из вещевого мешка фляжку, потряс ее, прислушался к бульканью. – Как жили без меня? Старушка присела к сыну, подперла рукой подбородок.

– Слава богу, хвори обходили стороной. Нужду не испытывала. Трудилась, как все, в колхозе, сначала на бахче, потом в коровнике. Хорошим подспорьем к трудодням была пенсия за отца, и Ваня не забывал, звал переехать к нему, но я не схотела, тогда бы тебе некуда было возвернуться.

Саид-бек разлил по рюмкам спирт. Мать выпростала из-под фартука руку.

– За тебя, Федя, и за товарища твоего. Чтоб все до одной беды обходили вас стороной, а пули пролетали мимо. Еще, чтоб война поскорее завершилась, супостаты полегли в могилы, – приложилась к рюмке, с поспешностью запила из кружки.

– Давайте помянем батю, – предложил Камынин. – Пусть земля будет ему пухом.

Глаза старушки вновь увлажнились, представила, что за столом рядком сидят все ее мужики.

Саид-бек похрустел на зубах малосольным огурцом, отодвинул от себя тарелку с ломтиками сала, признался:

– После жительства в казармах, гостиницах отвык от домашнего уюта. Вспоминал аул, и появлялось желание покончить счеты с жизнью, но останавливал Аллах, запрещающий даже думать о самоубийстве, – с опозданием понял, что сказал лишнее, постарался исправить ошибку: – В ответ на гостеприимство обещаю принять в моем ауле как дорогого кунака, с почетом, угощу молодым барашком на вертеле.

Камынин подсел к напарнику.

– Что задержало?

Саид-бек ответил:

– Дал вам пообщаться с матерью, познакомился с местными партийцами.

Камынин вернулся к матери, продолжающей накрывать стол.

– Помню, как по праздникам отец пел. Стоило хлебнуть, глаза веселели, голос становился командным.

Старушка согласилась:

– Чего-чего, а петь и заливать за воротник был мастак. С устатку завсегда опрокидывал чарку, но знал меру, не позволял лишку, завсегда, в отличие от других казаков, оставался на ногах. И плясун был хоть куда, за это обратила на него внимание, когда стал женихаться.

– Далеко было другим до отца не только при застолье, а и на скачках, стрельбище. – Камынин вначале тихо, затем громче затянул:

Звонок звенит, и тройка мчится,

За нею пыль по столбовой.

На крыльях радости стремится

Все с Дона воин молодой.

Он с юных лет с семьей расстался,

Пятнадцать лет в разлуке жил,

В чужих краях с врагами дрался,

Царю, Отечеству служил…

Мать заслушалась, в голосе сына уловила знакомые ей интонации мужа.

– А гармонь батина целехонька. Просили уступить, предлагали хорошую цену, но всем отказала – память не продается.

В сенях щелкнула щеколда.

Саид-бек сжал в кармане рукоятку револьвера, который предусмотрительно был переложен из кобуры.

– Без паники!

Дверь отворилась. Пригнувшись, чтобы не задеть затылком притолоку, вошел Полетаев.

– Доброе утро, тетка Дарья. Здравие желаю, товарищи командиры.

Старушка заспешила:

– Присаживайся, Гришуня. Радость у меня безмерная, сыночка дождалась.

Полетаев снял фуражку, но за стол не сел.

– Прошу предъявить документы, время, сами понимаете, требует бдительности.

– С кем имеем честь? – спросил Камынин.

– Сержант госбезопасности Полетаев, – представился Григорий.

Старушка подтвердила:

– Тутошний он, из соседнего хутора родом.

Камынин не спешил выполнить просьбу, точнее, приказ. Залпом осушил рюмку, подцепил вилкой ломтик сала, отправил под усы и лишь затем полез в нагрудный карман.

– Вам воинский билет или командировочное предписание?

– И то и другое.

Камынин порадовался, что в документах указаны его настоящие фамилия, имя с отчеством.

«Придраться не к чему, даже чернила советского производства, а печать настоящая, захваченная в горвоенкомате Киева».

Пока Полетаев знакомился с документами, Саид-бек положил на край стола свои, предложил разделить застолье:

– На службе, понятно, возлияния не приветствуют, но в честь встречи матери с сыном можно пригубить.

Полетаев вернул документы, смущенно признался:

– Сильно завидовал тем, кто воевал в Монголии и на озере Хасан с япошками. Собрался писать рапорт с просьбой направить на учебу в училище, но военные действия на Дальнем Востоке закончились.

Камынин был в недоумении: «При чем Монголия, Хасан? – не сразу сообразил, что молоденький сержантик принял его за младшего брата. – Если вздумает сличить с портретом Вани, поймет, что ошибся. Впрочем, мы с Ваней похожи».

– А на финской пришлось побывать? – продолжал интересоваться Полетаев. – Переживали, когда узнавали из газет, что «кукушки» с деревьев подстреливают наших и что морозы там посильнее сибирских.

– На финскую не попал, – ответал Камынин. – Служил на юге.

– Не случись эта война, вашему отцу и другим, кто сложил головы за советскую власть, в станице поставили бы памятник, – Полетаев приложил руку к козырьку. – Прошу извинить за беспокойство.

– Бдительность – наше оружие, – процитировал лозунг Саидбек.

Стоило сержанту покинуть дом, Камынин строго спросил Саид-бека:

– Чем объясните появление энкавэдэшника? Наследили с местными партийцами?

Саид-бек обиделся:

– Я работаю чисто.

На крыльце Полетаев успокоил Мокея:

– Все в порядке. Не будем мешать встрече матери с сыном.

– Дарья, небось, радешенька?

– Спрашиваешь. К тебе бы приехал сын, тоже был на седьмом небе от счастья.

Конюх посуровел:

– Мой не приедет, мой лег в сыру землю чуть попозже Дарьиного мужа. Интерес имею: сильно Ванятка изменился? За минувшие пять годков, когда в последний раз приезжал, должен повзрослеть.

Полетаев резко остановился, обернулся.

– Как его назвал?

– Иваном, как окрестили.

– Он Федор, Камынин Федор!

– Не путай, Федором звали старшего, белопогонника. Сгинул где-то.

Полетаев схватил конюха за дождевик, притянул к себе.

– Не шути и не заговаривайся!

Старик обиделся:

– Какие могут быть шутки?

– В документах он Федор!

– Дак это… – Конюх запнулся: – Старшой это, у Шкуро служил, первый кровопиец! – Мокей оттолкнул сержанта, ворвался в дом. Ненавидящим взглядом уставился на Камынина. – Возвернулся, паскуда? Думаешь, позабыли, как пытался изничтожить советскую власть, кровь народную проливал? Надумал за брата спрятаться, за заслуженного красного командира? Нет тебе на земле места!

Мокей стал вырывать из кармана гранату, но Саид-бек опередил, направил револьвер в бок конюха, спустил курок.

Мокей пощатнулся. Судорожно собрал в кулак край скатерти и, сметая на пол посуду, свалился у стола.

Все произошло удивительно быстро – и появление колхозного конюха, и брошенные им гневные слова, и выстрел.

Камынин взглянул на дверь в соседнюю комнату, куда ушла мать. Собрался отчитать напарника за поспешность, но услышал:

– Руки в гору! Иначе стреляю без предупреждения!

