Первым после безрезультатных поисков упал духом Никитин. Солдат плюхнулся в кресло, вытянул ноги, достал кисет, свернул самокрутку.
– Передых требуется. В голове помутнело, махорка поможет уму проясниться.
Магура поскреб затылок: «Видимо, пришли напрасно – адрес неверный. Извинимся за причиненное беспокойство и вернемся в Смольный, доложу, что приказ не выполнили не по нашей вине».
Собрался прекратить бесполезный обыск, вместе с товарищами и искусствоведом покинуть квартиру, а с ней особняк, как из коридора выглянула маленькая кухарка.
– Дяденьки, а они, – Катя-Катюха покосилась на хозяйку, – а они одну картинку со стены сняли, вот вам крест, – девочка хотела в доказательство, что говорит правду, перекреститься, но под испепеляющим взглядом баронессы вобрала голову в плечи. Шапоренко провела ладонью по льняным волосам девочки. – Говори, что знаешь, в обиду не дадим.
– Еще одна картинка завсегда тут висела, – девочка указала на простенок, где торчал крюк, на обоях был невыцветший прямоугольник. – Гость ту картинку снял… Магура подал девочке руку.
– Спасибо от имени революции. – Всмотрелся в крюк. «Вряд ли успели далеко унести, вопрос: где схоронили?» Взъерошил на затылке волосы и попросил Никитина: – А ну подсоби.
Вместе с солдатом отодвинул буфет и достал свернутый трубкой холст. Развернул, и все увидели сидящих за столом с яствами трех испанцев. В. В. Стасов:
Рембрандт и Веласкес – самые высокие из высоких, великие из великих для мира и бесценны для человечества. Пабло Пикассо: Сегодня Веласкес дает нам представление о людях его времени. Эдуард Мане:
Живописцы всех школ, окружавшие Веласкеса, по сравнению с ним чистые рутинеры. Он живописец из живописцев. Он гораздо менее поразил меня, чем восхитил.
В подворотне стоял пронизывающий тело холод. Чтобы не закоченеть, Сигизмунд приплясывал на месте, хлопал руками по бокам. «Надо было захватить шинель с шапкой! – поругивал себя поручик. – Меня оправдывает лишь то, что патруль свалился как снег на голову, не было даже минуты, чтоб одеться, бежал впопыхах… Зачем явились? Хорошо, если зашли просто погреться, попить чай, для паники нет причин… Напрасно расслабился в родных стенах, надо было забрать Веласкеса и вернуться на вокзал… – Гнал прочь всякие страхи: – Ошиблись адресом и вскоре уйдут… А пока попрошу приютить жильцов, пережду в тепле, пока незваные гости не покинут квартиру…»
Решение казалось единственно верным, и Эрлих вышел на улицу.
– Вот так встреча! Никак не ожидал!
Сигизмунд отпрянул, сжал в кармане револьвер, но присмотрелся и узнал однокашника по юнкерскому училищу.
– Что тут делаешь? Отчего не в доме? Не пускают, выгнали? За что, в чем провинился? Давно приехал? Помнится, был на румынском, под Яссами. Кого встречал из наших?
Вопросам не было конца, офицер выстреливал их один за другим, не дожидаясь ответа.
– Пошли со мной в училище, там собираются все наши. Ждем приказа освобождать в Петропавловке министров, брать телеграф. Дело за оружием, придется взломать склад или напасть на арсенал.
Эрлих не горел желанием объяснять, что заставило оставить часть и фронт, поспешить в столицу, покинуть раздетым квартиру, подвергая себя опасности схватить сильную простуду.
Офицер продолжал:
– Нас собирается довольно много, ожидаем с часу на час подкрепление – казачьего корпуса атамана Краснова, стоящего неподалеку от Питера. Когда захватим арсенал, получим достаточно оружия, а с ним броневики, орудия, пулеметы. Следует спешить, иначе захватившие Зимний, взявшие под контроль почту, телеграф соберутся с силами, сами пойдут в наступление, тогда будут жертвы с обеих сторон…
– Где был в начале бунта?
– Состоял в охране дворца. Назначили посыльным к управляющему военным министерством Маниковскому. Трое суток назад матросы с солдатами буквально смяли нас вместе с дамочками из женского батальона. Пришлось сдать оружие, дать комиссару Чудновскому слово не препятствовать революции. Чувствовал себя на краю гибели, прощался с жизнью, но все закончилось благополучно.
– Что слышно о главковерхе? Керенский сейчас, как никогда, необходим, должен поднять в ружье войска гарнизона, призвать части из ближайших губерний и подавить бунт в зародыше.
– Скрылся господин Керенский еще до начала восстания. Сейчас, думаю, попивает чаек в иностранном посольстве.
– Противоречишь себе: дал слово не брать в руки оружие и готов штурмовать Зимний.
– Во имя спасения Отчизны можно наплевать на данное слово, поступиться офицерской честью. Как надумаешь присоединиться к нам, спеши в училище.
Офицер приложил ладонь к шапке и ускоренным шагом продолжил свой путь.
