Киржибекову первому надоело играть роль спящего, за ним открыл глаза Басаргин.
– Курить хочу, – признался Оджас.
– Ты же не дымишь, а жуешь табак, – напомнил Басаргин.
– Курить хочу, – упрямо повторил Киржибеков.
Фон Шедлих протянул пачку сигарет.
После первой затяжки Киржибеков закашлялся, перестал глотать дым – набирал в рот и тут же выпускал.
– Прощайтесь с сигаретами, – напомнил фон Шедлих. – У русских употребляют папиросы и так называемые самокрутки, козьи ножки. Пришлось попробовать их папиросы «Казбек», но удовольствия не получил, странно, что их ценит Сталин.
– Сталин курит «Герцоговину флор», – продемонстрировал осведомленность Басаргин.
– Откуда подобные сведения?
– Видел советского лидера в кинохронике. Он брал из коробки папиросу, разламывал и пересыпал табак в трубку.
Басаргин взглянул на наручные часы производства Московского часового завода – в экипировке все до мелочей было тщательно продумано: батарейки в фонарике имели клеймо Ярославского электро-комбината, одежда сшита на советских швейных фабриках.
В начале четвертого фон Шедлих приказал проверить снаряжение и зашелся в кашле, дескать, не может покинуть теплое помещение.
В «юнкерсе» Басаргин и Киржибеков устроились на дюралевых лавках спиной к иллюминаторам. О приближении к линии фронта оповестили не заглушаемые гулом моторов разрывы вокруг самолета.
Наконец замигала сигнальная лампочка, из кабины вышел штурман. Распахнул дверь, в самолет ворвался ледяной ветер. Двое шагнули во мрак, согнув ноги в коленях. Оказавшись в объятиях ночи, повисли на стропах под раскрывшимися куполами. Один молил бога, другой аллаха, чтобы приземление завершилось благополучно.
Рапорт
Выброс произведен 9 октября 1942 г. в 4.05 в намеченном квадрате при благоприятных метеоусловиях.
При возвращении на базу атакованы вражескими истребителями, обстрел привел к двум пробоинам в фюзеляже.
Капитан Келлер
Басаргина радовало, что не подвернул ногу со старой раной. Вспомнил о предложении инструктора совершить пару учебных прыжков, ответил, что имеет опыт приземления в ночное время.
Расстегнул ремни, собрал купол парашюта, избавился от комбинезона, шлема. Остался в шинели, нахлобучил на голову шапку, огляделся. Низкая облачность скрывала луну, и Басаргин похвалил начальство за заброс до наступления позднего зимой рассвета.
«Где казах? Прыгали почти одновременно, он чуть раньше меня, отнести далеко не могло».
В случае потери друг друга было строжайше запрещено подавать звуковые или световые сигналы, следовало добраться до ближайшей железнодорожной станции.
Басаргин завязал на подбородке тесемки ушанки и зашагал по полю, где недавно прошли самоходные орудия или танки. Отсутствие на месте приземления Киржибекова не беспокоило, больше волновали находящиеся у напарника батареи питания, рация – потеря связи привела бы к краху операции.
До железнодорожной линии было относительно близко, и вскоре Басаргин увидел семафор, за ним приземистое здание, свет в окнах не горел.
«Соблюдают светомаскировку или нет электричества… Странно, что не встретил ни одного состава – поезда с пополнением людской силы, вооружением должны идти часто».
Отворив дверь станции, увидел Киржибекова – казах устроился на полу, сложив ноги калачиком.
В отличие от главного в группе, Киржибеков приземлился неудачно, вовремя не погасил купол парашюта, ветер надул шелковое полотнище, протащил к лесу, ударил о ствол комлистого дуба. Не стал, как того требовала инструкция, закапывать парашют, лишь снял комбинезон, остался в стеганых штанах, телогрейке. Взвалил на спину ранец с рацией, консервами, брикетами каши, сухарями и заспешил к месту встречи.
В лагере, когда вербовщик выбрал Киржибекова среди других пленных, поспешил дать согласие на сотрудничество. На вопрос, к какой принадлежит религии, ответил, что мусульманин, но из-за отсутствия в ауле мечети и муллы ни разу не совершал намаз. Сыграл роль обиженного советской властью, насильно мобилизованного: «Дед был баем, имел большие стада баранов, табун лошадей». Накормили и отправили учиться ставить мины, стрелять по мишеням, за хорошую службу обещали после войны дать пост начальника полиции в кишлаке.
Он не шел, а бежал, насколько позволял тяжелый груз. Чуть перевел дыхание на станции, где в тесном зале ожидания на лавке клевал носом старик в обнимку с баулом, тускло светила керосиновая лампа.
Оджас растолкал старика:
– Большой начальник нужен.
Старик огрызнулся:
– Не мешай сны видеть, катись подальше!
Киржибеков не отставал:
– Очень нужен начальник.
Понимая, что ответа не дождется, Оджас огляделся, увидел табличку «Дежурный» (читать, тем более по-русски, не умел), здравый смысл подсказал, что за дверью тот, кого ищет…
Басаргин не спешил подойти к напарнику.