Приказывал Полетаев. Дуло вороненого ТТ было направлено на Камынина, затем на Саид-бека, снова на Камынина, отчего один из десантников на какое-то время оказывался вне поля зрения сержанта. И Камынин не замедлил воспользоваться этим – не вынимая из кармана револьвер, выстрелил сквозь ткань.

Полетаева отбросило к стене, но он успел дважды нажать на курок. Последнее, что мелькнуло в затухающем сознании, было недовольство собой, своими действиями.

В горнице запахло порохом. В углу под божницей, скрючившись, сидел Камынин, неподалеку лежали конюх и Саид-бек. Возле недавно побеленной печи распластался Григорий Полетаев.

Полетаев Григорий Иванович, 1823 г. р., место рождения Нехаевский район Сталинградской области. Образование среднее, курсы трактористов и кратковременные в УНКВД. «Ворошиловский стрелок», знак ГТО. В органы направлен по рекомендации райкома ВЛКСМ. Член ВКП(б) с сентября 1941 г.

11

Курганников блаженствовал под нежарким солнцем, которое растопило ноздреватые островки снега, образовало лужи, и те сочились ручьями, и не сразу увидел ковыляющего старика с нечесаной, обкорнанной ножницами бородой. Казак выглядел немощным, опирался на суковатую палку. Следом шагал Фиржин.

Перед Курганниковым они остановились. Курганников с любопытством оглядел старика: – Здорово, Горбунков. Зовут Тимофеем Матвеевичем?

– Угадал, гражданин начальник. Имечко с фамилией из моего дела узнал, какое в лагере осталось? – Отчего назвал гражданином, а не товарищем?

– Для меня товарищ тамбовский волк, а оперы, вертухаи и прочие начальники – граждане. – Долго сидел?

– Почитай два десятилетия. Здесь станешь допрос снимать или в район повезешь? Сразу заявляю: не беглый, свой срок оттрубил от звонка до звонка.

– Но без права проживания на родине. Нарушил закон, за это можно обратно в Магадан этапировать. Отчего вновь пошел супротив закона? Было предписано проживать там, где назначено, а ты посмел вернуться. Скольких до революции порубал шашкой на демонстрациях есаул лейб-гвардии атаманского полка, скольких позже пустил в расход? Скажешь, что не вел счета или память отшибло? Тогда напомню, как за верную службу, ненависть к красным атаман Петр Николаевич Краснов тебя в Новочеркасске облобызал, преподнес со своего плеча бурку.

Горбунков перестал сутулиться, в глазах старика загорелся огонек.

– Желаешь узнать, каким образом стало известно твое прошлое, ведь многое скрыл от следствия и суда, иначе получил бы «вышку». – Курганников протянул портсигар. – Угощайся. Кроме атамана, тебя не забывал Кирилл Владимирович.

– Это кто? – голос Горбункова дрогнул.

– Почивший в бозе августейший Всевеликий князь, местоблюститель Российского престола, двоюродный братец самодержавнейшего, благочестивейшего государя императора Николая II. В шестнадцатом году на Пасху в Царском Селе ты удостоился его похвалы.

Старик попытался унять охватившую его дрожь.

– Ваше благородие! Все минувшие годы верой и правдой! Не жалел живота своего! Не терял надежду! Опасался только, что не доживу, не увижу конца бесовской власти.

Чтоб успокоить старика, Курганников положил ему на плечо руку.

– Кончились твои невзгоды, какие перенес в большевистских застенках. Много лестного наслышан о твоей геройской, непримиримой борьбе с красными. Могу еще кой-чего напомнить из твоей биографии, о чем в НКВД не имели понятия. Сколько в станице партийцев?

– Осталось четверо! – с готовностью доложил старик. – Другие ушли в армию. Имею адресочек каждого – заранее взял на карандаш, еще списочек сочувствующих большевикам.

– Хвалю. Знаешь казаков, кто выступит против власти?

– Есть такие, не скажу чтоб много. Жаль, с оружием плоховато, одни охотничьи ружьишки, да и то не у всех.

– За этим дело не станет, вооружим каждого. Что касается четверых, то они сейчас под запором, ожидают приговора.

– Окажите доверие.

– Ты о чем? – не понял Курганников.

– Дозвольте лично энтих партийцев отправить к праотцам. Руки чешутся спустить курок.

Курганников по-новому взглянул на казака, дрожащего от желания поскорее расплатиться со всеми, по чьей вине оказался в затхлой, перенаселенной камере, через всю страну ехал в теплушке в край вечной мерзлоты, короткого комариного лета.

– Подарю такую радость, – обещал Курганников. – Сейчас соберем сход, назначим тебя старостой. Справишься?

Старик признался:

– Не мастак я речи говорить.

Курганников успокоил:

– Болтать не придется. Станешь держать народ в крепкой узде, создавать повстанческие отряды, которые не допустят увоз взращенного потом и кровью хлеба, скота, птицы. Не дадут подписываться на заемы. – Курганников делал глубокие затяжки дымом, не замечал, что огонек достиг мундштука, в нос ударил запах тлеющей бумаги. – Первая задача – повернуть станичников, а за ними всю округу против Советов с коммунистами, подготовиться к приходу освободителей. Тех, кто станет противиться, без лишних разговоров к ногтю, чему тебя учить не надо.

Курганников Иван Иванович, 1896 г. р., русский.

Участвовал в формировании Добровольческой армии, примыкал к Савинкову, входил в «Донской гражданский совет» под председательством ген. Алексеева. Активный участник эсеровского мятежа в Ярославле. С отрядом Булак-Булаховича проводил кровавые рейды в приграничных городах Белоруссии. Был в охране Кирилла Романова в Ницце, сотрудничал с разведками Франции, Польши, с 1936 г. с абвером. Член РОВС, национал-социалистической партии Германии.

Летом 1941 г. дважды забрасывался в гарнизоны РККА для убийств комсостава, фланировал в Западном особом округе, собирал сведения о боеспособности частей. В порядке исключения получил чин майора вермахта.

Словесный портрет: брюнет, рост выше среднего, брови дугообразные, глаза серые, шея мускулистая, залысина, нос сломан, шрам на левом виске.

Обращаем особое внимание на опасность при задержании.

12

Станичники стекались к клубу. Многие вели с собой детей – пронесся слух, что после схода покажут кино. Женщины несли на руках укутанных в одеяльца грудничков.

Казаки с казачками рассаживались по лавкам, вели неспешные разговоры: интересовались здоровьем, отелом коров, горевали по поводу онемевших с полудня громкоговорителей.

Шум голосов смолк, когда на сцену перед полотнищем экрана поднялся Курганников. Был руководитель десантников без шинели, петлицы с кителя отпороты. Повелительно поднял руку:

– Граждане великого Донского края, дорогие мои казаки и казачки! Не назвал товарищами по той простой причине, что отныне изымается из обращения введенное большевиками слово. От всей души поздравляю с освобождением от поправших святую Россию хулителей православия! Вам возвращаются вероломно отнятые привилегии, какие имели деды и отцы при царе-батюшке. Примите горячий привет от всеми уважаемого атамана Краснова, он молится за ваше здравие. К вам спешит после одержания побед германская армия, она окончательно покончит с безбожниками, кто закрывал, крушил храмы, отдавал на растопку иконы. Прежняя власть не имела за душой ничего святого, готова была продать родного отца с матерью, сгноить любого на каторге, детишек пустить по миру побираться. В многострадальной России устанавливается любимый вами государственный строй, изничтоженный в семнадцатом году! – Курганников откашлялся в кулак. – Германская армия победоносно прошла всю Европу, на очереди Россия с ее колониями на Кавказе, в Средней Азии. Сталин со своей бандой сдают города, еще полгода, и с коммунистами, Советами будет покончено навсегда!