Из выступления Ф. Э. Дзержинского на заседании Совнаркома:
Наша революция в явной опасности. Контрреволюционеры действуют в стране, вербуя в свои отряды. Теперь враг здесь, в Петрограде, в самом сердце нашем. Мы должны послать на этот фронт, самый опасный и самый жестокий, решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей.
Лапин держал картину, был не в силах унять возникшую в руках дрожь. Взволнованный, с повлажневшими от счастья глазами смотрел, не в силах насмотреться на холст, не веря, что перед ним на самом деле картина кисти Веласкеса.
– Ошибки нет, это произведение гения! Узнал бы руку синьора дон Диего среди сотен других жанровых полотен! Спасибо Господу и судьбе, подарившим ни с чем не сравнимую возможность лицезреть великое творение!
Искусствовед приблизил к глазам холст, точно хотел рассмотреть нечто скрытое, вдохнуть запах красок.
«Как, каким образом картина из Испании попала в Россию, тем более в этот дом? Пути Господни неисповедимы… Другие полотна Веласкеса хранятся в галереях его родины, Лондона, Дрездена, Рима, а этот вариант большого «Завтрака» здесь!» Красногвардейцы также с любопытством взирали на картину.
– Теперь можно брать с хозяйки расписку и возвращаться в Смольный, – решил Никитин. – Какую, простите, расписку? – не понял Лапин.
– А такую, что барыня обязуется беречь картину как зеницу ока по причине важности для трудового народа.
– Ни Боже мой! – взмолился Лапин, сильнее прижимая холст. – Какая расписка? Ни в коем случае нельзя оставлять здесь Веласкеса! Нет гарантии, что полотно не пропадет безвозвратно! Неспроста его вытащили из рамы, сняли с подрамника и спрятали. Даю на отсечение если не голову, которая еще пригодится, то правую руку, что шедевр собирались унести.
Магура размышлял недолго, пришел к выводу, что специалист прав, опасаясь за «Завтрак», в Смольном он будет в полной сохранности.
– А ну, Никитин, садись писать акт.
Поручение пришлось не по душе солдату. Тем не менее он принес из кабинета чернильницу, ручку, разгладил лист бумаги.
– Диктуй не шибко быстро, иначе за тобой не поспею. И за ошибки не взыщи, в грамоте не силен, да и почерк подкачал: рука привычна больше к оружию, нежели к письму.
Магура откашлялся.
– Именем Совета рабочих, крестьянских, солдатских депутатов, Военно-революционного комитета реквизирована у гражданки Эрлих картина товарища Веласкеса под названием «Завтрак».
Лапин подсказал:
– Укажите, что реквизицию произвели из-за крайней необходимости, полотно могло исчезнуть из дома, города и страны.
Матрос кивнул, дескать, принимает совет.
– Заодно надо и другие картины забрать, – подала голос до этого молчащая Шапоренко.
Предложение удивило Лапина:
– Простите, но остальные полотна не представляют интереса, написаны дилетантом в живописи.
– В комиссариате разберутся, что ценное для народа, а что нет. Коль художник был с талантом, отдадут в музей. – Магура обернулся к Наде – Снимай все картины. – Когда приказ был исполнен, продолжил диктовать: – Номер два, военный на коне.
Следующим был портрет девушки.
– Номер три, барышня с блюдечком.
Натюрморт заставил Магуру задуматься, матрос не нашел слов для описания изображенного на холсте – всяких яств было много. На помощь пришел Никитин:
– Нумер четыре – жратва разная.
Лапин не смог скрыть улыбки: «Грубо, но в сущности верно. Следует быть снисходительней к невежеству, точнее, малограмотности. – Искусствовед уже ничуть не жалел, что согласился покинуть домашний уют, зяб на шквальном ветру, шагал по ночному Петрограду в Смольный, затем в особняк генеральши. – Несказанно повезло не только лицезреть шедевр портретной живописи, но и держать в собственных руках. Удручает только предстоящий нелегкий разговор с Верой; станет ругаться, я же, как обычно, примусь оправдываться или молчать…»
Никитин расписался в конце акта, дал поставить подписи Магуре, Шапоренко и искусствоведу. Откинулся на спинку стула, помечтал:
– Вернемся в комиссариат, первым делом поищу койку, чтоб больше не дрыхнуть на полу. Прежде в доме жили институтки, знать, должна быть спальня. На фронте, правда, привык давать храпака в окопе сидя или стоя, как лошадь в стойле.
Магура простился с маленькой кухаркой и в прихожей взгляд остановился на вешалке, где висела солдатская шинель. «Чья одежда? К генеральским хоромам не подходит. Куда делся хозяин шинели?» Вернулся в гостиную, где, как изваяние, сложив на груди руки, замерла хозяйка. Наклонился, всмотрелся в лицо с плотно сжатыми губами.
– Чья шинель? Кто хозяин и где он? Скажете, что оставил сынок? Не поверю, что наследник генерала носил солдатское обмундирование. Или держите, чтобы сына в шинели приняли за рядового?
Баронесса отвернулась.
Между тем Шапоренко обнаружила в конце коридора неизвестно куда ведущую дверь. Из любопытства отворила, и вместе с холодным ветром в квартиру ворвался револьверный выстрел.
– Боже! – баронесса схватилась за голову, увидев, как девушка сползла на пол, на груди расползлось бурое пятно.