«Спокоен, точно на все наплевать. Позавидуешь таким нервам. Напрасно думал о нем плохо – раньше меня добрался до места встречи, не потерял рацию. Совершил лишь одну оплошность – не выбросил шлем, придется приказать сменить головной убор…»
Киржибеков не поднялся при виде старшего.
«Страха ни в одном глазу», – Басаргин шагнул, и дверь за спиной закрылась. Не вынимая руки из кармана, где сжимал рукоятку револьвера со взведенным курком, Басаргин встал перед Киржибековым. Не покидавшую во время полета, прыжка, приземления, пути по бездорожью настороженность сменила навалившаяся усталость.
Присел на лавку к спящему старику, смежил веки и услышал под ухом:
– Встать! Руки в гору!
Приказал военный в расстегнутом полушубке, под которым были диагоналевая гимнастерка с малиновыми петлицами, портупея.
Во рту Басаргина стало сухо, в висках застучало.
Медленно потянулся к карману, но Оджас перехватил руку, сжал запястье, не позволил достать оружие. Впрочем, о сопротивлении, тем более открытии огня, не могло быть речи – в затылок дышал низкорослый боец, наставивший в спину дуло карабина.
Обыск прошел в кабинете дежурного станции. Из карманов, вещевого мешка извлекли все, с френча отвинтили «Красную Звезду», сорвали нашивку о ранениях, петлицы, сняли ремень.
Басаргин безучастно наблюдал за составлением протокола задержания, описанием отобранных вещей.
«Напрасно считал напарника грубой тягловой силой. Что толкнуло к предательству? Только ли желание замолить вину, согласие служить немцам?»
Начинался новый день. Небо стало светлеть, когда арестованных вывели к закамуфлированному «пикапу», усадили между двумя бойцами.
Под гудение мотора Басаргин продолжал размышлять: «Куда везут? Ясно, не в Сталинград, где не смолкают уличные бои. Вряд ли отправят в Москву, которая далековато, на перекладных довезут через неделю, самолет не выделят – каждый, начиная с «кукурузника», необходим для обороны. Нужен здесь, чтобы вытрясти все мне известное и нужное чекистам. Какую выбрать линию поведения? Светит расстрел, как в военное время поступают со шпионами, диверсантами. Остается затянуть время, отсрочить смерть…»
Из описи конфискации: военный билет, справка о выписке из госпиталя; бланки командировочных предписаний с печатями, подписями; орден Красной Звезды № 42117; револьвер системы наган, патроны 50 шт.; пять гранат РГ-42; портативная радиостанция, набор элементов питания;
нож финский, зажигалка, фонарик; деньги в сумме 190 тыс.; брикеты каши, банки тушенки в кол. 20 шт., пиленый сахар, пачки чая, соль, коробки спичек; медикаменты в виде таблеток, порошков, бинт, вата…
Арестованных доставили в райотдел НКВД поселка Средняя Ахтуба. не позволяя Басаргину и Киржибекову собраться с мыслями, развели по разным комнатам. С Басаргиным беседовал Магура, прибывший из Бекетовки, куда перевели управление. Николай Степанович был в грубошерстном свитере, душегрейке на меху. Стоило ввести задержанного, отставил кружку с недопитым чаем, предложил Басаргину присесть.
– Спасибо.
– Спасибо «да» или спасибо «нет»?
– Спасибо «да».
– Погрейтесь кипятком с вполне качественной заваркой.
– В моем положении ничего не лезет в горло.
– Заварка настоящая, довоенного сбора в Грузии, не чета эрзацу.
– По возможности употребляю натуральную пищу, ворочу нос от колбасы из сои, хлеба из отрубей, желудевого кофе. Не желал заработать язву желудка.
– Приятно слышать речь петербуржца.
– Вы прозорливы. Имел счастье родиться в бывшей столице Российской империи.
– Где изволили проживать?
– В центре, в приобретенном покойным отцом особняке. После революции уплотнили, оставили две комнаты, остальные заселили пролетарии.
Магура слушал с интересом, и польщенный к себе вниманием Басаргин продолжал:
– Дорого бы заплатил, чтоб хоть одним глазом увидеть родной кров. Матери давно нет на свете – обстоятельства не позволили проводить в последний путь. Дом национализирован, с Питером связывают лишь воспоминания…
Магура позволял арестованному высказаться, чтобы вражеский разведчик расслабился, стал сентиментальным, что помогло бы получить показания, которые помогут выявить других заброшенных в Заволжье диверсантов, узнать цель их прибытия. А Басаргин говорил и радовался, что допрос идет совсем не так, как утверждала германская пропаганда, пугая применением русскими пыток, чекист не грозил карами, тем более не распускал рук.
– Когда отец приобрел французский кабриолет, конюшню переоборудовали под гараж. У подъезда была уменьшенная копия известного петербуржцам каменного льва. Возвращаясь из училища, всегда щелкал его по носу… Отец был довольно известным инженером-фортификатором, автором ряда укреплений на западной границе. Ничего не оставалось, как продолжить семейную традицию, стать кадровым военным…
Магуру неожиданно осенило: «Стоп! Говорит о доме, где прятали Веласкеса! Он сын хозяйки, дамы голубых кровей».