Курганников замолк, в ожидании аплодисментов, но ответом была тишина.

– О крепостничестве станете вспоминать как о страшном сне. Будете с песнями выращивать хлеб, пасти скот, растить себе в радость детей, перестанете гнуть спины для обогащения наркомов, директоров, райкомовцев! Всех ждет светлое будущее без опостылевшего господства коммунистов!

Курганников решил передохнуть: «Легче прыгать с парашютом, проводить теракты, нежели трепать языком. В другой станице поручу держать речь Эрлиху – образован, белая кость, ему и карты в руки».

С последнего ряда спросили:

– Почему собрание проводим без Кирьяныча и станичного Совета? Любой сход завсегда они вели.

Курганников шагнул к краю сцены.

– Искореним на веки веков незаконную власть! Начнем с местных, кто лизал коммунистам задницы!

В разных концах зада раздались голоса:

– Нечего Кирьяныча искоренять и других в Совете тоже!

– Они за справедливость, все нашенские, сами выбирали!

– Желаешь, как в прошлую войну к стенке ставить? Больно скор на расправу. Спросил нас, желаем ли убрать Кирьяныча?

– Где Кирьяныч и его Совет, правление? Пусть они речи говорят!

Курганников не ожидал такой реакции на свое выступление, попытался навести порядок:

– Тихо! Будем судить праведным судом лизоблюдов советской власти, каждый прихвостень большевиков получит по заслугам! Никто больше не посмеет забирать молодых в армию, ссылать целыми семьями, заставлять гнуть спины для обогащения клики Ленина— Сталина! Станица переходит на самоуправление во главе со старостой! – Курганников отыскал в первом ряду Горбункова. – Поднимайся, Матвеич.

Старик одолел ступеньки, встал рядом с Курганниковым.

– Представлять не буду, все его хорошо знают.

Из зала ответили:

– Как не знать! Жандарм и еще душегуб. Креста на нем отродяся не было, руки по локоть в крови.

Курганников терял над собой контроль, по вискам текли струйки пота.

– Разговорчики! Горбунков безвинно пострадал за вас, шел под пули, чтобы отвоевать казакам свободу!

Курганников подтолкнул старика, тот залез пятерней в бороду, с клокотом в горле выдохнул:

– Давить, как змей подколодных, всех антихристов будем! Распинать всех большевиков будем! Возвернем старую жизнь без коммунии!

Горбунков махнул кулаком, словно это был клинок. С нескрываемой ненавистью смотрел на станичников, был готов немедленно расправиться с каждым, кто осмелится перечить, встать на пути.

Справка

Выдана ИТР-51 в том, что согласно Постановлению СНК СССР от 12 июля 1940 г. за № 67/3 отбывший срок заключения гр. Горбунков

Т. М., 1875 г. р., направлен с лишением гражданских прав на жительство в с. Белечье Красноярского края.

13

«Чье изречение: промедление подобно смерти? – Магура смотрел на бегущую дорогу и продолжал размышлять: Враги приземлились чуть раньше или позже полуночи. За прошедшие часы могли уйти довольно далеко, добраться до ближайшей станции, сесть в проходящий состав. Отчего не вышли в эфир? Повреждена рация, потеряли ее во время приземления?..» Оседая то в одной, то в другой заполненной водой колдобине, машина натуженно гудела, стреляла выхлопами газа.

Машина остановилась, чтобы пропустить едущую навстречу из хутора подводу, на которой лежал Полетаев. Возница опередила вопросы «ястребков»:

– Поранило парня, который час без сознания. Сам двоих пострелял, из них один старший сын тетки Камыниной. Убивается, бедная, места себе не находит, слезами исходит. Просит позволения самой обрядить и земле предать. Обещает не поганить погост, схоронить за оградой…

– Что ближе – Венцы иди Артановское? – спросил Магура командира «ястребков».

– До Венцов с десяток верст, а станица, почитай, рядом.

– Гоним в Артановскую.

За пологим бугром дорога пошла ровнее. Реже появлялись островки снега, за обочиной чаще встречался полегший за зиму сухой аржанец.

– Теперь куда? – спросил водитель при въезде в станицу.

– К местному Совету.

– Да вон же он, в двух шагах.

Магура нахмурился – над крыльцом Совета и правления колхоза не было привычного красного стяга, вместо него торчал обрубок древка.

– Взять дом в кольцо!

Чекист вбежал в здание, двери которого были сорваны с петель, в окне выбита рама, в комнате царил хаос – стулья перевернуты, ящики стола выдвинуты, на полу порванный портрет Ворошилова, несгораемый шкаф раскрыт.

– Чистый погром, точно Мамай прошелся, – оценил увиденное «ястребок».

Под ногами среди обугленных протоколов заседаний, ведомостей по уплате налога лежали тронутые огнем книжки колхозника.

«Дом брали штурмом. Хозяева оборонялись, пытались уничтожить документы, чтоб не попали в руки врагов, – понял чекист. Покинув дом, огляделся – станина точно обезлюдела. – Куда народ подевался?»

Все объяснил выбежавший из проулка мальчуган в съехавшей набекрень заячьей шапке.

– В клуб все ушли. А дядька Кирьян с другими заарестованы.

– Где они?

– Тута, – юный станичник указал на пристройку, где хранили зерно, овощи и откуда раздавался методичный стук: кто-то упорно пытался привлечь к себе внимание.

«Ястребок» с пшеничными усами поднял крышку подпола, оттуда пахнуло терпким запахом яблок.

– Есть кто живой?

Заныли ступеньки, из лаза появилась всклокоченная голова.

– Измываться не позволим, – предупредил вылезший. – Смертью не пужайте. Тут, на месте, станете вершить приговор? Страх берет, что станичники не позволят допустить самосуд?

– Не признал, дядь Кирьян? – спросил «ястребок». – Всмотрись, это я, Мишка Чумаков, сын твоего одногодка Пантелеймона. В прошлом году ты самолично мне комсомольский билет вручал.

Кирьян снизу вверх взглянул на парня с карабином, и с лица пропала хмурость, дрогнувшим голосом крикнул в лаз:

– Вылазьте, свои это!

Председатель одолел ступеньки. Следом на белый свет показались трое, у одного разорван ворот рубашки, другой со спекшейся в углу рта кровью, третий с синяком под глазом.

– Сколько человек измывались?

– Трое.

– А не пятеро?

Кирьян покачал головой:

– Трое, ошибки нет. Главный у них длинный, как жердь, приказы отдавал, другие их исполняли. Сначала попросили выдать ключи от сейфа, чтобы проверить мобилизационные листы. Когда понял, что дело нечистое и отказался подчиниться, стали стращать карами, затем перешли к рукоприкладству. Жаль, не имелось под руками оружия, иначе не позволили бы запереть в подполе…

Другой член правления добавил:

– И без оружия им здорово попало, век станут помнить.

– Одним словом, вышла стенка на стенку, – продолжал Кирьян. – Не ожидали от нас прыти. Выгнали их взашей, правда, ненадолго. Как пришли в себя, вышибли дверь, не дали уничтожить документы.

– Где эти трое?

Спасенные знали лишь, что напавшие говорили между собой о сходе, который, как правило, проходил в клубе в двух шагах от правления. Первым к нему побежал резвый Чумаков, за ним Магура с «ястребками». У здания попалась старушка, которая пятилась, крестилась.

В клубе Магура и остальные увидели на небольшой сцене военного с револьвером в руке. У человека было овальное лицо, серые глаза, брови сходились на переносице, на виске глубокий шрам – все, как сообщала ориентировка по розыску.

И Курганников увидел вбежавших, сразу определил, кто среди них главный. Некоторое время два майора, два врага смотрели друг на друга. Первым заговорил Магура:

– Сдайте оружие! Сопротивление бесполезно!

Курганников никак не прореагировал на услышанное, точно приказ к нему не относился, продолжал держать револьвер на уровне груди, целясь в Магуру. Набычившись, сквозь сжатые зубы тихо, но так, что услышали даже в последнем ряду клуба, произнес:

– Если не подчинюсь, станете стрелять? Вряд ли, я нужен живым, чтобы заработать орденочек. Предупреждаю: стреляю без промаха, мои пули опередят любые с вашей стороны.

– Стрелять не станете.

– Это почему же?

– Здесь много женщин, детей, стариков, не захотите пролить кровь безвинных земляков. Убийство гражданского населения окончательно настроит против вас станичников.

Курганников не спешил выполнить приказ, оценивал свое положение: «Рассчитывать на помощь молокососа Фиржина не приходится – опыта у юнца ни на грош, если и станет отстреливаться, то вряд ли в кого попадет, шлепнут за милую душу…»

– У вас имеется единственный шанс для спасения – сдаться.

– Ошибаетесь! – выкрикнул Курганников. – Пока вооружен, шанс имеется!

«Будет стрелять, – понял чекист. – Как не допустить перестрелку? Что предпринять, чтоб избежать жертв?»

С задних лавок стали подниматься, желая поскорее покинуть клуб, но зычный окрик со сцены остановил станичников:

– Оставаться на местах! Иначе каждого, кто посмеет встать, отправлю к праотцам!

Магура не терял надежду избежать кровопролития, повторил предложение сдать оружие, напомнил, что сдача оружия зачтется на суде при вынесении приговора.

Курганников рассмеялся:

– Не имею желания сесть на скамью подсудимого, приговор известен – пуля в лоб!

Чекист решил еще раз попытаться обратиться к совести нежелающего сдаваться врага:

– В детстве, без сомнения, в школе на уроках закона Божьего учили Священное писание.

Курганников не понял, куда клонит чекист.

– Должны помнить, – продолжал Николай Степанович, – что православие, христианская мораль призывают любить ближнего своего, поэтому не станете отнимать у земляков самое дорогое, что им даровано – жизнь. Исповедуемая вашими дедами, отцом, матерью религия не позволяет убивать.

Курганников перебил:

– Прекратите демагогию! В войну нет места для жалости! Стану стрелять в каждого, кто встанет на пути!

В разных частях клуба раздались голоса:

– Детишки-то в чем виноваты?

– Ты нас спросил, желаем ли жить под фашистами, менять советскую власть на немецкую?

– Из каждого почитай куреня в армию ушли, а ты зовешь идти супротив родных отцов и сыновей!

– За нас не решай, чего нам делать. А твой Краснов у каждого засел глубоко в памяти – как шел на Царицын и за ним текла река крови.

Голоса становились громче, били Курганникова, и тот попятился, уперся спиной в экран.

Станичники осмелели, крики уже неслись со всех сторон. Из первого ряда поднялся старик в залатанном, с облезлым воротником тулупе. Обращаясь к Магуре, попросил:

– Слышь, товарищ дорогой, не разводи лишнюю антимонию, стреляй в энтого фашиста. Греха на душу не возьмешь, коль убьешь змею подколодную. Я сам бы в него стрельнул, да только нет под рукой оружия.

Старый станичник собрался продолжить убеждать военного перестать призывать врага к благоразумию, но выстрел отбросил его на соседей по лавке.

Курганников вернулся к рампе сцены.

– Есть еще желающие поговорить о сострадании к ближнему? Я не фашист, принадлежу, как все вы, к казачьему сословию, ратую за свободу от большевиков вольных сынов Дона! Предупреждал…

Вторично грохнул выстрел.

Курганников поперхнулся, ноги подкосились, и руководитель десантников рухнул на сцену.

Перед экраном и лозунгом на красном кумаче «Наше дело правое, враг будет разбит!» остались съежившийся Горбунков и протягивающий револьвер Фиржин.

– Сдаюсь, – произнес радист.

Фиржин Александр Юльевич. 1924 г. р., уроженец Константинополя, русский, отец бывш. крупный землевладелец, мать урожденная графиня Остен-Саксен.

Учился в лицее им. Николая II, работал официантом в ресторане «Боярский терем». В 1938 г. хорист православной церкви на бульваре Экзельмас. По рекомендации митрополита Серафима принят в богословский институт «Сергиевское подворье», служил в храме св. Владимира в Берлине под началом архимандрита Иоанна (кн. Шаховской). В на-

чале 1941 г. окончил курсы радистов школы «Абвер-аусланд» в Касселе, получил чин ефрейтора. Набожен, ярый монархист.

Словесный портрет: рост средний, лицо удлиненное, худое, глаза бесцветные, волосы пегие. Особые приметы: веснушчат.

14

Фиржин шагал, заложив руки за спину, понуро смотрел себе под ноги. За радистам плелся Горбунков. Задержанных вели два «ястребка», замыкал шествие Магура. В станичном Совете состоялся предварительный допрос: – Сколько вас было?

– Пятеро, – с поспешностью ответил Фиржин и покосился на Горбункова, – этого не было с нами. – Где остальные трое? – Двое ушли в Венцы, третий куда-то подевался.

Магура помнил поступившую из Москвы ориентировку, по ней молодой десантник был Фиржиным, но решил получить подтверждение: – Фиржин? – Так точно. – Где рация? – В клубе за сценой. – Позывные? – КЛС. – Время выхода в эфир?

– Сколько сейчас времени? – вопросом на вопрос ответил Фиржин. – Ах да, у меня часы. – Отдернул рукав, взглянул на циферблат. – Первый сеанс в четырнадцать ноль-ноль. Есть резервный на случай непредвиденных обстоятельств. – Участвовали в аресте местного актива?

– Никак нет. Ни на кого рук не поднимал, только раз выстрелил, вы тому свидетель. – Что побудило застрелить Курганникова? Радист нахмурился:

– Для него не было ничего святого. Подобные ему в свое время с легким сердцем распяли Христа. Догадываюсь, что нужен вам для работы на рации. Сделаю все, что прикажете, передам слово в слово. He советую заменять другим радистом, в функабвере прекрасно знают мой почерк.

Магура все больше убеждался, что юноша не врет, готов принять участие в радиоигре, тем самым сохранить себе жизнь. «В Венцах убиты двое, третьего в клубе застрелил радист. Где последний в пятерке, Эрлих? И кто этот старец?»

Горбунков заметил внимание к себе военного, спросил с клокочущим в груди хрипом:

– За что заарестовали, гражданин начальник? Виноват только в том, что нарушил предписание, покинул ссылку, пожелал в последний разок побывать на родине.

– Фамилия?

– Горбунков. Бывший заключенный по 58-й статье.

Последний вопрос Магура адресовал Фиржину:

– С вами был Эрлих Сигизмунд Ростиславович. Где он может быть?

Фиржин признался:

– Не могу знать. Ищите, далеко уйти не мог – на одну ногу прихрамывает и возраст немалый, за полвека стукнуло.

Рапорт

Начальнику Сталинградского УНКВД,

комиссару госбезопасности 3-го ранга

т. Воронину

Во исполнение приказа по розыску заброшенных на территорию области противников в ст-це Артановской арестованы радист гр. Фиржин, местный житель гр. Горбунков.

При задержании убиты руководитель десантников гр. Курганников, колхозник Данилов И., в х. Венцы убиты вражеские агенты Камынин, Саид-бек, погибли члены ВКП(б) тт. Трофимов С. А., Тупиков Н. П., Ястребов М.

Один из десантировавшихся гр. Эрлих бежал, преследование результата не дало.

В проведении операции активную помощь оказали бойцы местного истребительного батальона.

Тяжелораненый сержант госбезопасности т. Полетаев Г. И. отправлен в райбольницу.

Майор Магура Н.

Из сводки Совинформбюро

В течение 14 апреля 1942 г. на фронтах существенных изменений не произошло.

15

Эрлиха спасло чудо. Лишь только бывший штабс-капитан опустил крышку подпола, как за окнами станичного Совета протарахтел мотор.

Сигизмунд Ростиславович не стал раздумывать, выбежал из дома и увидел, как из кузова грузовика спрыгивают люди с карабинами, из кабины на землю ступил военный в синей фуражке с красным околышем.

Эрлих метнулся в старый яблоневый сад. Упал, зарывшись лицом в прелые листья. Пролежал несколько секунд, вскочил, перемахнул плетень и, насколько позволял возраст, бросился к холмам.

Эрлих спешил поскорее и подальше уйти из станицы. Сапоги вязли в глиноземе, попадали в бочажины с лужами, отчего носки с портянками стали мокрыми. Он бежал и еще не задумывался о том, что доложит начальству о потере группы, причине своего спасения.

«Я везучий, родился под счастливой звездой! Уйди с Курганниковым и радистом в клуб, не вернись в правление колхоза, чтобы поговорить с арестованными, сейчас был бы повязан по рукам, ногам или, что более вероятно, убит… Мог распрощаться с жизнью намного раньше, на третью ночь второй революции в Питере, позже при оставлении Добровольческой армией Царицына, в одном из боев на Хопре с комбедовцами, наконец утонуть, когда на пароходе попытался вернуть драгоценности, умереть от голода в первые годы эмиграции…»

Эрлих перевалил бугор, вступил на ковыльную пустошь, не замечая, что полил мелкий дождь, и он промок до нитки.

За пустошью спустился в низину, остановился передохнуть, унять участившееся дыхание.

«Необходимо выйти к железной дороге, тогда смогу сориентироваться, иначе без компаса, карты заблужусь…»

Неожиданно ногу пронзила острая боль. Сигизмунд Ростиславович охнул, опустился на бугорок.

«Не вовремя напомнила старая рана! Следует разуться, выжать портянку с носком, но дорога каждая минута…»

Превозмогая боль в ноге, заковылял туда, где ежевечерне закатывалось солнце.

Эрлих Сигизмунд Ростиславович, родился в Петербурге в 1892 г., обрусевший немец. Отец, генерал от инфантерии, погиб в 1914 г., мать, графиня, умерла в Ленинграде в 1934 г.

Служил в контрразведке Добровольческой армии, руководил повстанческим отрядом-бандой на Хопре, Медведице. Эмигрировал в 1922 г. Перед войной сотрудник управления имперской безопасности, близок к руководству РОВС, входил в РФС («Российский фашистский союз»).

В диверсионно-разведывательную группу включен по рекомендации нач. IV управления РСХА группенфюрера СС Вальтера Шелленберга и генерал-майора центрального отдела абвера по комплектованию кадров Остера.

Словесный портрет: рост выше среднего, худощав, щеки впалые, лоб прямой, глаза светлые, волосы редкие.

Свободно владеет немецким, французским языками, хуже польским.

При задержании опасен.

16

Краснов взглянул на подпись в конце письма, и лоб покрыла испарина, которая появлялась при малейшем волнении. Стало жарко, пришлось расстегнуть верхнюю пуговицу мундира. Стоящий перед столом Синицын доложил:

– Герр Розенберг также передал свои искренние поздравления с началом весьма важной в Придонье операции. Верит, что сотрудники вашего управления окажут действенную помощь в продвижении армии рейха к Сталинграду. Вместе с вами безмерно рад, что рация вышла в эфир в обусловленное время, на ключе работал наш радист – его индивидуальные особенности подтвердили в функабвере.

Атаман потер ладонь об ладонь: «Опасения и страхи оказались, к счастью, беспочвенными. Могу гордиться поздравлением прибалтийца с печальным взглядом. Отныне станут больше доверять, ценить, прислушиваться к моим предложениям. Еще бы, добился успеха там, где неоднократно сворачивали шеи, погибали хваленые немецкие агенты, проваливающиеся на чужой территории».

Краснов не сводил слезящихся глаз с листа, который дрожал в руке.

«Я верил, что моих людей встретят на родине как долгожданных освободителей, иначе быть не могло. Ликвидировать на Донских просторах советскую власть должны именно русские, точнее, казаки, а не иностранцы. Только мы, долгие годы страдавшие в изгнании, заслужили право первыми ступить на родную землю».

Атаман снял очки, протер бархоткой линзы, снова водрузил на переносицу.

«Надо оповестить племянника. Семен будет рад узнать о высокой оценке моей деятельности Розенбергом».

Потянулся к телефону. Поднял трубку, набрал нужный номер, потребовал соединить с господином Красновым и услышал: – Кто спрашивает? Скривил губы, сдерживаясь, чтобы не выругаться, сказал: – Дядюшка спрашивает, родной дядюшка! Из показаний на суде П. Краснова:

Эмигрантские круги, в их числе я, встретили известие о нападении Германии на Советский Союз восторженно. Среди вынужденных покинуть Родину господствовало твердое мнение: хоть с чертом, хоть с дьяволом вернуться в покинутую Отчизну, для чего активизировал борьбу с Советами, большевизмом. Сделал ряд докладов перед единомышленниками, призвал к более тесному сотрудничеству с вермахтом, СД. Сочинил и опубликовал послание «Донскому казачьему комитету», посоветовал, как можно скорее поднимать на освобожденных землях восстания против советской власти, создавать боевые

казачьи формирования из местного населения. После поражения под Сталинградом выпустил «Декларацию казачьего правительства», где напомнил, что главные союзники обещали после войны вернуть нам все былые привилегии.

Неизбежный финалЯнварь 1947 год

1

Краснов сидел, бессильно опустив плечи, сложив на коленях вздрагивающие кисти рук, потухшим взором смотрел на членов военной коллегии Верховного суда СССР.

Один из восседавших за судейским столом был с коротко подстриженной бородкой клинышком а-ля кардинал Ришелье, отчего Краснов вспомнил Дзержинского.

«Затрудняюсь сказать, встречался ли с первым чекистом в Смольном институте, куда осенью семнадцатого доставили под конвоем. Допрашивал некто с болезненным цветом лица, ввалившимися щеками. Он беспрестанно курил папиросу за папиросой, кашлял. Арестованный вместе со мной полковник Попов с иронией заметил, что представитель новой власти неизлечимо болен, не доживет до эфемерного социализма, не говоря о коммунизме…»

Времени для размышлений, воспоминаний у Краснова было достаточно, пока показания давали другие подсудимые. За загородкой с места отвечал на вопросы прокурора генерал-майор вермахта адыгейский князь Султан-Гирей Клыч. Бывший участник корниловского мятежа, в эмиграции активно сотрудничал с СД. Когда армии рейха пришли на Северный Кавказ, подбирал бургомистров, подписывал расстрельные приговоры просоветски настроенным горцам. Князь говорил без акцента, грамотно строил фразы:

– Признаю, что боролся за полное освобождение моего народа от власти большевиков, получение самостоятельности в правлении своих земель, восстановление запрещенных национальных традиций, открытие мечетей. На родине имел возможность убедиться, что люди Адыгеи, как и Кабарды, Ингушетии, Балкарии, Чечни, Осетии, не питают ненависти к коммунистам. Призыв расправиться с представителями советских органов не привел к желаемому результату. Стоило немцам расстрелять тех, чьи родственники служили в Красной Армии, как земляки взялись за оружие, выгнали моих представителей, организовали круговую оборону. Понял, что напрасно ожидал крупномасштабных выступлений горцев, вливание их в немецкие армии.

Атаману было до тошноты противно слышать подобное, видеть, как бьет себя в грудь, кается прежде непримиримый к тем, кто отнял у него родину. Невольно вспомнилось, как сам пал духом, когда в конце войны был пленен в Северной Италии конвоем НКВД.

«Не задержись на сутки, успел бы с племянником и его сыном покинуть казачий лагерь в Линце, убежать к американцам. Впрочем, согласно решению Ялтинской конференции антифашистских государств, американцы поспешили выдать чекистам пятьдесят с лишним тысяч казаков с семьями, посчитав их военными преступниками. Рухнули надежды покинуть Европу, уплыть в Южную Америку, где всю войну преспокойно прожил Деникин…»[114]

Атаман обернулся к Семену, который опасался пропустить хотя бы одно слово прокурора, свидетелей. Бывший офицер лейб-гвардии императорского полка, в эмиграции стал активным деятелем РОВС, «Комитета по делам русской эмиграции», начальником штаба Главного управления казачьих войск, удостоен тремя наградами, произведен в генерал-полковники. Атаман с грустью отметил, что племянник полысел: «Глядя на моего Семена легко понять, как сдал и я. Будет жаль, если не доживет до времени, когда выпадет последний на голове волос…»

Следом за князем давал показания полковник кавалерии командующий крупным казачьим формированием Гельмут фон Панвиц. В начале восточной кампании с пехотной дивизией штурмовал Брест-Литовск. Свободно владевший русским языком, уговорил Краснова стать духовным вождем казаков, их знаменем в борьбе, окрестил атамана «динозавром казачьего движения».

Как и предыдущий подсудимый, фон Панвиц безоговорочно признавал предъявленные ему обвинения:

– Согласно прямому указанию рейхсфюрера Гиммлера, мой корпус влился в «Русскую освободительную армию» генерала Власова…[115]

При упоминании Власова атаман скривил губы: «Карьерист и трус, каких поискать. Полное ничтожество, омерзительный тип. Сдался в окружении, погубил целую армию. Поднял руки перед обычным патрулем, да не один, а с любовницей-медсестрой, которую вскоре бросил, женившись на немке-аристократке. Забыл о данной присяге, сорвал знаки отличия, предложил себя на роль первого борца с коммунизмом. Бездарный оратор, в речах полно несусветной чуши. Возомнил себя премьером будущего в России прогерманского правительства. Получал ежемесячно вместо тридцати сребреников Иуды денежное довольствие обычного ефрейтора семьсот марок. Если бы летом сорок шестого года по приговору военной коллегии не вздернули, сейчас сидел бы среди нас…»

Фон Панвица сменил Андрей Шкуро.

B Гражданскую командир «Волчьей сотни» отличался исключительной жестокостью, работал наездником с джигитовкой в цирке. С начала Второй мировой стал одним из заправил совета Дона, Кубани, Терека, руководителем казачьего резерва «Русского охранного корпуса при главном штабе войск СС, школы «Атаман», в Югославии проводил карательные рейды против партизан под черным знаменем с головой волка.

«Стал генерал-лейтенантом, а умом остался есаулом!» – мстительно подумал Краснов.

– Подсудимый Краснов!

Петр Николаевич вздрогнул, привстал, опираясь на загородку.

«Потребуют повторить прежние показания, хотя на следствии все прояснено… Сейчас зададут вопрос о моих планах реставрации в стране монархии, сколачивании по указке немцев армии из эмигрантов…»

Стоять было трудно – ноги плохо держали, отчего-то вспомнил, что Сталин имеет сохнущую руку. Атаман дорого бы заплатил, чтобы не признаваться в исполнении приказов немецкого командования, в своей роли в организации полка «Юнгшульц», входившего в состав 1-го танкового корпуса, в принятии в польском городе Моуа присяги у дивизии добровольцев, облаченных в форму вермахта с погонами старой русской армии, в параде, молебне с провозглашением многая лета другу всех казаков Адольфу Гитлеру…

Из следственного дела № Н-18768:

Фамилия: Краснов П. Н.

Рост: 183 см.

Фигура: полная.

Шея: короткая.

Цвет волос: седые.

Цвет глаз: голубые.

Лицо: овальное.

Возраст: 76 лет.

Особые приметы: родинка на левой щеке.

Уроженец Петербурга (Ленинграда), русский, без подданства[116], из донских казаков. До ареста нач. ГУ казачьих войск при министерстве Восточной области Германии.

Обвиняется по ст. 58, пункты 6, 11 УК РСФСР.

2

На вопросы Краснов отвечал предельно кратко, односложно – «да» или «нет», цедил слова сквозь сжатые зубные протезы. Когда вопросы иссякли, атаману разрешили вернуться на его место.

Краснов сел, снова стал горбиться, двигать губами, словно разговаривал сам с собой: «Жаль, не дают в камеру письменные принадлежности – новая книга получилась бы сенсационной. Надеюсь, подобное создаст Колюша, поведает о подлом предательстве американцев, нашем заточении в Лефортовской тюрьме, на Лубянке, этом процессе[117]».

Сына племянника не судили по причине его югославского подданства, отсутствия фактов (подкрепленных документами, свидетелями) шпионской деятельности против СССР. Если и был виноват Николай Краснов, то только в близком родстве с ярым антисоветчиком-дядюшкой. Колю-Колюшку атаман встречал в тюремном душе, где родственник помогал Петру Николаевичу мыться, тер мочалкой дряхлое тело, выслушивал похожие на исповедь откровения:

– Несложно догадаться, что тебя, как и других проходящих с нами по одному делу, волнует вопрос: какой ожидать приговор. Железная логика и не покидающая меня интуиция подсказывают, что суд будет предельно коротким, каким был трибунал над Власовым и его подельниками… Прожитые годы научили многому, в том числе проигрывать с честью. Приму со смирением любой, даже самый строгий приговор, в конце восьмого десятка нелепо судорожно цепляться за жизнь, проливать у эшафота горючие слезы, тем более падать на колени, молить о пощаде. Рад, что как гражданин дружественной СССР Югославии не будешь судим, вернешься на Балканы. Надеюсь, арест, тюрьма тебя не сломили, сделали тверже, сильнее. Верю, что, обладая хорошим литературным вкусом, способностью к сочинительству, опишешь вместо меня пережитое… С твоим отцом недооценили противника, переоценили собственные силы. Напрасно слепо верил в всесильность германцев, не надо было становиться под чужой стяг. В нашем поражении виновата не Красная Армия, тем более православный русский народ, а неумолимый ход истории…

Атаман делал большие паузы, собираясь с силами, смотрел на внучатого племянника сквозь струи воды:

– Россия была, есть и всегда будет, но не в боярском одеянии, сермяге, лаптях. Со временем наш многострадальный народ обязательно простится с большевизмом. Россия сумеет превозмочь все выпадающие на ее долю невзгоды. Можно уничтожить миллионы людей, что совершили немцы, но невозможно, как мечтал Гитлер, погубить целую нацию, тем более такую, как наша. Наступит день, когда о нынешнем государственном строе в стране станут вспоминать как о жутком сне… Жалею, что не дождусь этого светлого дня, радует, что моя могила будет не в чужой, а в родной земле…

Тюремщик потребовал закончить помывку, и Краснов с сожалением умолк – многое осталось невысказанным. В предбаннике с помощью Николая оделся, расчесал редкие волосы, догадываясь, что встреча может оказаться последней, перекрестил родственника, поцеловал в лоб.

Учитывая возраст атамана, состояние здоровья (тюремные медики записали диагноз «старческая дряхлость, приступы атеросклероза»), атамана допрашивали редко. Незадолго до открытия суда следователь зачитал обвинительное заключение:

– На основании вышеизложенного, обвиняетесь в совершении преступлений, определенных Уголовным кодексом РСФСР.

Краснов перебил:

– Ваш кодекс принят в 1926 году, по нему так называемые мои преступные деяния с 1917 и по 1926 год не могут наказываться – закон не имеет обратной силы.

Следователь проигнорировал замечание.

– Также обвиняетесь в шпионаже, передаче иностранным государствам охраняемых СССР тайн.

Краснов вновь не промолчал:

– Свою страну покинул довольно давно, точнее, в начале двадцатого года, когда еще не был образован СССР. До лета сорок пятого моя нога не ступала на родную землю. Посему не мог похищать, передавать кому-либо секретные гостайны.

Следователь пропустил и это замечание мимо ушей.

– Обвиняетесь во враждебной деятельности против народа, тесном сотрудничестве с фашистской Германией, антисоветской пропаганде, огульной критике социализма, неоднократных попытках силовыми методами свергнуть законную власть, призывах к военнослужащим, гражданскому населению переходить на сторону врагов.

Краснов отказался признать что-либо из перечисленного:

– Если придерживаться юридической стороны, я не только не изменял родине, а наоборот, ратовал за ее свободу, благополучие. Мои руки чисты, на них нет ни капли крови. Все обвинения лживы, притянуты за уши, легко разбиваемы.

Не желающий спорить, следователь приказал увести атамана. На этот раз Краснова не вернули в камеру, на лифте подняли на несколько этажей, привели в кабинет, где за массивным столом восседал крупный мужчина.

– Так вот каков непримиримый антисоветчик с многолетним стажем, немецкий холуй, бумагомаратель, щелкопер!

Атаман чуть склонил голову.

– Весьма польщен, что знаете про мою литературную деятельность.

– Ошибаетесь. Принципиально не читаю книг подонков, вроде вас. Не желаю пачкать рук о их стряпню. О ваших романчиках информировал референт.

– Рад, что хотя бы слышали о моих творениях. Догадываюсь, что доставили не для литературной дискуссии. Вести полемику не желаю, тем более открывать душу, исповедываться. К тому же не знаю, с кем имею честь разговаривать.

Хозяин кабинета привстал в кресле.

– Я Меркулов Всеволод Николаевич, генерал армии, как и вы. Это единственное, что нас объединяет, во всем остальном стоим по разные стороны баррикады. – Меркулов смерил взглядом стоящего перед ним Краснова. – На фотографии в деле выглядите моложе. На такого жалко тратить пулю или веревку.

Атаман был наслышан о Меркулове, перед войной и с весны 1943-го по март 1946-го министре государственной безопасности. Знал Краснов, что собеседнику небезразлично литературное творчество, одну его пьесу поставили многие театры, начиная с Малого.

«Печально, что моя судьба зависит от подобного напыщенного индюка», – с брезгливостью подумал Краснов.

– Перед тем как сыграете в ящик, признайтесь, что побудило служить немцам? Скривились, зубки прихватило? Так нет же давно зубов! Противно дышать одним воздухом с белобандитом, лизавшим фашистам зады, мечтавшим распять советскую власть, сделать наш народ рабами. Не ожидай вас справедливый пролетарский суд, задушил бы собственными руками.

– Не пугайте, – попросил атаман. – Не раз смотрел в лицо смерти, не испугает и теперь ее ледяное прикосновения, все в руках Божьих.

Меркулов зычно рассмеялся.

– Не в Божьих, а в руках органов госбезопасности и еще суда! Удивляюсь, как с богатым жизненным опытом могли поверить немцам, служить им, ходить перед ними, как дрессированная собачонка на задних лапах, искать защиту у наших союзников в войне? Последние после победы боятся русских, как черти ладана, знают, что мы стали сильнейшей в мире державой, обладаем сверхмощным атомным оружием, в любой момент можем двинуть войска на Европу с Америкой, разбомбить к чертовой матери Лондон, Вашингтон с Нью-Йорком, не оставим от них камня на камне. В минувшие века русские поили своих коней в Одере, Сене, теперь напоим в Темзе и за океаном. – Неожиданно Меркулов перешел на «ты». – Смотрю на тебя, и смех разбирает: где был ум, когда шел против нас, на что надеялся?

Краснову наскучило слушать и он попросил:

– Прикажите увести.

Требование вывело Меркулова из привычного состояния:

– Не указывай, что мне делать! Ты смердящий труп, давно пора лежать в могиле, точнее, быть сожженным в печи крематория. Скоро окажешься в аду, где встретишься со старыми дружками Колчаком, Юденичем, Врангелем, Власовым, находящимся на последнем издыхании в Америке Деникиным[118] и прочим отребьем. Передай, что Меркулов плюет в их поганые рожи!

Два генерала были удовлетворены беседой. Меркулов тем, что увидел заядлого врага, высказал ему в лицо все что хотел, Краснов, что встреча оказалась короткой. Ни первый, ни второй не могли знать, что Меркулов переживет Краснова лишь на шесть лет, будет снят с последнего поста министра Госконтроля СССР, вместе с Л. Берия и пятью высокопоставленными руководителями предстанет перед специальным судебным присутствием Верховного суда ССР и будет расстрелян в 1953 году.

Из стенограммы заседаний военной коллегии Верховного суда СССР 16 января 1947 года.

Председатель В. Ульрих: Каким считаете себя генералом – русским или немецким?

Краснов: Исключительно русским.

Ульрих: Но носили немецкий мундир.

Краснов. С погонами русской армии.

Ульрих. Кто по-вашему виновен в развязывании войны?

Краснов. Немцы. Их пропаганда утверждала, что виновник начала войны Союз, Германия была вынуждена упредить удар. Незадолго до 22 июня 1941 года пресса, радио рейха трубили о вашем нарушении границ, пакта о ненападении, готовности захватить Германию.

Ульрих. В своих статьях, выступлениях неоднократно подчеркивали, что СССР ведет войну исключительно в пользу империализма. Чем объясните эту ложь?

Краснов. Это был типичный пропагандистский прием – чем невероятнее ложь, тем больше ей верят.

Ульрих. Согласны, что ваше раболепское письмо кайзеру Вильгельму в 1918 г. почти дословно повторили в воззвании к казачеству в 1944 г.?

Краснов. Это продиктовано желанием найти союзников, которые помогли бы сменить в России политический строй.

3

Закрытый процесс шел к завершению. Сменялись свидетели, подсудимые отвечали на вопросы прокурора, членов коллегии, уточняли прежде данные показания. Был зачитан акт о злодеяниях казачьего корпуса в Черногории, Македонии, прозвучали цитаты из издававшихся в Германии газетах на чеченском, абазинском, татарском языках с призывами к рядовым, командирам РККА переходить на сторону противника, оглашен приказ походного атамана, Тимофея Доманова (одного из подсудимых) об отправке в концлагерь пленных, отказавшихся вступить в «Русскую освободительную армию» (РОА) Власова, казачьи формирования. Прокурор напомнил, что на Международном трибунале в Нюрнберге много говорилось об участии в войне на стороне Германии и ее сателлитов грузинских, татарских, украинских эмигрантов, пленных, которых подсудимые распропагандировали, взяли под свое крыло.

Шестеро подсудимых выглядели безучастными, словно все происходящее их не касалось, на самом деле каждый впитывал в себя любое слово. Безразличие к процессу изображал и Краснов.

Когда стало побаливать в висках, он стал рассматривать немногочисленную публику в зале. Водил взглядом и вздрогнул, остановившись на одном лице: «Не может быть, мне мерещится! Мог ожидать всего, но только не это! Как проглядел, не догадался, не вывел его на чистую воду?»

Взволноваться заставил сидевший у стены Синицын.

«Вот одна из причин моего краха! – понял атаман. – Как принято в разведке, у пролезшего в мое управление чекиста незапоминающаяся внешность!»

Радовало лишь, что в отличие от изрядно сдавших зрения, слуха память ничуть не померкла:

«Имел чин майора, у своих, без сомнения, не ниже полковника. Был весьма учтив, без низкопоклонства перед начальством. Прекрасно воспитан, умен, безукоризненно владел немецким, по-русски изъяснялся, как коренной петербуржец, что ласкало слух… Знай тогда, с кем имею дело, кому он на самом деле служит, расспросил бы, не мучает ли страх оказаться разоблаченным…»

Не только атаман узнал Синицына, в перерыве судебного заседания к разведчику подошел Магура.

– Прошу извинить за нарушение одиночества. Весьма рад встрече с Альтом.

Синицын внутренне напрягся, услышав свой агентурный псевдоним, полученный в далеком девятнадцатом году в бытность переводчиком британской военной миссии в Царицыне, которым в Великую Отечественную войну подписывал радиодонесения в Центр.

Магура продолжал:

– С опозданием на четверть с лишним века приношу благодарность за помощь в побеге из врангелевской контрразведки. В нашу последнюю встречу в Берлине в такси с номером 56–14 перебросились лишь парой фраз, сейчас сможем поговорить дольше.

После перерыва два полковника государственной безопасности вернулись в зал, сели рядом.

Когда Краснову дали последнее слово, атаман с трудом поднялся. Заговорил тихо, каждое слово давалось с неимоверным трудом:

– Во время прогулки седьмого ноября смотрел в тюремном дворике на небо Москвы сквозь проволочную сетку. Знал, что в праздничный для всех советских людей день состоится парад и демонстрация на Красной площади, после заката небосвод озарит салют. Смотрел в бескрайнюю синеву и с грустью осознавал, что мне нет места на этом празднике, для русского народа ношу несмываемое клеймо предателя. Кем бы меня ни считали, бесконечно люблю Отчизну, эту любовь унесу с собой в небытие…

Атаман делал большие паузы, чтобы подобрать нужные слова. «Галилей белого движения», как окрестили Краснова сподвижники, горбился сильнее, нежели прежде.

– Лучшие свои годы отдал борьбе за достижение светлого будущего моей страны, моего народа… – Краснов умолк.

– Имеете что добавить, попросить?

Председатель суда ожидал услышать призвание вины, униженную просьбу о помиловании, но Краснов произнес иное:

– Никогда ничего для себя не просил и сейчас не буду это делать.

Опасаясь, что главный подсудимый добавит нечто антисоветское, Ульрих объявил:

– Суд удаляется для вынесения приговора!

Члены военной коллегии Верховного суда СССР совещались недолго – приговор был готов до открытия процесса, утвержден в самой высокой инстанции в Кремле.

Ульрих зачитывал приговор монотонным голосом, без какой-либо интонации:

– Военная коллегия Верховного суда СССР, рассмотрев дело по обвинению арестованных агентов германской разведки, главарей вооруженных белогвардейских частей в период Гражданской войны атамана Краснова П. Н., генерал-лейтенанта белой армии Шкуро А. Г., командира «Дикой дивизии» генерал-лейтенанта белой армии князя Султан-Гирей Клыча, генерал-майора белой армии Краснова С. Н., генерал-майора белой армии Доманова Т. И., а также генерала германской армии эсэсовца фон Панвица Гельмута в том, что по заданию германской разведки они в период Отечественной войны вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили активную шпионско-диверсионную и террористическую деятельность против СССР…

Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила обвиняемых Краснова П. Н., Шкуро А. Г., Султан-Гирей Клыча, Краснова С. Н., Доманова Т. И. и фон Панвица Г. к смертной казни через повешение.

Атаман догадывался о приговоре, тем не менее услышанное заставило вздрогнуть, в глазах потемнело. Чтоб успокоиться, стал обманывать себя: «Приговор для прессы, общественности. На самом деле оставят гнить в тюрьме. В стране началась широкая кампания по подготовке к очередным выборам в Верховный Совет СССР, могу стать для власти отличным козырем в пропаганде блока коммунистов и беспартийных… Я уже ничем не опасен для власти, ей ни к чему вздергивать на виселице дышащего на ладан. Напишу нужную Сталину книгу, где признаюсь в бесперспективности любой борьбы с Союзом, на радость вождю всех народов опишу подноготную фашизма, его бесчеловечность, признаю свои ошибки, мне изменят фамилию, имя, отчество, отправят в глухую провинцию доживать свой уже недолгий век…»

Атаман ошибся, как ошибался, ведя бескомпромиссную войну с собственным народом. После оглашения приговора вместе с другими обвиняемыми был повешен во дворе Лефортовской тюрьмы, о чем поведала справка, подшитая в последнем, двенадцатом томе следственного дела № Н-1876 8:

Приговор приведен в исполнение 16 января 1947 г. в Москве. Нач. 1-го отдела «А» Балашинский.

Краснов немало поездил по свету, описал свои путешествия и отправился в последнее, из которого нет возврата.

* * *

В 1992 году специальным Указом реабилитировали многие репрессированные народы, в их числе казаков.

Появление Указа обрадовало членов Донского военно-исторического клуба, в Москву ушло ходатайство о снятии всех обвинений с Краснова. Дело пересмотрели в 1997 году, было признано, что атаман не подлежит реабилитации, подтверждена его виновность перед Родиной[119].

Часть четвертая